– Коленьке исполнилось бы сегодня пять лет, – удерживала себя от слёз Марья Ивановна.
Все двадцать дней бродяжничества она не переставала корить себя за слабость, что пошла на поводу у свекрови, не настояв уйти во время налёта в подвал. Она до последнего не верила в войну всерьёз. Хотя в соседний дом и попала тяжёлая бомба, пронзив его до подвала, и на месте осталась зияющая чёрная дыра, обрамлённая печальным рваньём берёз, от некогда красивой посадки, Марья Ивановна продолжала терзать себя виной. И кто его знает, помогло ли обращение к Богу, в ком она нашла тогда единственную поддержку, единственную силу, способную услышать и помочь – они выжили, либо что-то другое, неведомое. Марья Ивановна неумело, но страстно просила небо о главном – сохранении жизни всем оставшимся. Никто нам не сможет сказать, что возымело большую силу: чудодействие ли неба, концентрация ли её кипучей энергии или воля русской мученицы.
Отученные за годы советской власти, как правильно держать перст, многие тогда вспомнили Бога. Из сердца Марьи Ивановны стремились вылететь какие-то особые слова, какие-то невероятные по страстности заклинания, и они воплощались в шёпот, несущий её боль к небу.
Саша лишь после окончания войны отправится в Германию, да и то на службу. Марья Ивановна с семейством переможется в Ярцеве, в спрятавшейся вдали от города и магистральных путей-дорог, среди дремучего леса, деревне-поселении для инвалидов детства, на Запад от родного Смоленска. В отличие от большинства беженцев, Марья Ивановна повела своё семейство не на Восток, под защиту отступающих войск, а в противоположную сторону, к белорусской границе. О Ярцеве она окольно слышала – там давно велось самостоятельное натуральное хозяйство, ещё с мирного времени поставленное хозяйственниками на обкатанные рельсы. Приютили их на хуторке из трёх изб, в полукилометре от основного поселения. Бабушка, пустившая их на проживание, внешностью смахивала на персону Бабы-яги. По древности своей старуха помнила декабристов, отбывающих наказание у них в губернии за участие в путче против царя. В чём только держался в ней дух – время скрючило её, как любвеобильную лиану вокруг облюбованного ей дерева. По её собственным словам, дух тот держался на особом предвидении и врачевательных способностях. Великое множество сухих метёлок покоилось на множественных подвесочках повсюду под потолком почерневшей от времени лачужки, включая брёвна стен – и там затаились мешочки со снадобьями. Поговаривали: водит старуха дружбу с нечистой силой, оттого и не селился у неё до сих пор никто. Марья Ивановна чем-то угодила, приглянулась ей. Обычно ворчливая и ядовитая в общении, старуха приветила всё семейство. В три дня поставила на ноги Фенечку, давно мучающуюся животиком. С Марьей Ивановной они понимали друг друга по взгляду – словами перебрасывались редко, лишь скудными фразами по крайности.
Приближалась осень, вековой лес в этот год припозднился с зелёным нарядом. Погода баловала теплом. Только редкие жёлтые листья, вносимые вихрями ветерка в низко сидящую дверь жилища, напоминали о предстоящей смене времени года.
Канонада откатывалась на Восток и однажды пропала совсем. Дни и ночи в лесу стояла просто звенящая тишина. Затихла и основная деревня-поселение, даже ветерок не приносил оттуда ни малейшего звука. Мальчики, заготавливая дрова к предстоящей зиме, старались излишне не шуметь, да и девочки без окриков играли в неслышные игры. Природа притаилась, сочувствуя людям, словно давая им время оправиться от внезапного вихря войны.
Возможно, жизнь в лесной глуши долго бы баловала их души умиротворением, а Марья Ивановна поднялась бы выше малодоступных таинств религии. Возможно, продолжала бы углубляться в чудодейственную силу молитв, становясь глубоко верующей в тиши и безопасности, если бы господин случай не поставил бы с ног на голову их безоблачное существование. Обретающие небесную силу понятия, в том сумбурном времени, изменили их устоявшийся быт.
У немцев не было здесь интереса, стратегического значения дом инвалидов и их мирное поселение не имели. Центры партизанских образований сместились ближе к сфере своего влияния – к железнодорожным узлам и прочей инфраструктуре оккупантов. Главный интерес и тех и других сил упёрся в оршанскую железнодорожную развязку. Орудовавшие там белорусские подпольщики держались явочных квартир и небольших заимок в ближайших окрестных лесных массивах. В какой-то момент форма борьбы приняла внешне откровенное пособничество немцам. Но паровозы, выходившие из депо и станции Орша, через короткое время начали взрываться в пути следования, пуская под откос литерные немецкие составы. Много позже немцы разгадали замысел подпольщиков: взрывчатка закладывалась в бункер с углём, замаскированная под топливо, она взрывалась далеко от места, на промежуточных перегонах. Нескоро немцы вычислили подполье. С помощью провокаторов арестовали некоторых из рядового состава, вышли на руководителей. Только через месяцы узел заработал в безопасном для немцев режиме. Сохранившийся костяк подполья оперативно поменял тактику: от скрытой борьбы перешли к откровенной партизанской рельсовой войне. В противовес выделялись крупные воинские подразделения для уничтожения партизанских опорных пунктов и баз. Дислокация их изменилась – базы перебрались в соседние области, маскировались маневренные подходы. Партизаны совершали длинные рейды малыми мобильными группами и только там воплощали в жизнь дерзкие планы возмездия. Частенько теперь вблизи хутора жители поселения видели осторожных суровых людей в штатском, обвешанных оружием.
Как-то, накануне, перед вечером, в окно халупки бабушки поскреблись. Марья Ивановна вышла, и, тут же в жилище влетел «смерч». Девушка лет шестнадцати впрыгнула к ним, разбрасывая верхнюю одежду по сторонам, кинулась в ноги к возлежащей на своём топчане бабушке. Спина древней женщины распрямилась, глаза заблестели – такое в ней никто и не предполагал. Девушка самозабвенно обцеловала бабушку – всю, с головы до ног. Вихрь придыханий и возвышенных возгласов продолжался долго, после всего девушка осмотрелась вокруг и увидела посторонних, внимательно созерцающих их бурную встречу. Она потупила глаза, явно смутившись.
– Зоечка, у меня живут беженцы – они хорошие, не стесняйся их, – промямлила разомлевшая от внезапного счастья бабушка.
Опомнившись, представила молодую гостью как правнучатую племянницу. Все одобрительно закивали, один Миша смотрел на девушку особенно – он не мог оторвать от неё глаз. Находясь в возрасте обострённого романтизма, Миша залюбовался откровенно, забыв о внешних приличиях. Как заворожённый переводил взгляд с рассыпавшихся белокурых волос на голубые глаза, двумя блюдцами занявшими, казалось, половину её лица. Особенно красивой Зоя увиделась Мише в проявлении взрывной эмоции.
– Не смотри на меня так, сглазишь ещё! – усмехнулась во всеуслышание Зоя, чем заставила залиться краской его лицо, в довершение к давно пунцовевшим ушам. Опомнившись, Миша отвёл взгляд, нагнул голову и, выдав себя этим, пулей выскочил наверх.
До позднего вечера Зоя с бабушкой за ситцевым пологом шептались о чём-то. Миша с противоположного угла мог ловить её силуэт.
Утром сквозь высокие кроны деревьев сверкнуло солнце. Затянувшаяся осенняя благодать приободряла людей. Лёгкие дожди окропляли грибницу, не создавая особых неудобств, и грибы пробивались на свет божий каждой новой молодой семейкой тут же на задворках жилища. Слава Богу, не голодали – лес кормил, запасы рачительно закладывались на зиму. И пшеничка из неприкосновенных запасов выуживалась из закромов, и солонинка, правда не так часто, как хотелось, подновляла стол.
Зоя спозаранок настирала ворох бабушкиного тряпья и сейчас развешивала весь этот унылый арсенал по зацепочкам на частоколе изгороди. Миша краем глаза наблюдал за ней. Закончив, Зоя повела глазами, любуясь своим трудом – подошла к Мише, точащему оселком топор. В груди у Миши свело дыхание – он не осмеливался поднять глаза, пытаясь обыграть свои действия полным безразличием к окружающему. Даже подул на остриё топорика, чего никогда при заточке не делал. В состоянии непонятной ему новизны дыхание стало прерывистым. Как только мог он сдерживал себя, стараясь хотя бы унять бегающие глаза. В этом состоянии он не мог анализировать, не мог дать себе отчёт, почему приближение Зои парализовало его самообладание. Разве можно предположить в его возрасте, что именно так приходит первая юношеская любовь. Есть ты и она, и это две главные планеты всей вселенной – остальное фон, малозначимая звёздная россыпь. Играючи перетаптываясь, Зоя высокопарно произнесла:
– А не желает ли рыцарь составить компанию за грибами на дальнюю порубку? Может одной ходки хватить и поесть вволю, и на зиму насушить. Гляжу, ты здесь за старшего мужика? – И не дожидаясь его ответа: – Берём мешки и вперёд?
Складывающий дрова Саша дёрнулся было пойти за компанию, но назидательный тон старшего брата остановил его.
Зоя юркнула мышкой в сараюшку, выхватила из сарайного хламья перевязанные бечевой мешки, подтянула к спине котомку. Сбивая хлыстиком налитые головки семян травы, не оглядываясь, двинулась в лес. Миша заткнул за пояс отточенный, как бритва, топорик и следом, не оглядываясь, молча устремился в лес.
По дороге разговорились. Вначале говорили отвлечённо, ни о чём. Миша отвечал односложно, выдавал волнение дрожащий голос. Он продолжал, теперь близко, изучать Зою, находя её совершенством девичьей природы. Мысли его витали где-то на подлёте к Марсу. Девчонки в школе были другими, он их люто ненавидел и считал порождением зла. Библии Миша не читал – не принято было – и все его рассуждения покоились на трёх материальных китах: глупышки, страшилища, пустобрехи.
Он любил читать, и прочитал много больше своих сверстников: образ Аэлиты из романа Алексея Толстого надолго отбил у него охоту к общению с этими «завистливыми», «мелочными» порождениями.
Зоя стронула в его душе тяжёлый эксцентричный маховик, как в механизме ракеты Гусева. Маховик этот, всё ускоряясь, увлекал его в далёкую туманность Андромеды.
– Ау! Ты меня слышишь? – тронула Зоя за плечо вышедшего из контакта Мишу.
Он встрепенулся и попробовал сконцентрироваться.
– Я спрашиваю – тебе можно доверять, ты человек с волей? – дошло до него.
– Воля? – приходил в себя Миша. – Если надо, то «да»! – Возбуждаясь неожиданным вопросом, ответил он коряво.
– А пытать станут? – продолжала Зоя настойчиво.
– Даже если пригрозят…, – он показал жест на шее, – не сдам товарищей.
– Слушай, хочешь участвовать в вооружённой борьбе?
– Без оружия? Мне дадут оружие? – разгорелся интересом Миша.
– На этом пути тебе предстоит сделать первый шаг…
Часа через два плутания по гуще леса Зоя вывела его на опушку. Впереди лежало открытое пространство, перемежающееся перелесками. До горизонта простирался сплошной лес.
– Изреженный лесок в ложбинке, – привлекла жестом его внимание Зоя, – это и есть порубка, там должно быть много грибов.
– А как же с вооружённой борьбой? – недоуменно взглянул на неё Миша.
– Потерпи, скор больно! – Почему-то отмахнулась от него Зоя.
Она увлекала его вдоль опушки и была очень сосредоточена.
– Мы немного посидим, отдохнём, потом отправимся дальше.
Зоя пригнула за куст торчащую над ним Мишину голову и с нескрываемым интересом обшарила глазами округу.
– Подозрительного ничего нет…
За спиной визгливым криком всполошилась птица, и, почти сразу, ей ответила другая, с противоположной стороны. Потом ещё и ещё, по одному разу.
Миша увидел, как приложилась к руке Зоя, имитируя этот звук.
– Как всё интересно, – задохнувшись удивлением, вымолвил он.
Они вышли на открытое место, пересекли его. Собирая на одежду колючие семена, углубились в порубку. Здесь Зоя осмотрелась, прежде чем показать нужный объект – им оказалась замаскированная землянка. Отвалив тяжёлую дверь в пластах дёрна, Зоя с Мишей съехали внутрь. Узким туннелем скатились вниз. Миша представил, как сложно будет выкарабкиваться отсюда назад.
Из туннеля попали в подземелье – местами в узкие щели пробивался свет. Через 15-20 шагов, Миша их считал, из боковой ниши их окликнул голос:
– Моё приветствие, Зоечка!
Зоя ответила приветствием и отодвинула брезентовый полог. Вошли в узкую продолговатую землянку, по бокам оборудованную широкими полатями, на них вповалку отдыхало несколько человек в одежде. Сверху тянуло сквознячком – густо пахло прелой соломой.
– А-а, знаю, знаю, проходи, Зоечка – донеслось из тёмного кармана землянки. Скрипнули доски лежанки.
– Отдохнула, повидала бабульку? Как там она, всё тешится с «нечистой»? – спросил скороговоркой, зажигая горелку, скуластый, гладко выбритый мужчина. Он обнял Зою – Мише отрывисто пожал руку.
– Зря вы так, товарищ Зубр, бабушка свой дар использует во благо.
– Я не имею полномочий от власти влиять на убеждения пожилого человека, а от себя воздержусь. Сегодня у нас другие задачи – любой ценой разгромить фашистскую нечисть. И не просто разгромить, а так, чтобы от неё пыли на земле не осталось. Садись, дочка. Друг твой верный человек? Ты рассказала ему о задании?
– В общих чертах – он надёжный.
– Ладненько, о частностях поговорим позже. Большие затруднения с молодыми кадрами, – откровенно сконфузился он. – В короткое время пришлось поменять дислокацию, сама знаешь, стала иной тактика диверсионной борьбы – приходится рисковать, вводить в дело вас, подростков. В этом наша слабость и наша сила. Мало осведомлённый человек ведёт себя естественнее. Новичку надо побороть начальный страх. Первое время подстрахуем, не дадим просто сгинуть – это не в наших правилах.
Чай с ржаными сухарями из партизанского пайка создал для Миши ощущение дома.
Прихлёбывая из кружки, Миша слушал, не упуская деталей.
– Вот то место, где вы должны вести наблюдение. Работа с рацией, Зоечка, для тебя знакома. Ты отобьёшь нам условный, пустой для постороннего слуха сигнал, отсюда – это болотистая местность, – показал он место на карте, накрыв его кулаком.
– Бояться особо нечего, но опасность есть. Версия у вас железная: вам хочется жить лучше, чем вашей бабушке, вы ищете пропавших родителей. Помните чётко: рядом с рацией – вы диверсанты. Не пугаю, но исход в этом случае один – пытки в застенках гестапо, при молчании – виселица. Говорю без обиняков, как есть, пока не поздно можно отказаться.
Зубр исподлобья стрельнул по их лицам.
– Выдюжим?
Миша незамедлительно кивнул.
– Не спешите с ответом, услышьте своё сердце. Ваша задача очень ответственна: проследить направление следования нужного нам состава, а дальше всё закрутится без вас, как в хороших часах. Даю время на размышление, много не могу – десять минут. Ладненько?
Зубр отчеканил и прошёл к спящим людям. Наклонившись, чуть слышно что-то сказал одному из них. Миша, захлебываясь от обуявшего его восторга: он получит настоящее задание – зашипел в ухо Зое:
– Нам и орден за операцию дадут?
– Дадут, может быть, – шёпотом, но с декламацией ответила Зоя. – Согласен, отвечай?
– Да!!!
– Уверен?
– Я сказал твёрдое – «да!!!»
– Смотри, могут подстрелить, даже убить.
– А тебя? Ты ведь не боишься?
– Боюсь, и иногда страшно оттого.
Восстанавливая по коротким заметкам 40-летней давности, выудив из истёртых страниц главную мысль, а многие детали по осветлившейся памяти, я живо вспомнил отца – послевоенного главного диспетчера крупного железнодорожного узла. Вспомнил его глаза, полные любви ко мне, его горячую руку у себя на плече, его тихий задушевный голос и подумал: я не имею ни малейшего права забыть хотя бы одну, малейшую деталь его рассказа. В жизни он был правдолюбцем и не терпел искажений в истине.
– Простите, таким народился, таким меня и терпите окружающие, – говаривал он.
Отец не выносил перевёртышей и приспособленцев. Я в самом начале решил: повествование должно быть в духе, достойном его памяти.
О войне сказано много, в том числе и о партизанской борьбе, и какими матёрыми талантищами! Не хочется своей подачей святого для нас материала пасть лицом. Имел цель описать партизанские подвиги отца, но пусть об этом скажут его награды. Тогда переосмыслил построить свой рассказ на его первом притязании на любовь, решил открыть тебе настоящий, не высосанный из идеологического пальца образ. Насколько я чувствовал – отец жил счастливой семейной жизнью. Рассказывая о том военном лихолетье, он делал это с несвойственной ему страстью, которая при его степенности открывала глубокое содержание души. Я понимал: партизанские годы – это больше чем просто воспоминание, они – органическая зарубка на его сердце.