Виктор Баранец
Офицерский крест. Служба и любовь полковника Генштаба
И тоскуя, и стыдясь, он чувствовал, как бессмысленная нежность, – печальная теплота, оставшаяся там, где очень мимолетно скользнула когда-то любовь, – заставляет его прижиматься без страсти к пурпурной резине ее поддающихся губ…
Часть I
В тот самый год, когда в Российской армии особенно сильно лютовали кадровые реформы министра обороны Сердюкова, десятки тысяч офицеров попадали под сокращение и уходили на гражданку.
Досрочное увольнение грозило тогда и 45-летнему полковнику Генштаба Артему Павловичу Гаевскому, – мужчине, что называется, в самом соку, в меру амбициозному и знающему себе цену.
Он не сразу узнал, какой дамоклов меч вдруг завис над ним в тот мрачный ноябрьский вечер, когда генерал Курилов – начальник управления, в котором служил Гаевский, – возвратился с совещания у начальника Генштаба Вакарова и приказал кадровику занести личное дело полковника. А затем, попыхивая сигареткой, он и раз, и другой, и третий перечитал характеристику, которую еще недавно написал на Гаевского: «Боевую технику по своей части знает отменно, к службе относится в высшей степени ответственно, отличается высокой исполнительностью и нестандартным мышлением. Проявляет глубокий профессионализм при подготовке тактико-технических заданий для разработчиков и изготовителей зенитных ракет»…
Обшитая шершавым красным ледерином папка с личным делом Гаевского еще неделю лежала на рабочем столе Курилова, – генерал не решался сообщить полковнику о неожиданном указании, которое он получил в кабинете начальника Генштаба.
– Сократить должность Гаевского?! Да это же один из лучших моих офицеров! – чуть не воскликнул в ту минуту Курилов, но что-то остановило его.
Хотя он-то знал, – что именно остановило. Вакаров не любил, когда ему перечат. Да и момент был очень неподходящий – представление на присвоение Курилову звания генерал-лейтенанта со дня на день должно было попасть на стол начальника Генштаба…
Курилов не кривил душой, когда несколько месяцев назад сочинял блистательную характеристику на Гаевского. Генерал нет-нет, да и прочил ему алые лампасы на форменных брюках (особенно – под хорошую рюмку). Иногда после таких разговоров полковник мечтательно примерял уже генеральские погоны к своим широким плечам.
– Палыч, ты у меня в особом почете, – говорил Гаевскому задобревший от выпивки Курилов, – тебе до генеральской звезды совсем немного осталось. Вот как до этой коньячной бутылки. Наливай. Но есть у тебя один бааа-ль-шой недостаток… Не умеешь язык за зубами держать… Полковник, который ссыт против ветра, генералом никогда не станет.
Что правда, то правда: Гаевского то ли от избытка профессионализма, то ли от ненависти к начальственной глупости иногда заносило, – мог сгоряча рубануть в глаза правду-матку, да так, что сам потом корил себя за дерзкое слово.
Когда после выступления Вакарова в Общественной палате в прессе появились ядовитые заметки о том, что начальник Генштаба утверждал, будто в израильском танке «Меркава-4» есть бронекапсула, Гаевский на совещании офицеров управления не без сарказма заявил, что «Николай Егорович явно погорячился с бронекапсулой». Да и с дальностью стрельбы «Меркавы» и нашего танка Т-90 напутал.
– Ну оно тебе надо?! Ну оно тебе надо?! – распекал Курилов Гаевского после того совещания, – Егорычу твои слова обязательно донесут! И у тебя служба наперекосяк пойдет! И мне тоже за твою строптивость мандюлей достанется! Ну зачем, зачем ты лезешь в бутылку?!
Гаевский отвечал тоном уверенного в своей правоте человека:
– Андрей Иванович, из-за этой выдуманной бронекапсулы в газетах и в блогах не только над Вакаровым, – над всем Генштабом смеются. И над вами в том числе… И надо мной… Мы же в посмешище превращаемся. Вы читали, что люди пишут? Если уж в Генштабе такие неучи и профаны сидят, то…
Курилов сверкнул недобрыми глазами и, не дав полковнику договорить, продолжил так же холодно:
– Вот смотрю я на тебя, Палыч и думаю… Умный ты вроде человек, до полковника дослужился, а в житейских вопросах, извини… Ну не х… Ну дурень-дурнем. Ну облажался Егорыч, петуха, как говорится, пустил… Но зачем об этом надо было говорить прилюдно? Ловчее, ловчее жить надо, Палыч! Умнее надо было поступить.
– И как же? – насторожился Гаевский.
– А так, чтобы не тыкать носом начальника Генштаба в его прокол, а тихонечко доложить ему… Ну раз у тебя уж так свербит… Доложить служебной записочкой… Дескать, так и так, товарищ генерал армии, в ваше великолепное выступление в Общественной палате, к большому сожалению, по чьей-то вине… По чьей-то! Досадная ошибочка вкралась… Ну и так далее… И все шито-крыто… А ты на трибуну, как петух на курицу полез! Раскудахтался! Ээээх! Сам себе же ты и нагадил. Да и мне тоже.
– А вам-то как? – удивился Гаевский.
– А так, товарищ полковник, что ты мой подчиненный. И раз катишь бочку на самого… То никто не помешает ему подумать, что и я заодно с тобой. Нет-нет, товарищ полковник, так карьеру не делают. Не де-ла-ют! Все. Ты свободен!
О многом передумал Гаевский после того неприятного разговора с Куриловым.
Еще в ту пору когда был он юным курсантом военного училища, седовласые преподаватели внушили ему что офицер должен быть карьеристом «в здоровом понимании этого слова», – то есть, постоянно стремиться расти в должностях и званиях, но при этом не идти по головам других, не подсиживать их, а трудом и потом добывать и очередное звание, и право подняться на новую ступень служебной лестницы. Как там поется в песне? «Комбаты с неба не хватают звезды, а на земле подковами куют».
До назначения в Москву служба помотала его и по дальневосточным, и по северным, и по южным гарнизонам. Там он еще майором (уже закончившим военную академию) и был замечен строгими столичными инспекторами, – не раз блистал перед ними великолепным знанием вверенного оружия.
А еще командир полка Гаевский умел отменно принимать проверяющих его часть московских, окружных или армейских начальников, – устраивал для них и рыбалку с ухой, и охоту с шашлычками, и щедрые попойки в бане. Хотя (если по правде сказать) делал все это он с тайным презрением и к самому себе, и к тем неписанным армейским канонам, которые считались вроде бы как обязательными в таких случаях.
До легкомысленных гарнизонных «девочек» в бане, правда, не доходило, хотя однажды столичный генерал явно по привычке и уже почти в бессознательном состоянии грозно спрашивал у Гаевского:
– Командир… А где наши бабы?
Начмед полка майор Карадзе (с эмблемой-змеей вокруг широкогорлого фужера на петлицах) тяжелым, свинцовым голосом бубнил в ухо Гаевскому: «Ярко выраженные симптомы поверхностной алкогольной комы. Пора уносить. Капустный рассол уже в номере».
А после очередной инспекции в полку штаб армии приказал Гаевскому подготовить доклад о новых методах применения боевой техники в условиях активного радиоэлектронного воздействия противника. С этим докладом Гаевский выступил на совещания комсостава, где восседало и высокое московское начальство.
Парочка оригинальных идей полковника особенно понравилась командующему войсками противовоздушной обороны – старенькому и вечно попахивающему коньяком генералу Торбину.
Слегка прикорнув в президиуме совещания, он встрепенулся во время громкого доклада Гаевского и, кажется, был в восторге от того, что услышал. Ибо воскликнул:
– Да этот подполковник нескрываемо умен! Далеко пойдет!
После того совещания и другие командиры стали предсказывать Гаевскому повышение по службе.
В том же году предстоял полку еще один серьезный экзамен – осенняя проверка. Гаевский построил на плацу личный состав и толкнул с кирпичной трибуны зажигательную речь.
Офицеры, стоявшие в первых рядах, негромко шутливым тоном переговаривались:
– Это похлеще чем Суворов перед броском через Альпы.
– Или Кутузов – перед Бородино.
А в тылу суровых камуфляжных рядов очкастый солдатик с неприконченным филологическим образованием насмешливо бубнил:
«Выходит Петр. Его глаза сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры, он прекрасен, он весь, как Божия гроза».
– Это че? Парфенов там опять ерничает? – повернув голову к строю, сквозь зубы говорил взводный Зенов, – ты у меня сегодня сапожной щеткой вот этот плац драить будешь! Пушкин нашелся, твою мать!
Вскоре тот же генерал Торбин и с такой же мучавшейся «после вчерашнего» штабной полковничьей свитой проводил строевой смотр, – с этого начиналась осенняя проверка.
Торбин обожал строевые смотры, испытывая к ним какую-то фанатичную любовь. В безупречно выглаженной адъютантом форме, в лаково сияющих сапогах, от блеска которых, казалось, жмурилось даже солнце, он грациозно делал приставные шаги вдоль офицерской шеренги и, становясь во фрунт перед каждым опрашиваемым им, впивался в него глазами с белками цвета вареных креветок и включал один и то же вопрос:
– Жалобы, заявления, просьбы, пожелания есть?
– Есть, товарищ генерал! – молодцевато рявкнул взводный Зенов, сверкнув плутоватыми глазами, – есть желание!
Торбин насторожился, офицеры свиты, стоявшие позади него, зашелестели блокнотами, как стенографисты северокорейского бога Ким Чен Ына, и ошпарили стоявшего рядом командира полка Гаевского лютыми и недоуменными взорами, – мол, это че за оборзевший кадр у тебя служит?
– И какое же ваше желание, товарищ старший лейтенант? – спросил Зенова Торбин, явно снедаемый начальственным любопытством.
– Служить Родине так, как вы, товарищ генерал!
Сердце старого генерала дрогнуло:
– Спасибо, сынок, – велюровым голосом сказал он, – далеко пойдешь!
Командир полка посмотрел на Зенова таким благодарным отеческим взглядом, который сулил старшему лейтенанту досрочное звание или вышестоящую должность. Ну, может быть, отпуск в конце лета или в начале осени.
– Орлы, орлы! – говорил Гаевскому тот же Торбин уже через неделю, когда один из дивизионов полка хорошо отстрелялся на полигоне под Астраханью, – я тебя за подготовку таких бойцов к ордену представлю.
Артем Павлович был так вдохновлен и удавшимся смотром, и результатами стрельб, и похвалой генерала Торбина, что его с бодуна потянуло на поэзию (тут надо сказать, что стихоплетством он баловался еще со школьных лет).
В то утро после ночной баньки с инспекторами приступ поэтического вдохновения пер из него, как дрожжевое тесто из кастрюли.
Закрывшись на ключ в своем командирском кабинете, он «плескал на раскаленные колосники» – пил с глубокой и блаженной отрыжкой ледяное пиво из горла, и, шаря мутными глазами по потолку, подрагивающей рукой писал на тыльной стороне памятки солдату:
Вскоре в «Красной звезде» появилось большое интервью с портретом Гаевского – черно-белый Артем Павлович с провинциальной натужностью задроченного уборкой хлеба кубанского комбайнера задумчиво смотрел вдаль.
Гаевский делился опытом снайперской стрельбы зенитными ракетами, а заодно казуистическим языком со множеством недомолвок (чувствовался почерк бдительного цензора) рассказывал о новых способах противодействия радиоэлектронным средствам противника.
Уже на другой день после публикации в газете, его вызвали телеграммой в Москву.
Он прилетел в столицу, где его долго и нудно пытали в военно-научном управлении Генштаба, а затем отвезли в военно-промышленную комиссию при правительстве. И там тоже высокие армейские чины, а также холеные люди в цивильном с какой-то ехидной недоверчивостью целый час «допрашивали» – как это он, супротив установленных требований, умудрился отстроиться «от вражьей глушилки» и метко запустить ракету.
На том экзамене он чувствовал себя, как рыба в воде, говоря о программах, алгоритмах и тестах. Сам Сергей Борисович Иванов (он курировал тогда военную промышленность в правительстве) пожал ему на прощание руку и облучил своей легендарной улыбкой.
Через несколько месяцев пришел в полк приказ министра обороны о назначении Гаевского в Генштаб. А следом и звание полковника подоспело.
Был он хорошо образован, строен и щеголеват, не то, что уж совсем красавец писаный, но весьма, весьма симпатичен. Сослуживцы частенько говорили ему, что он сильно похож на знаменитого актера Вячеслава Тихонова, но Артем Павлович всегда отвечал одинаково:
– Это он на меня похож.
По утрам Гаевский печально поглядывал в зеркало на свои войлочные седеющие виски, всегда нежирно попахивал импортным одеколоном (жена говорила «непатриотично вонял»). А еще – имел такой тембр баритонистого голоса, который каким-то колдовским образом приманивал женщин.
И вот так вдруг случилось на службе, на самом ее звездном полковничьем пике, – после семи генштабовских лет и ордена «За военные заслуги» он к ужасу своему оказался среди тех, кому надлежало отправиться в запас.
Но его от преждевременного выхода на пенсию спас случай, а точнее – начальник управления генерал Андрей Иванович Курилов. Хотя именно он первым с похоронным видом сообщил Гаевскому, что вынужден подчиниться приказу начальника Генштаба и сократить должность, на которой служил полковник (тогда в «мозговом тресте» армии сокращали десятки должностей).
Во время того тяжелого разговора Курилов вспомнил о дерзком выступлении Гаевского на совещании у начальника Генштаба. Артем Павлович был категорически против сокращения офицеров военной приемки на заводах, где производились зенитные ракетные системы. Более того, – Гаевский назвал такое решение преступным. Правда, и сам в тот момент испугался своих горячих слов – не переборщил ли? Но было поздно.
– Товарищ полковник, прошу выбирать выражения, – раздраженно бросил ему тогда начальник Генштаба Вакаров, – если вы ставите под сомнение директиву министра обороны номер 102, то вам не в армии служить надо, а на базаре картошку разгружать…
– Ну ты хоть теперь понимаешь, откуда ветер дует? Этим своим выступлением ты сам себе подписал приговор, – сочувственным тоном говорил Гаевскому Курилов, – ты покатил бочку и на министра, и на начальника Генштаба… Кастрация военной приемки – это же их идея…
Курилов с какой-то кирзовой дипломатичностью пытался показать Артему Павловичу, что к сокращению его должности он не причастен, что ему жаль расставаться с таким добросовестным и знающим дело подчиненным.
«Ну зачем же лукавить, товарищ генерал? – хотел было срезать начальника Гаевский, – к чему эта фальшивая скорбь? Если я такой «добросовестный и знающий дело», то почему же вы освобождаетесь от меня?».
Но он промолчал.
Курилов, видимо, догадывался, какие мысли в ту минуту роились в голове подчиненного, и двинул еще один аргумент:
– У тебя ведь уже и приличная выслуга, и полковничье звание, и квартира есть, а у пятерых офицеров нашего управления своего жилья еще нет. По чужим углам уже лет семь маются. У двоих – по трое детей. У жены Федорчука – рак. Согласись, что было бы несправедливо и бездушно увольнять их.
Тут Гаевский уже не выдержал и пошел решительно в контратаку:
– Андрей Иванович, я все это понимаю. Но ведь вы не поборолись за меня, а смиренно приняли решение НГШ (начальника Генштаба). К тому же по вашему рассуждению выходит, что для Генштаба сегодня нужнее офицеры, не имеющие своего угла, а не те, которые…
В этот момент на тумбочке у стола Курилова пружинисто и глухо зажужжал телефон закрытой связи, – генерал снял трубку. Судя по некоторым его фразам и теплому, дружескому тону речи, говорил он с хорошо знакомым человеком. Курилов несколько раз произнес слово «НИОКР» (научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы) и упомянул «карандаш» (так в обиходе генштабисты называли новую зенитную ракету, которая уже больше года испытывалась на полигоне Капустин Яр под Астраханью).