— И пусть. Пусть себе кричат: никто из них всё равно не сможет сообщить врагу ни о нашей численности, ни о вооружении. Тех рыбаков куанауата мне пришлось убить, потому что они — по недосмотру наших собственных разведчиков — хоть и мельком, но увидели нашу армию полностью. Здесь, в Тонале, никто не увидит больше, чем захотим мы сами.
— Это верно, владыка. Будут ещё какие-нибудь распоряжения?
— Да, вот что ещё. Скажи женщинам пуремпеча, чтобы они не расходовали гранаты на каменные здания, церковь и дворец. Гранатами их всё равно не разрушить, и, кроме того, у меня есть причина, чтобы захватить эти здания самому. Это всё. Ступай и начинай подготовку.
Штурм Тоналы начался, как и было задумано, за исключением одного небольшого сбоя, который, по правде сказать, мне следовало бы предусмотреть. С небольшого холма, откуда перед нами отрывался весь город, четверо всадников — я, Ночецтли, Уно и Дос — наблюдали за тем, как с первыми лучами солнца в заселённое рабами предместье, пронзительно выкрикивая нечеловеческие боевые кличи и свирепо размахивая своими палицами и боевыми трезубцами, ворвались воины йаки. В соответствии с моим приказом, они произвели больше шума, чем разрушений, убив только (как я узнал потом) нескольких рабов, бросившихся спросонья наперерез атакующим в отважной, но безрассудной попытке защитить свои семьи.
Как я и предполагал, на шум из казарм и с различных постов поспешили бегом, а некоторые галопом на лошадях испанские солдаты. Иные из них на бегу напяливали доспехи, но все были вооружены. При их появлении йаки, как было оговорено, пустились наутёк. Однако они частенько останавливались, дико вопили и с вызовом потрясали оружием. К сожалению, кое-кому из них эти выходки обошлись дорого, ибо белые люди, пусть даже захваченные врасплох, были хоть, наверное, и не лучшими в провинции, но всё же солдатами. Они быстро сформировали строй, тщательно прицелились из своих аркебуз и, выстрелив достаточно метко, сразили нескольких йаки раньше, чем остальные прекратили представление, повернулись и поспешили убежать на безопасное расстояние, оставив между собой и врагом чистое пространство для воинов с аркебузами. На моих глазах все эти стрелки — девяносто четыре человека — поднялись из своих укрытий, прицелились и по приказу командовавшего ими благородного воителя все разом выстрелили.
Это произвело эффект. Залп скосил немало пеших солдат и выбил из седел нескольких всадников. Даже с немалого расстояния можно было разглядеть растерянность на лицах испанцев, уцелевших после этого внезапного свинцового шквала. Однако дальше, как уже упоминалось, дело пошло не так гладко. Мои воины-стрелки пустили в ход своё оружие не хуже испанцев, но они выстрелили все одновременно. И теперь им всем, тоже одновременно, требовалось это оружие перезарядить. И ведь знал же я, что эта процедура требует времени даже у самых опытных воинов, знал, но не учёл.
Испанцы стреляли из своих аркебуз не все разом, а вразнобой, по мере возможности и появления цели, поэтому у многих из них было заряженное оружие. Пока мои воины с аркебузами стояли невооружённые — заталкивая порох, пыжи и свинцовые шарики в стволы своих гром-палок, заводя пружины колёс и оттягивая «кошачьи лапки» — белые оправились от растерянности и возобновили хоть и беспорядочную, но прицельную и смертоносную стрельбу. Многие из моих аркебузиров были сражены, а почти все остальные припали к земле, а то и растянулись на ней, в каковом положении перезарядка оружия ещё более затруднилась и замедлилась.
Я выругался вслух на нескольких языках и крикнул Ночецтли:
— Пусть йаки нападут снова!
Он сделал размашистый жест, и ждавшие этого йаки устремились сквозь поредевшую линию наших стрелков. На сей раз, после того как в предыдущей атаке пали их товарищи, йаки пылали свирепой жаждой мести и обрушились на врага, не тратя сил на воинственные крики. Испанский свинец выкосил многих, но ещё большее количество врезалось в ряды белых, разя налево и направо тяжёлыми палицами.
Я уже совсем было собрался отдать приказ, с тем чтобы мы, четверо верховых, повели находившихся позади нас ацтеков в решающую атаку, когда Уно потянулся со своей лошади, схватил меня за плечо и сказал:
— Прошу прощения, Джон Британец, но позволь мне дать тебе совет.
— Клянусь Уицитли, — рявкнул я, — какой ещё совет? Сейчас не время...
Он перебил меня:
— Лучше я сделаю это сейчас, кэпт’н, пока мы с тобой оба ещё живы и я могу говорить, а ты слышать.
— Ну давай! Говори!
— Сам-то я вряд ли отличу один конец аркебузы от другого, но мне доводилось плавать с морскими пехотинцами его величества и пару раз видеть их в бою. И вот что я хочу сказать: они не стреляют все разом, как твои люди. Они строятся в три ряда, параллельно. Первый ряд стреляет и отступает, в то время как второй ряд целится. Потом второй ряд стреляет и тоже отступает, тогда как прицеливается третий. Ну а к тому времени, когда выстрелит третий ряд, первый успевает перезарядить оружие и готов стрелять снова.
Эта речь тоже не обошлась без непонятных гусиных слов, но я живо оценил смысл сказанного и ответил:
— Я покорно прошу у тебя прощения, сеньор Уно. Прости, что повысил на тебя голос. Это весьма здравый совет, и я им воспользуюсь. Целую землю, приму его к сведению с сегодняшнего же дня. А сейчас, сеньоры, Ночецтли...
Я взмахнул мечом, давая своим ацтекам сигнал к атаке.
— Вперёд! Только вперёд!
29
Любое сражение, — теперь, как человек повидавший в своей жизни множество схваток, я могу утверждать сие с уверенностью, — это, прежде всего, шум, оглушительные крики, толчея, сумятица и неразбериха. Но тот, самый первый бой с врагом, оставил в моей памяти и несколько более отчётливых воспоминаний.
Когда мы четверо верхом поскакали через открытое пространство, чтобы вступить в схватку, мимо нас просвистело лишь несколько свинцовых шариков. Испанские солдаты уже схватились с йаки, и им было не до нас. Потом мы налетели на врага, и это столкновение запомнилось мне не столько лязгом стали, сколько разноголосицей воинских кличей. Мы с Ночецтли и следовавшие за нами ацтеки подражали голосам различных животных, в то время как испанцы призывали своего военного божка, выкликая по имени Сантьяго. К моему удивлению, двое наших белых ревели во всю мощь своих глоток, если я правильно разобрал «За Гарри и святого Георгия!», хотя я никогда, даже изучая в коллегиуме христианскую веру, слыхом не слыхивал ни о каких святых, которых бы так звали.
Издалека доносились и другие звуки, походившие то на раскаты грома, то на глухие удары. Наши отважные женщины принялись забрасывать городские дома глиняными гранатами. Наверняка испанские офицеры хотели бы отрядить часть людей, ведущих бой в предместье, на другой конец города и разобраться с этими непонятными раскатами грома, но такой возможности у них не было. Их люди столкнулись с гораздо более многочисленным противником, и им приходилось сражаться за свои жизни. Впрочем, и это сражение, и, соответственно, их собственные жизни не продлились слишком долго.
Если в действительности существовали такие божки, которых звали святые Гарри и Георгий, то надо признать, они воодушевили своих почитателей ещё больше, чем Сантьяго испанцев. Уно и Дос, хотя драться верхом без седла и стремян очень непросто, оба рубили противника столь же безжалостно, как мы с Ночецтли. Мы четверо старались разить испанцев между стальными шлемами и ударяли по глоткам и лицам солдат, единственным уязвимым местам между их стальными шлемами и стальными кирасами. Так же поступали и наши ацтеки, орудовавшие обсидиановыми макуауитль. А вот воинам йаки было всё равно, куда бить. В тесноте улиц они побросали свои длинные копья и размахивали всесокрушающими дубинами из железного дерева. Удар по голове оставлял в шлеме такую вмятину, что проламывал череп. Удар по туловищу проминал кирасу, ломая рёбра или грудную клетку. Если враг при этом не умирал сразу, то его ждала более мучительная смерть от удушья, ибо вдавившийся в грудь доспех не позволял набрать воздуху.
Разумеется, нашлось немало людей, которые, едва началась свалка, попытались унести ноги подальше из города. На них не было ни доспехов, ни мундиров: в большинстве своём они выскакивали из домов полуодетыми и припускали куда глаза глядят, лишь бы подальше. То были рабы, населявшие южное предместье, со стороны которого мы нанесли удар. Во всяком случае, по большей части это были рабы. Безусловно, внезапное нападение повергло город в смятение, так что среди беглецов оказалось немало испанских мужчин, женщин и детей. Выскочив из домов полуодетыми, они, надо думать, надеялись улизнуть, сойдя за рабов, но это удалось лишь немногим. Беспрепятственно позволяя удирать краснокожим и маврам, мы перехватывали всех белых и вне зависимости от пола и возраста закалывали их, кромсали мечами или забивали до смерти палицами. К моему сожалению, наши люди, войдя в раж, убили двух испанских лошадей, а ещё четыре, ошалев от шума, запаха крови и порохового дыма, в ужасе метались из стороны в сторону.
Когда все до последнего испанские офицеры, солдаты и те, кто пытался выдавать себя за рабов, уже валялись на земле мёртвые или умирающие, трое моих товарищей, сопровождаемые ухающими и завывающими ацтеками, направились к центру города. Сам я ненадолго задержался на месте первого столкновения, чтобы подсчитать павших с нашей стороны. По сравнению с потерями испанцев их оказалось совсем немного. Очень скоро сюда должны были подоспеть наши рабы, которым поручили обязанности пеленающих и поглощающих. Им предстояло перевязать тех наших раненых, которые могли выжить, и подарить лёгкую смерть тем, кому уже не помог бы никакой тикитль.
Однако задержался я там и ещё по одной причине: йаки не двинулись вместе с остальными дальше в город, а задержались на месте недавней схватки, чтобы с остервенением обдирать скальпы с трупов испанцев, используя для этого, как правило, ножи, снятые с поясов тех же самых испанцев. Воин йаки разрезал кожу вокруг головы, проводя лезвием от загривка — над ушами, бровями и назад к загривку, — после чего резко дёргал за волосы. Макушка поверженного врага лишалась кожи, а в руках йаки оставался желанный трофей. Воины переходили от одного испанца к другому, и если им попадался раненый, с удовольствием сдирали скальп с живого, дергавшегося, стонавшего или кричавшего, после чего, и не подумав добить врага, бросали его умирать с ободранной, обильно кровоточащей головой.
Яростно выругавшись, я погнал свою лошадь прямо в толпу, осыпая йаки ударами мечом плашмя, указывая им в сторону города и выкрикивая приказы.
Те отступали, но огрызались на своём невразумительном языке, давая мне понять, что скальпы легче снимать со свежих трупов. Я, как мог, постарался внушить йаки, что в городе скальпов будет ещё больше, и так, то бранясь, то уговаривая, подвиг-таки их к тому, что они, хоть и весьма неохотно, двинулись вперёд. А потом припустили бегом, не иначе как испугавшись, что ворвавшиеся в Тоналу первыми соберут за них щедрый урожай скальпов городских жителей. Следовать за моими продвигавшимися впереди людьми было нетрудно, ибо они сеяли повсюду смерть, не оставляя никого, способного продолжить сопротивление. По какой бы улице я ни ехал, на каком бы перекрёстке ни сворачивал, всюду, на мостовых и на порогах собственных домов, валялись трупы — полуодетые, залитые кровью, пронзённые, порубленные или растерзанные. Некоторых, не успевших выбежать, смерть настигла в их же жилищах, о чём можно было судить по вытекавшим из дверей ручейкам крови. Только один раз меня угораздило наткнуться в этом царстве смерти на живого белого человека. В одном нижнем белье, с кровавой, но, однако, не свалившей его с ног раной на шее, он бежал мне навстречу с безумными криками, держа в руках за волосы три головы: женскую и две детских.
— Моя жена! Мои сыновья! — вновь и вновь выкрикивал он, хотя едва ли думал, что я понимаю по-испански.
Ничего не сказав в ответ, я милосердно воспользовался мечом, дав этому человеку возможность воссоединиться в его христианском загробном мире с теми, с кем его разлучили мои воины.
Со временем мне удалось нагнать своих бойцов. Йаки и ацтеки перемешались, обшаривая дома или преследуя беглецов по переулкам. Приятно было видеть, что они в основном всё-таки следуют моим указаниям. Никого из жителей Тоналы с таким же, как у нас, или с ещё более тёмным цветом кожи никто не трогал, а йаки теперь убивали белых, не отвлекаясь на скальпирование. Вообще-то было одно незначительное нарушение моего приказа, но оно меня не особо взволновало. Женщин воины оставляли в живых, однако не всех, а лишь молодых и привлекательных, годных для плотских утех. А распознать таких оказалось нетрудно, ибо мало на ком из них вообще было хоть что-то, поскольку в наши руки они попались полуодетыми, а теперь их и вовсе раздели донага. Что же касается старух, а также тучных или костлявых уродин и слишком маленьких девочек, то их перебили наравне с отцами, мужьями, братьями и сыновьями.
К тому времени мои воины уже утомились выкрикивать боевые кличи, но сил на то, чтобы убивать молча, у них хватало. А вот их жертвы не молчали, а отчаянно орали, вопили и визжали, пока смерть не лишала их навеки голоса. Подобные звуки, вместе с треском расщепляемых дверей, а порой и выстрелом из аркебузы, когда владелец дома в отчаянии выпускал бесполезную пулю, доносились со всех сторон. И конечно, продолжали с громом рваться гранаты, которые бросали женщины пуремпеча. А какой-то глупый храбрец даже звонил в колокол городской церкви, как будто эта нелепая, запоздалая тревога могла хоть кого-то спасти. Зато этот звук, явно доносившийся из центра города, подсказал мне, куда направить свою лошадь. По пути я помимо рьяно сеявших смерть воинов и их жертв увидел множество домов, купеческих лавок и ремесленных мастерских, бывших прежде добротными и даже красивыми, а теперь обратившихся в развалины, а то и вовсе сровнявшихся с землёй. Тут, конечно, поработали наши женщины с гранатами. Среди развалин валялись трупы, но столь истерзанные, что вряд ли какой-нибудь йаки мог поживиться там целым скальпом. Глядя на один особенно красивый дом, несомненно, жилище какого-то важного испанского сановника, я, едва лишь успев удивиться, как это он ещё не разрушен, услышал предостерегающий крик на языке поре:
— Осторожно, мой господин!
Я резко остановил лошадь. Уже в следующий момент дом передо мной вздулся — как щёки музыканта, играющего на одном из тех духовых музыкальных инструментов, которые называют «поющими водами», только вот звук при этом раздался не нежный и мелодичный, а более похожий на удар огромного барабана, именуемого «вырывающим сердца».
Я дёрнулся и подскочил, а лошадь моя вскинулась, едва не выбросив меня из седла. Дом окутался грозовым облаком дыма, и хотя он был слишком прочно построен, чтобы разлететься на куски, его двери, ставни, обломки мебели и ещё невесть какая прочая утварь разлетелись осколками, как молнии из грозовой тучи. К счастью, и в меня, и в мою лошадь попали лишь какие-то комки. Вреда эти комки не причинили, ибо оказались обрывками чьей-то плоти. Когда падение обломков прекратилось, из ближнего переулка вышла укрывавшаяся там Бабочка. Она несла кожаный мешок и курила покуитль.
— Прекрасная работа, — от всей души похвалил я её. — И большое тебе спасибо за предупреждение.
— Это были две мои последние гранаты, — сказала она и в подтверждение своих слов перевернула и потрясла мешок.
Оттуда выпало всего два тоненьких тростниковых покуитин. Бабочка дала мне один, я прикурил от трубки, и мы, по-товарищески беседуя, не спеша продолжили путь.
— Мы всё делали, как ты приказал, Тенамаксцин, — рассказывала, идя рядом с моей лошадью, Бабочка. — Швыряли гранаты только в дома, причём выбирали не халупы, а те, что побольше и покрасивее. Только дважды нам пришлось пустить в ход оружие, чтобы убить врагов на улице. Это были верховые солдаты. От них мало что осталось.
— Жаль, — сказал я. — Солдатам-то туда и дорога, но вот лошади мне нужны.