И стар и млад, в основном женщины, ждут писем с фронта. И радостные, и самые горькие вести приносит им почтальон Галиулла. Добрый и совестливый старик, желающий всем счастья и благополучия, чувствовал себя виноватым перед теми, кому вынужден был сообщить о постигшем их горе. Будто от него что-то зависело. А впрочем, и зависело: если бы в 1914–1916 годах он победил немца, разбив его в собственном логове, враг бы не решился вновь вторгнуться в пределы его родины, и революционного взрыва бы не было, и оба его сына были бы при нём. А то ведь, бедняги, не успели даже насладиться любовью с молодыми жёнами. Возможно, среди получивших горькую весть были и такие, которые предпочли бы не узнавать о «героической гибели» своего дорогого человека. «Лучше бы этот хромой старик выкинул похоронку, лучше бы я всю жизнь ждала, надеялась», – обижались они в глубине души. Да ему и самому хотелось бы, как джалилевский письмоносец Тимербулат, приносить людям только радостные вести, но проклятый фашист никого не щадил.
Большинство писем «писарь» Галиулла сам читает фронтовичкам, разделяя таким образом их радости и горести, сам же и ответ составляет от имени жён, родных и близких.
Бесчисленное множество конвертов периода финской кампании, лихолетья 1941–1945 годов прошло через его руки. Сельчане хотя и умеют писать по-татарски арабским или латинским шрифтом, но русскую графику, тем более русский язык, никто не знает. Но дед не жалуется. Превозмогая боль в раненой ноге, при свете керосиновой лампы, а то и просто лучины, пишет и пишет во имя нашей победы. В деревне не было секретов, в которые не был бы посвящён наш дед.
Как в поговорке «Восемь девок, один я», у нас тоже на восьмерых женщин только двое мужчин: Галиулла-бабай и я. Он – глава, а я не отстающий от него ни на шаг маленький пёсик, махмай.
Я хорошо помню его последние дни в этом бренном мире. И сейчас сгораю от стыда при воспоминании об одном эпизоде.
Дед уже тяжело болен. Пища у него не проходит через гортань. Бабушка специально для него готовит невероятно вкусные, тоненькие, малюсенькие, с птичий язычок, блинчики. Слегка подгоревшие достаются мне. Стоит бабушке выйти из комнаты, как у меня с языка слетает вопрос:
– Бабай, ты, наверно, не любишь блинчики? Что-то медленно ешь.
Закутанный в лоскутное одеяло дед, из-за своей белоснежной бороды и белой рубахи напоминающий святого Ильяса, бросает взгляд в сторону ушедшей бабушки и продвигает ко мне тарелку с блинчиками. Бабушка, тем временем подоспевшая с новой порцией горячих блинчиков, радуется: её старик начал есть, бог даст, поправится ещё. Я вхожу во вкус, повторяю игру несколько раз: бабушка выходит на кухню за новыми блинчиками, а я опять раскрываю свой ненасытный рот:
– Бабай, блинчики невкусные, что ли?
И опять мне перепадает несколько штучек. Наконец бабушка ловит меня на месте преступления, шлёпает кухонным полотенцем по попке:
– Малайка, дай деду хоть поесть спокойно!
Бабушка у нас – хозяйка в доме. Она из образованной, интеллигентной семьи. Изо всех сил она пытается продлить жизнь своего суженого, своего единственного. А письмоносец – мой адвокат.
– Не трогай его. Пусть сидит рядом. Может, почтальоном станет. Мою чёрную почтовую сумку не выкидывайте. Давай, сынок, вместе разделаемся с этими блинчиками.
Бабушка, бессильно махнув на нас кухонным полотенцем, даёт нам старт к нападению на блинчики, и мы вмиг разделываемся с ними. Правда, получается, что «мы» – это я и моё пустое брюхо, потому что у деда рак, и он не может проглотить ни крошки.
И всё же они счастливы: на земле после них остаётся большое потомство. Оптимистическое в ту пору, несмотря ни на что, настроение бабушки и деда я понял только тогда, когда у меня у самого появился внук Аскар, когда он подрос и начал путаться под ногами. Таким образом, пришло другое время, другое племя. Время невероятно вкусных блинчиков, которыми невозможно насытиться, ушло безвозвратно.
С годами стираются из памяти черты лица, фигура, отдельные приметы характера деда, но более отчётливым становится его общий облик самоотверженного, отзывчивого человека с передовыми взглядами.
Нам же, внукам, досталось его прозвище. Красота, деловитость, способности могут со временем затеряться, не перейти из поколения в поколение. А прозвище прилипает крепко, и как драгоценный дар переходит от отца к сыну, к внукам. Так что все мы – дети «писаря» Галиуллы, в каждом из нас продолжают жить сила и дух этого человека.
Отец и его окружение
В жизни раз бывает семьдесят лет, решили мы, и договорились широко, с помпой отметить юбилей отца в его родной деревне. Мы, договорившиеся стороны, – это его многочисленная родня: дети, сёстры, невестки, зятья, внуки, не считая ещё одного сына с семьёй, который живёт с отцом.
Январь 1982 года выдался богатым на бураны и обильные снегопады. Все дороги занесло огромными сугробами. Вот и сегодня, медленно кружась и порхая в воздухе, как белые бабочки, ложатся на землю пушистые снежинки, будто благодать спускается с неба, поздравляя и приветствуя нашего отца.
Итак, сказано – сделано. На нескольких машинах, кто из Казани, кто из Елабуги, кто из Челнов, кто из Мамадыша, ровно в назначенное время мы собрались у высоких деревянных ворот отчего дома.
Не успели мы выйти из машин, как на пороге, шлёпая огромными калошами, появилась мама. Ростом всего лишь со своего внука – третьеклассника, она, кажется, не в силах вместить в себя переполняющую её радость, её серо-голубые глаза так и сияют от счастья. У татар не принято чмокаться, троекратно целоваться при встрече, но от этого близость между детьми и родителями не становится меньше. Напротив, кровные узы, родственные нити приобретают большую духовность, становясь почти божественными. Мама нас всех обнимает, гладит по спинам. Прикосновение её маленьких ручек поднимает настроение, придавая каждому из нас ощущение надёжной защищённости, как в детстве.
Обычно, когда из машин начинают выгружать гостинцы, из калитки вырисовывается отец. Своё опоздание (из-за необходимости возиться с деревянным протезом, прилаживая его вместо ампутированной ноги) он объясняет шутливо:
– Смотри-ка ты, оказывается, гости пожаловали, а я численник читал и не заметил. Там написано: «Если сыновья Набиуллы-эзи[2] прибудут точно в условленное время, то на улице выпадет красный снег».
Поздоровавшись со всеми за руку, стараясь сохранять равнодушие к щедрым городским подаркам, он, как обычно, начинает открывать большие ворота, чтобы машины могли заехать во двор.
Но сегодня раз и навсегда заведённый порядок что-то не соблюдается. Вот уже начали носить из машин в дом различные мешки, сетки, баулы, пакеты, то есть угощения, привезённые специально для юбилейного застолья, – отца не видно, не слышен и голос его, немного хриплый, но всегда бодрый, поэтому мир вокруг кажется немного несовершенным, чего-то в нём не достаёт.
Мама, то и дело поправляя спадающий на глаза наспех повязанный пуховый платок, крутится среди нас.
Поскольку в «десанте» я по возрасту самый старший, то именно мне и положено задать интересующий всех вопрос:
– Мама, что-то отца не видно, уж не приболел ли он?
Мама с видом провинившейся пастушки, не сумевшей уберечь гусёнка от ястреба, но в то же время со смешинкой в голосе, объясняет ситуацию:
– Сказал, пойду прогуляюсь, а то, когда ждёшь, время долго тянется. Он ещё днём ушёл, и вот всё нет. Знаете ведь отца, чисто Чаланка, уйдёт, так уж не найдёшь, пока сам не вернётся.
Сравнение с Чаланкой пришлось по душе всей компании и вызвало взрыв смеха.
Речь идёт о краснокожей, гладкой, как дождевой червь, весьма своенравной корове по имени Чаланка. Ни разу в жизни (а жизнь её, по коровьим меркам, была довольно долгой), хотя бы из интереса, хотя бы для разнообразия, она не вернулась домой вместе со всем стадом. Эта краснокожая корова до сих пор сидит у меня в печёнках, вызывая в памяти чувства досады и злости.
Ранним утром, где-то часа в три или четыре, время, когда детский сон самый сладкий, когда волшебные сны проникают в твоё сознание, мамин голос, доносящийся из реальной, мирской жизни, нарушает все твои иллюзии. Присев возле постели на корточки, она сначала гладит меня по спине, потом начинает теребить нетерпеливо, приговаривая:
– Сыночек, корова опять не вернулась, пойди поищи её, а если волки съедят, что тогда делать будем. Завтра Афгата отправлю.
Я всё хорошо слышу, понимаю, но веки поднять нет сил, будто на них гири по меньшей мере по пуду каждый. Мама начинает давить на психику:
– Вставай, соня, ты же не лентяй, не лежебока.
Наконец, полусонный, я встаю (одеваться не надо, всё на мне), запинаясь и спотыкаясь, выхожу на улицу.
Занятый мыслями о корове, не замечаю ни красоты раннего утра, ни яркости цветов, раскрывающихся навстречу солнцу, не радуют даже ласкающие солнечные лучи. Я кажусь себе трепещущей холодной капелькой росы. Кругом заливаются соловьи, будто уговаривая меня не тратить время и силы на поиски этой неблагодарной твари. «Лучше сядь на пенёк, – говорят они, – послушай наше пение, отдохни, потом иди домой, твоя скотина, наверно, уже дома». Нет, нет, я не должен их слушать, не должен поддаваться искушению. Кулачками протираю сонные глаза и снова начинаю пристально всматриваться в окружающий мир, в кустарники, в орешники, в чащу деревьев. Позже я понял, что это моё детское упрямство было врождённым чувством ответственности. Дома ждут молока, оно необходимо моим младшим братьям-сёстрам, в том числе грудному младенцу, родителям – все хотят пить чай с молоком, а эта несознательная скотина, «молочная фабрика», где-то скрывается от всех. Позже среди стихов Дэрдменда я наткнулся на не совсем понятные мне строки: «Молоко останется, Родина уйдёт». А тогда для нас молоко было синонимом родины, а не только условием сытости.
Однако сколько ни обшаривай луга, поля и рощи, Чаланку найти не удаётся. Выбившись из сил, вернёшься домой, а корова уже полчаса как дома, смотрит своими огромными честнейшими и грустными глазами. В то же время в этом взгляде чувствуется насмешка: «Неужели даже в малиннике меня не заметил, хотя все ноги себе там поцарапал». Злость вскипает во мне, как масло на раскалённой сковороде, так и хочется стукнуть эту скотину между глаз, но рука не поднимается. Причин для этого много. Во-первых, у неё есть мощный защитник в лице мамы, во-вторых, молоко у Чаланки густое, как сметана, а уж о вкусе и говорить не приходится. Это святое существо, спасшее нашу большую семью от голодной смерти. В общем, недостаёт ей только более покладистого нрава.
Мамино сравнение отца с Чаланкой сразу поставило всё на свои места, дальнейших объяснений не требовалось.
Зная о привычке отца прогуливаться до Старого Альметьева, мы сели в машину и поехали в том направлении. Уже начинает темнеть, и мы спешим.
Выехав на окраину, возле кладбища, где покоятся наши бабушки и дедушки, мы увидели одинокую высокую фигуру отца. Он шёл посередине дороги, погружая в снег деревянную ногу, затем двумя руками вытаскивая её из сугроба и делая следующий шаг. Видимо, эта довольно трудоёмкая процедура изрядно его утомила, шапка-ушанка съехала набок, на высоком крутом лбу выступили капельки пота. Мы – Афгат, Асхат, Ахат и я понимающе переглянулись и заулыбались: есть такие малюсенькие, но весьма приятные, чисто мужские секретики. Отец, увидев нас, обрадовался, но в то же время смутился, будто застигнутый врасплох. Его бесхитростные глаза светятся счастьем, то ли от удовольствия, полученного там, откуда он возращается, то ли оттого, что видит перед собой всех своих сыновей вместе.
– К Бабкову ходил. Мы с ним каждый год в день моего рождения встречаемся. Тороплюсь вот, думаю, наверно, вы приехали уже.
Бабков – это не мифическое существо, а вполне реальная личность, единственный на всю округу ветеринарный врач, давний закадычный друг отца, наподобие Евстигнея, русского друга старика Альмандара из пьесы Туфана Миннуллина. Местное население доктора обожает, безгранично верит в его целительные способности, надеется, что он всегда спасёт, не позволит остаться хозяевам без их кормилицы – коровушки. Бабков, ни слова не знающий по-татарски, общается с татарками, чуть-чуть изъясняющимися по-русски, на каком-то особом наречии типа своеобразного эсперанто.
– Бапкоф, Бапкоф (никто никогда не называл его по имени и отчеству), – говорят они, – мой корова ни сена, ни солома ни ашайт, у него в роте чего-нибудь ниттыр бит?
Бабков уже привык к такого типа диалогам. Он над ними не смеётся, всё понимает. Запрокинув на затылок свой малахай из волчьего меха, который он не снимает даже в самые жаркие дни, внимательно осматривает «пациента», ставит диагноз, назначает лечение. Никто не разглагольствует о дружбе между народами, о патриотизме. Взаимопонимание, взаимопомощь, взаимовыручка – это и есть, наверно, дружба. Вот от этого самого Бабкова и возвращался наш отец.
– Ну к чему же такие мучения? Подождал бы немного, вместе на машине съездили бы, – журим мы его.
– Нет, вы бы только помешали, – решительно заявляет отец, – вы ещё молодые, цену дружбе не знаете. Мы с ним на финскую вместе уходили, на германскую тоже в один день ушли, только на разные фронты попали.
На минутку он с удовольствием предаётся воспоминаниям. Наконец с шумом-гамом, все вместе мы вваливаемся в дом, чувствуя себя причастными к отцовскому опозданию и боясь справедливого маминого гнева. Большинство женщин в подобной ситуации не упустили бы случая если не пошуметь, то хотя бы поворчать, что, мол, ужин давно готов, все хотят есть, а вот вынуждены ждать тебя. Мама нашла в себе силы сдержать свои эмоции, никому не испортила настроение упрёками и обидами, не уронила авторитет мужа перед детьми. Она бросила на нас усталый взгляд и продолжила хлопоты вокруг праздничного стола.
– Давай, Набиулла, мой руки и зови гостей за стол, а то белеши уже остывают. Рюмки на столе.
То, что отец хорошенько отметил свой день рождения со своим закадычным другом Бабковым, весьма заметно. Он весел, всё время шутит, смеётся и сам руководит праздничным застольем.
Хотя он уже давно «завязал» с алкогольной продукцией, но не считал необходимым в праздники чувствовать себя чем-то обделённым. Даже позже, когда ему было под восемьдесят, он любил украдкой от супруги в горячий чай добавить пару ложечек деликатесного коньячка и пить его медленно, растягивая удовольствие.
В то время мы ещё не осознавали, что всё вокруг преходяще, всё только миг. Но вот отец умер, и его долгая жизнь уместилась, как заметил известный поэт, всего лишь в коротенькой черте между датой рождения и датой смерти. Оказывается, человек привыкает ко всему, даже к таким невосполнимым потерям.
Пройдя до конца все «мосты над адом», выпавшие на долю всех мужчин того времени, потеряв одну ногу, вырастить восьмерых детей и дожить до восьмидесяти одного года – это большое достижение и исключительное мужество.
Ни одно историческое событие того времени не обошло отца стороной. Прожив активную, бурную жизнь, он тихо скончался в собственной постели, в полном сознании, успев высказать свои последние пожелания и наставления родным и близким.
Впоследствии мама то и дело возвращалась к рассказу о последних минутах жизни отца.
– Отец ваш чувствовал, что конец его близок. Он говорил мне: «Знаешь, жёнушка, недолго мне осталось, моя смерть уже пришла за мной, похоронишь меня там-то, так-то. Детям всем передай моё благословение…» Так он говорил, говорил и вдруг затих. Думаю, наверно, губы пересохли, сил нет слово сказать. Я приподняла его голову и поднесла ко рту чашку со сладкой водой, но вода вытекла обратно… Он сделал последний вздох и затих. Светлую память о себе оставил ваш отец. Старайтесь быть похожими на него.