— План кажется достаточно простым. Простые планы срабатывают лучше всего.
— Будем надеяться на это. Только ты особо не увлекайся, не забудь вовремя закричать.
На Цыпочках спросила насмешливо:
— Ты боишься, что мне могут понравиться объятия белого человека? Что я могу даже предпочесть испанца тебе?
— Нет, — ответил я. — Когда ты окажешься достаточно близко от солдата и почувствуешь, как от него пахнет, сильно сомневаюсь в том, что тебе это понравится. Просто для нас весьма желательно покончить с этим делом как можно быстрее, ибо в любой момент может появиться патруль.
— Тогда... ксимопантоли, Тенамакстли, — насмешливо промолвила она, попрощавшись со мной на весьма официальный манер.
Поднявшись из кустов, На Цыпочках направилась вниз по склону — не торопясь, призывно покачивая бёдрами, как будто исполняла то, что у нас принято называть кьюикьюиц-куикатль — «возбуждающий танец». Должно быть, солдаты углядели красавицу сквозь смотровую щель в стене хижины. Они оба подошли к двери и, если не считать одного многозначительного взгляда, которым сперва обменялись, смотрели на неё главным образом с восхищением и интересом. Потом испанцы вежливо расступились, пропустив женщину внутрь, и за всеми троими закрылась дверь.
Я стал ждать: всё ждал и ждал, но никакого призывного крика На Цыпочках не издавала. Мне сделалось не по себе — уж не оказался ли придуманный мной план слишком простым, настолько примитивным, что враги его разгадали? Неужели солдаты заподозрили, что эта привлекательная молодая женщина путешествует не одна? Не взяли ли они её в заложницы и не держат ли теперь под прицелом в ожидании патруля? Рассудив, что выяснить, что происходит на самом деле, можно лишь одним способом, я, невзирая на риск (ведь один из солдат мог находиться у смотровой щели с аркебузой наготове), сбежал с холма. Похоже, никто меня не заметил, ибо мне удалось беспрепятственно пересечь ровную площадку перед хижиной и приникнуть ухом к двери. К моему удивлению, изнутри доносились лишь какие-то кряхтящие или хрюкающие звуки. Видимо, На Цыпочках не избивали и не мучили, ибо воплей и криков слышно не было, поэтому я выждал ещё некоторое время. И наконец, не в силах больше выносить неизвестности, толкнул дверь.
Она не была заперта и легко отворилась внутрь, впустив в тёмное помещение дневной свет. У дальней стены хижины караульные соорудили дощатую полку, которую, надо думать, попеременно использовали как обеденный стол и как нары. Но сейчас они нашли ей другое применение. На этой полке лежала На Цыпочках: её голые ноги были разведены в стороны, а накидка задрана до самой шеи. Бедняжка отчаянно извивалась, но молчала, ибо оба солдата, стоя с противоположных концов полки, насиловали её одновременно: один в типили, другой в рот. При этом они кряхтели и похотливо ухмылялись, переглядываясь.
Я мгновенно разрядил свою аркебузу, благо промахнуться на столь близком расстоянии было невозможно. Солдат, стоявший между ног На Цыпочках, отлетел к стене. Пуля разорвала кожаную кирасу, и его грудь окрасилась кровью. Помещение заполнилось едким сизым дымом. В тот же миг второй испанец, тот, что стоял со стороны головы, с истошным криком отскочил от своей жертвы. Он был жив, но явно не представлял для нас никакой угрозы, ибо визжал, как женщина, пытаясь зажать руками кровавую рану, образовавшуюся там, где недавно находился его тепули. Я не стал тратить время на то, чтобы хвататься за другое своё оружие — висевший на поясе обсидиановый нож, — но просто перехватил аркебузу за дуло, сдёрнул свободной рукой с головы шатавшегося и вопившего солдата металлический шлем и, пользуясь ружьём как дубинкой, принялся бить его прикладом по голове, пока испанец не упал замертво.
Когда я отвернулся от него, На Цыпочках поднялась с дощатой полки. Её задранная наверх накидка опала, прикрыв наготу. На ногах моя подруга держалась нетвёрдо, кашляла и всё время сплёвывала на грязный пол. Её лицо, там, где оно не было испачкано кровью и выделениями, имело мертвенно-зеленоватый цвет.
Я взял На Цыпочках за руку и торопливо вывел на свежий воздух, пытаясь объяснить:
— Пакапетль, я пришёл бы раньше, но...
Однако она лишь отпрянула от меня и, продолжая сдавленно кашлять, прислонилась к изгороди загона для лошадей, где находилась выдолбленная из бревна поилка для животных. Сначала На Цыпочках погрузила голову в воду, затем несколько раз прополоскала рот и горло, а потом, зачерпывая воду сложенными чашечкой ладонями, стала старательно промывать промежность. Наконец, отмывшись, откашлявшись и несколько придя в себя, она, ещё задыхаясь и запинаясь, проговорила:
— Ты видел... я не могла... крикнуть...
— Не надо ничего объяснять, — сказал я. — Побудь здесь и отдохни. Мне нужно спрятать трупы солдат.
От одного лишь упоминания о солдатах На Цыпочках снова стало дурно, поэтому я оставил её и зашёл в хижину. Когда я вытаскивал через дверь сперва одного мертвеца, а потом другого, мне вдруг пришла в голову мысль. Снова взбежав на вершину холма и не увидев никаких признаков не только патрулей, но вообще кого бы то ни было, что на востоке, что на западе, я вернулся к трупам и неловко, но, насколько мог быстро, начал отстёгивать детали их металлических и кожаных доспехов. Следом пришла очередь синих мундиров, которые тоже были сняты. Большая часть одежды оказалась безнадёжно испорченной — разорванной выстрелом или залитой кровью, — однако мне удалось отложить в сторону находившиеся в сносном состоянии рубаху, штаны и пару крепких солдатских сапог.
Раздетых покойников тащить было легче, однако к тому времени, когда мне удалось отволочь их к дальней стороне холма, я запыхался и весь покрылся потом. Склон порос густым кустарником, так что решение спрятать там и трупы, и то, что осталось от их одежды и доспехов, показалось мне правильным. Потом с помощью порванной рубашки я постарался удалить пятна крови, убрать сломанные ветки, взъерошить примятую траву — короче говоря, по возможности устранить все бросавшиеся в глаза следы.
К тому времени дым в хижине рассеялся, что позволило мне, вернувшись туда, забрать две аркебузы, которые солдатам уже никогда не понадобятся, кожаные кисеты, где они хранили пули и порох, две металлические фляжки для воды и один прекрасный острый стальной нож. Кроме того, я счёл разумным прибрать мешочек с сушёным волокнистым мясом, а также несколько кожаных ремней и верёвок. Поскольку земляной пол был сильно запачкан кровью, мне пришлось отскоблить поверхность ножом и утоптать её заново. Пока я этим занимался, мне пришла в голову ещё одна мысль, и я остановился, оглядывая пол во всём помещении.
— Что ты там возишься? — раздражённо спросила На Цыпочках. Она стояла, прислонясь к дверному косяку: вялая, несчастная и больная. — Спрятал трупы, и ладно. Нам надо убираться отсюда.
Я видел, что бедняжка отчаянно старается подавить спазмы рвоты и эти усилия заставляют судорожно вздыматься её грудь.
— Я хочу спрятать всё, что от них осталось, — сказал я. — А здесь кое-чего не хватает.
Неожиданно На Цыпочках позеленела ещё пуще. В перерывах между бурными приступами накатившей на неё рвоты она произносила почти бессвязные слова:
— Я не хотела... но... гром, грохот... я откусила... и...
Её снова стошнило, и фраза осталась незавершённой, но всё и так было ясно. Мне самому пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы меня не вывернуло.
На Цыпочках исчезла с порога хижины, а я поспешил закончить утрамбовку пола, после чего снова взбежал на вершину холма: проверить, нет ли угрозы появления патрулей или случайных прохожих. Хотя к тому времени меня одолевала усталость, я старался действовать энергично, чтобы приободрить бедную На Цыпочках, вновь и вновь полоскавшую рот водой из лошадиного корыта. Ради этого мне пришлось преодолеть естественную робость, внушаемую столь чуждыми и огромными животными, как кони, и войти в загон. К счастью, они не принялись брыкаться своими тяжёлыми копытами, и это прибавило мне смелости. Все четыре лошади смотрели на меня глазами, похожими на оленьи, и в их взглядах не было ничего, кроме лёгкого любопытства. Я принялся навьючивать на одну неосёдланную лошадь различные вещи, которые забрал у солдат из хижины, увязывая вьюки найденными там же ремнями. Животное стояло смирно, и я добавил к этой поклаже свою дорожную торбу и котомку На Цыпочках. Подойдя к своей подруге, так и сидевшей, съёжившись, с несчастным видом, рядом с корытцем, я попытался помочь ей встать, но она отпрянула от моей протянутой руки и чуть ли не со злобой сказала:
— Пожалуйста, Тенамакстли, не прикасайся ко мне. Больше никогда.
— Ты только встань, Пакапетль, и помоги мне вести лошадей, — промолвил я, стараясь приободрить её. — Как ты сама сказала, нам нужно убраться отсюда. А когда мы удалимся на безопасное расстояние, я научу тебя убивать испанцев из твоей собственной гром-палки.
— Зачем только я сунулась к испанцам, — пробормотала она и, сплюнув на землю, с отвращением добавила: — Мужчины!
Теперь голос её звучал почти как голос той женщины йаки — Г’нды Ке. Однако На Цыпочках встала и, не выказав никакой нервозности, взялась за поводья одного осёдланного коня и за верёвку, которую я обвязал вокруг шеи вьючной лошади. Ведя двух других животных, я отбросил пинком запор на двери загона, открыв нам путь наружу. Скорее прочь от этого места.
Я полагал, что очередной патруль по прибытии на пост поначалу придёт в замешательство от необъяснимого исчезновения караульных и всех лошадей, а потому, прежде чем предпринять поиски, потеряет некоторое время, ожидая возвращения пропавших. Если патрульные найдут тела этих двух солдат, они, скорее всего, решат, что на аванпост напал какой-то вооружённый отряд с севера. И они вряд ли отважатся пуститься в погоню в Tierra de Guerra, пока не получат подкрепления и не соберут значительные силы. Таким образом, мы с На Цыпочках сможем основательно оторваться от вероятных преследователей, увозя с собой все наши приобретения. Тем не менее я двинулся не прямо на север, ибо, сравнивая положение солнца в разное время дня, понял, что мы находимся почти прямо на востоке от моего родного города Ацтлана. Если я вознамерился вербовать воинов из ещё не покорённых земель, то где лучше приняться за дело, как не там? Именно туда мы и направились.
В самую первую ночь в Tierra de Guerra мы устроили привал рядом с источником чистой воды, привязали лошадей к ближайшим деревьям (каждую на длинной привязи, чтобы они могли щипать траву и пить), развели лишь маленький костёр и поели прихваченного у испанцев сушёного мяса. Потом расстелили наши одеяла и легли бок о бок. На Цыпочках была всё ещё мрачна и неразговорчива, а когда я протянул руку, чтобы, утешения ради, погладить её, раздражённо сбросила мою ладонь и твёрдо сказала:
— Не сегодня, Тенамакстли. Нам обоим надо много о чём подумать. Завтра мы должны будем научиться ездить верхом, а мне предстоит ещё и освоить стрельбу из гром-палки.
На следующее утро мы спустили двух осёдланных лошадей с привязи, На Цыпочках сбросила свои сандалии и вставила босую ногу в болтающуюся деревянную скобу, предназначенную для этой цели. Мы оба видели немало верховых испанцев, а поэтому имели представление о том, как садиться на лошадь. Правда, чтобы На Цыпочках оказалась в седле, её пришлось подсадить, я же забрался туда, воспользовавшись пеньком. И снова лошади не возражали, очевидно, они были приучены возить на себе не одного хозяина, но всякого, кто в них нуждался. Ударив лошадь босыми пятками в бока, я побудил её к движению, а потом попытался повернуть налево и проскакать круг, чтобы не удаляться от места нашего привала.
Из предыдущих наблюдений мне запомнилось, что белые всадники вроде бы тянут за узду, чтобы повернуть голову лошади в нужном направлении. Но, когда я сильно дёрнул за левый повод, лошадь лишь искоса глянула на меня левым глазом. Примерно так смотрит школьный учитель на нерадивого ученика, давая тому понять, что он не прав или глуп. Я принял к сведению, что лошадь пытается преподать мне урок, и призадумался. Может быть, мне лишь казалось, что всадники, которых я раньше видел, резко дёргали голову лошади в ту или иную сторону? И действительно, после нескольких опытов стало ясно, что стоит легонько потянуть за узду с нужной стороны, и лошадь повернёт, куда требуется. Я сообщил о своём открытии На Цыпочках, и вскоре мы оба уже гордо восседали в сёдлах, в то время как наши кони прогулочным шагом ходили по кругу.
Потом я слегка похлопал свою лошадь по бокам, чтобы побудить её двигаться быстрее, и она перешла на покачивающуюся походку, которую испанцы называют «рысью». Это обернулось для меня ещё одним уроком. До сих пор мне казалось, что сидеть в кожаном седле, изогнутом так, чтобы вмещать ягодицы, гораздо удобнее, чем на чём-то жёстком, вроде табурета. Я ошибался. Езда в седле обернулась сущим мучением. После того как лошадь прорысила не столь уж продолжительное время, мне стало казаться, что мой копчик вот-вот пробьёт меня насквозь и вылезет из макушки. Причём то, что я подскакивал и трясся на её спине, похоже, не доставляло удовольствия и самой лошади. Она бросила на меня очередной укоризненный взгляд и замедлила шаг. Поскольку На Цыпочках испытала такие же ощущения, как и я, мы сошлись на том, что намерение скакать рысью придётся отложить до тех пор, пока мы не приобретём опыт и не привыкнем к седлу.
Весь оставшийся день мы ехали шагом, ведя остальных двух лошадей за собой, и вроде бы все шестеро были довольны этим неспешным передвижением. Но ближе к закату, когда, обнаружив водопой, мы решили остановиться на ночлег, нам обоим довелось немало удивиться, ибо у нас всё затекло, да так, что сползти с седел стоило немалых усилий. Мы не сразу почувствовали, что наши плечи и державшие поводья руки нестерпимо ноют, рёбра болят так, будто по ним прошлись дубинками, а в промежности ощущение такое, будто туда вбили клинья. А наши ноги не только онемели и дрожат от того, что мы весь день обхватывали ими лошадиные бока, но и с внутренней стороны стёрты до крови о кожаные сёдла. Мне было трудно понять, откуда взялись все эти болячки, ведь мы ехали так медленно и вроде бы совсем не напрягаясь. Оставалось лишь подивиться тому, что испанцы считают лошадь не орудием пытки, а средством передвижения. В любом случае мы с На Цыпочках так намучились и так натёрли себе зады и ляжки, что и думать даже не могли о том, чтобы практиковаться с аркебузами. И уж тем паче в ту ночь На Цыпочках не было необходимости отбиваться от моих любовных домогательств.
Однако на следующий день мы снова бесстрашно решили поехать верхом, причём на сей раз мне пришло в голову воспользоваться одеждой, которая, в отличие от наших накидок, не оставляла бы ноги голыми, чтобы они меньше натирались с внутренней стороны. Сперва На Цыпочках с отвращением отказывалась надевать хоть что-то испанское, но в конце концов мне удалось уговорить её натянуть штаны, рубаху и сапоги, не снятые с мёртвого солдата, а приобретённые мной во время службы в соборе. Они, конечно, были ей здорово велики, но всё равно очень пригодились. Сам я надел сапоги, синюю рубаху и штаны одного из солдат. Поначалу мне пришло в голову попробовать ехать на неосёдланной лошади — показалось, будто приспособиться к её спине будет легче, чем к седлу. Как бы не так! Даже когда конь двигался шагом, мне казалось, что его хребет вот-вот рассечёт меня от ягодиц до макушки. Пришлось бросить эту затею и пересесть на осёдланную лошадь.
Аййа, я не стану особо распространяться насчёт всех этих мучительных испытаний, экспериментов и ошибок, которые мы с На Цыпочках предпринимали в течение следующих нескольких дней. Достаточно сказать, что нам, нашим мышцам, коже и ягодицам, в конце концов удалось приноровиться к седлу. Надо признать, что со временем, словно в подтверждение своих давних слов, На Цыпочках сделалась гораздо лучшей наездницей, чем я, и с восторгом демонстрировала мне свою ловкость. Мне, во всяком случае, удавалось не отставать от спутницы, когда я научился, избегая мучительной рыси, пускать лошадь прямо с шага в быстрый, но не столь болезненный для седалища галоп.
К тому же, когда самочувствие наше улучшилось, я стал учить На Цыпочках заряжать и разряжать аркебузу, дав ей одну из тех, которые забрал у солдат. И надо же, к моему удивлению, она и в этом преуспела лучше меня. На Цыпочках даже со значительного расстояния попадала в цель примерно в трёх случаях из пяти, в то время как для меня было удачей угодить в мишень хотя бы один раз. Правда, моя мужская гордость была спасена, когда мы обменялись оружием и наши показатели тут же стали противоположными. Стало очевидно, что солдатские аркебузы по каким-то неведомым причинам бьют точнее той, которую изготовил Почотль. При дотошном осмотре всех трёх ружей мне не удалось выявить никакой разницы, способной объяснить сей загадочный факт, но ведь я, в конце концов, не являлся знатоком в этом вопросе. Так же, как и Почотль.