Из соседней комнаты послышался натуженный кашель, переходящий сначала в хрип, потом в прерывистые, пропадающие, едва уловимые вдохи. Лиза рванулась к Гошку. Приподняла подушку, поднесла ко рту аппарат, типа ингалятора, помогающий восстановить дыхание, сделала укол. Потом присела рядом на стул и ждала, пока приступ пройдет. Внезапно Гошка открыл глаза и сказал почти нормальным голосом: «Знаешь, мне приснился сон. Я давно уже не вижу снов. А сейчас вдруг такой сон. Яркий, солнечный. И я вспомнил, знаешь что?» – «Знаю, – тут же откликнулась Лиза. – Ты вспомнил нашу встречу в Риме, в Пантеоне.» – «Как ты догадалась?» – изумился Гошка и попытался остановить снова рвущийся кашель. «Потому что я как раз сейчас сидела и тоже об Италии вспоминала», – ответила Лиза, подняв подушку еще выше, чтобы облегчить откашливание. «О нашей встрече?»– спросил Гошка, и в глазах его была почти мольба о святой лжи. – «Да, о нашей встрече», – соврала Лиза, немедля ни секунды.
«Знаешь, что я тогда загадал? Чтобы в самую последнюю минуту ты была со мной. Видишь, все исполняется. А у тебя?». Гошка замолчал, видимо ожидая ответа. Но его не было. «Ну ладно, если это – секрет, не говори», – сказал он и снова закрыл глаза, затих, исчерпав силы. Лиза осталась сидеть на кончике дивана.
Ну да, они действительно встретились тогда в Римском Пантеоне. Это была вторая встреча с Гошкой после Стокгольма, когда прошло еще лет шесть – семь.
Оба были на экскурсии, Лиза, гид – переводчик, вела ее для аргентинской группы, а Георгий в качестве туриста почему-то был в составе японцев и слушал байки местного чичероне тараторившем на английском с неистребимым итальянским акцентом.
Лиза искренне обрадовалась встрече, но как только услышала: «Рыжий, как же я соскучился по тебе. Ты такая солнечная, красивая», – к ней сразу вернулось ее обычное раздражение и досада. А Георгий, не замечая этого, еще и прибавил: «Я люблю тебя. Не помню, говорил ли я тебе это когда – ни будь?».
Пользуясь удобным предлогом – ее ждала группа туристов, она прервала объяснения, на ходу кинув: «Ладно, пока. Будь здоров. До новых встреч».
Внезапно пошел дождь, и туристы стали сбиваться у портика Пантеона между колоннами. Совсем рядом Лиза вдруг снова услышала знакомый голос.
«Идет дождь», – проговорил Гошка, констатируя вполне заметный факт.
Через минут десять вновь брызнуло яркое солнце, и все ринулись к центру Пантеона, чтобы занять место в середине огромного круга под открытым куполом и, следуя обычаю, загадать желание, подставив головы под благословенный поток золотых лучей, льющихся сверху.
И вот сейчас, перед своим уходом в космическое небытие, Гий сказал, что его желание, загаданное много лет назад в римском Пантеоне, исполняется.
Она не ответила Гошке на его вопрос, потому что или забыла, о чем тогда загадала, или, что вероятнее, вообще ничего не загадывала. Ведь только за один туристический сезон ей приходилось бывать на этом объекте десятки раз. А возможно и потому, что к тому времени она давно уже пережила свои желанья, во всяком случае, имеющие некий глубинный смысл.
Она просто жила и наслаждалась самим процессом жития, свободой, в том числе, и от желаний. Она очень ценила достигнутую гармонию своего «модуса вивенди» и не испытывала особых комплексов по поводу его несоответствия общепринятым стандартам.
Но здесь и сейчас, в этом пространстве и времени странного жития с нелюбимым мужем, с человеком, у изголовья которого стояла черная тень с косой, у Лизы, кроме вполне понятного сострадания, нарастало неосознанное беспокойство, относящееся уже к себе самой. Ей все чаще приходила в голову мысль, что она пропустила в жизни что-то важное, не сотворила чего-то стоящего, начиная с классического постулата о необходимости посадить хотя бы одно дерево и вырастить сына. Спасительная в других случаях самоирония не помогала, душевное смятение не проходило. Более того, у нее появилось и стало нарастать еще и чувство вины, тоже не испытанное раньше, вины за свою нелюбовь к человеку, который позвал ее побыть с ним последнее отпущенное ему на земле время. Что делать, если ей так и не удалось пересилить себя и сказать, что она любит его, хотя обман здесь был бы вполне оправдан и даже необходим? Иногда она спрашивала себя, понадобится ли ей самой кто-нибудь в момент ухода? Она хотела думать, что нет.
Как хорошо, что некого винить.\ Как хорошо, что ты никем не связан.\ Как хорошо, что до смерти любить тебя никто на свете не обязан.\ Как хорошо, что никогда во тьму ничья рука тебя не провожала, \ Как хорошо на свете одному идти пешком с шумящего вокзала.\
Когда-то прочитанные строчки раннего Бродского врезались в память и легко пришли на помощь.
– Нет, нет. Надо уходить тихо, как бродячие собаки, которые незаметно куда-то забираются подальше от людей и своих соплеменников и умирают, – размышляла Лиза.
Как тот щенок, которого Племяшка однажды принесла в дом, грязного, блохастого заморыша. Баба Зина подняла крик ужаса, но ее уговорили оставить собачонку. Щену постелили свернутое в несколько раз старое байковое одеяло, отдали в полное распоряжение пару тапок, чтобы грыз в свое удовольствие, кормили до сыты, а он, наевшись, выспавшись и поиграв с тапками, начинал скулить. Несмотря на ежедневный и малоприятный скулеж, он стал общим любимцем, хотя было обидно и непонятно, почему он все время жалобно подвывает. Лиза с Племяшкой пошли к ветеринару, он сказал, что щен вполне здоров, но тот продолжал выть, доводя Зину до нервного срыва.
А потом щенок вообще убежал, даже имя не успели придумать. Его разыскивали, Племяшка рыдала и вывешивала объявления на всех столбах, но тот так и не нашелся.
– Бродяжке нужна была свобода. И свобода не для, а от сытой жизни, мягкого комфорта, постоянной близости людей. «Свобода от любви», – произнесла Лиза вслух, как бы подводя итог своим размышлениям.
Она давно перестала писать. Откинувшись на спинку кресла, Лиза сидела, не двигаясь, боясь потерять только что промелькнувший ответ на важный вопрос. Она хотела додумать то, что сейчас ей пришло в голову.
– Этот маленький щен убежал, испугавшись слишком тесной привязанности, не желая ее, восстал против воспитанной тысячелетней привычки совместного проживания с человеком. Тогда и я тоже, как этот пес, но вполне сознательно, бежала от любви, привязанностей и прочих «глупостей», как я называла все, что связано с замужеством, семейными отношениями, устоявшимся бытом в кругу родни.
Из приемника успокаивающе неслись звуки симфоджаза оркестра Рея Конева, тоже полузабытого современными меломанами. На столе лежали разбросанные листочки с обрывками письма. Их, этих листочков, накопилось уже много, и ни один не был закончен.
Лиза схватила ручку и стала быстро писать, торопясь, предугадывая, что это занятие все более становится ей в тягость, и скоро она бросит его окончательно.
Письмо. – Вот, что пришло мне в голову, послушай, Племяшка моя умная. Вероятно, максимализм (или нигилизм, что суть одно и то же), как прерогатива молодости, слишком затянулся у меня. Не знаю, происходит ли это от эстетства, от перезрелого чувства юмора или привычки постоянно подтрунивать, иронизировать над всем и всеми, над собой, тоже. Меня и до сих пор смешит слишком серьезное, важное отношение к самому себе. Не могу без смеха смотреть и слушать, как едва пропевшая безголосая «звезда» эстрады, начинает давать интервью, рассуждая серьезно, без тени юмора о своем творчестве, гастролях, всепоглощающей работе над новым гениальным клипом. Однако я хорошо понимаю, что постоянная самоирония может быть разрушительной. Наблюдать, посмеиваясь, за собой как бы со стороны, выводить в ироничную форму все движения души, – наверное, большая ошибка, которая приводит к нелепостям, диктует поступки, последствия которых сказываются на всей жизни.
И приводят к дисгармонии ужасной, в которой я сейчас и нахожусь.
На этой строчке Лиза снова отбросила ручку и сидела, вглядываясь, по привычке, в давно изученную картину на стене. В причудливой рамке там гордо восседала на коне в роскошном платье с пеной кружев, «севильяна», – участница торжественной процессии, грандиозной «фиесты», которая ежегодно весной проходит в Севилье. Лиза так долго смотрела, не отводя глаз на картину, что отдельные ее детали – роза в черных волосах всадницы, загорелое с румянцем лицо девушки, воланы белого в синий горох платья, грива лошади, украшенная золотой гирляндой, – все превратилось в одно бесформенное бело-коричневое пятно.
Не для письма. – Представь, Оленька, я почти четверть века мотаюсь по миру, меняю города, страны, друзей. Мне скучно на одном месте. Наверное, потому что во мне бродит ген бродяжничества, позаимствованный от смешанных кровей древних иудеев, арабов, кочевых татарско-монгольских племен, прочих представителей скифско-сарматской культуры, как назывались они в школьных учебниках. Последнее время меня часто занимает вопрос, наивный, вероятно. Я спрашиваю, как могло случиться, что на протяжении тысячи лет, продираясь сквозь сотни катаклизм природных и общественных, мои пращуры выживали, жили, рожали детей, чтоб и я родилась тоже? Это ведь ужас, как ответственно – жить, сознавая, что за тобой протянулась безумная по напряженности борьба за существование. Кажется, я не справилась с этой ответственностью, потому что ничего значительного в жизни не сделала. Порхала легко и беззаботно, занимаясь только тем, что интересовало именно в данный момент. А уже в следующий, перелетала к другому занятию, в другую страну, город, к новым друзьям, связям.
«Глотатели широт, /Что каждую зарю справляют новоселье. / И даже в смертный час еще твердят: – вперед!.. Да здравствуют пловцы, плывущие, чтоб плыть!». -Цитаты, афоризмы великих выручают. И этот призыв я восприняла как личное обращение, не один раз с бравадой повторяла строчки Бодлера, оправдывая свои сумасбродные скитания.
Движение к цели меня привлекало больше, нежели сама цель. Впрочем, чаще всего конкретной цели, различимой, осмысленной вовсе не существовало. Просто мне нравилось жить. Но вот к старости и меня догнали стародавние страдания великоросса о смысле жизни несмотря на то, что в моих венах, насколько я знаю, течет совсем немного крови древлян, вятичей, других славянских племен. Тогда остается считать, что слишком углубленно нам преподавали литературу и слишком дотошные учителя были у нас. А мое томление души не более чем литературная реминисценция. Достоевский если не генетически, то на сознательно – подсознательном уровне крепко засел в каждом из нашего поколения. Ох, как же я не люблю эти рефлексии, ни у себя, ни у других. Пыталась избавиться, но все равно достает «достоевщина», пардон, получилась тавтология.
Наверняка, в кривых корнях моего генеалогического древа оказались цыгане. Моя двоюродная тетушка предпочитала называть их ассирийцами. Пять веков живут они здесь, на этой земле. Были, были цыгане в роду, точно. Недаром же меня все время тянуло в Андалузию, а ритмы фламенко будоражат сильнее вина. Вот так, Племяшка, не виновата я, не виновата. Все гены вредные, они, которые заставляли меня кружить по белу свету.
Погрузившись в раздумья, Лиза не заметила, как в комнату вошел Гошка. Она вздрогнула, почувствовав на своих плечах прикосновение его рук. Он успел поцеловать ее в затылок до того, как она резко повернулась, встала и с беспокойством спросила:
– Что случилось? Ты почему встал? Ты бы позвал…, я сразу бы пришла. Прости, я что-то глубоко нырнула в воспоминания.
– Ничего, Рыжая моя Лиса, ничего страшного не случилось, не волнуйся. Наоборот, у меня к тебе предложение. Давай, вызовем такси, проедемся по побережью, выпьем где-нибудь вина, поедим рыбки жареной, той, что ты любишь. Как они называются, эти мелкие рыбешки, все время забываю?
– Бокеронес, мелкая салака. А ты выдержишь?
– Ну, сколько смогу, проедем. А нет, так вернемся, правда? А то ты у меня светская дама, а здесь даже платье ни разу не надела. Давай, чисть перышки, собирайся.
Лиза взялась за телефон, чтобы вызвать такси, спросила: «Так куда едем, что сказать?»
– Да можно хоть тут, поблизости. Вон, на рекламе, Дон Карлос все зазывает паэлью попробовать. Я думаю, от нашего дома прямо по трассе, километра два, не больше. Указатель должен быть. Наверняка старина Карлос позаботился об этом.
Лиза быстро переоделась, натянув узкое темно-зеленое платье, чуть ли не единственное в ее гардеробе, состоявшем в основном из брюк, юбок и кофточек. Платье известной итальянской марки было куплено бог весть когда, но все еще оставалось классически-модным. Гошка смотрел на нее с восхищением и потребовал для него тоже достать из шкафов что-нибудь «адекватное».
Дорога шла вдоль моря, но значительно выше. Разделенное бетонной оградой, оно подавало сигналы своего близкого присутствия рокотом волн. Как Лиза и предполагала, в ответ на просьбу водителю остановиться у «Дон Карлоса», испанец начал убеждать их поехать в другое место, где готовят настоящую паэлью, домашнюю, а не для случайных посетителей как там, у Карлоса. Лиза сказала «вале, бамос» – «ладно, поехали», и они мчались еще не менее 10 километров, пока не остановились у длинного ветхого с вида сооружения, похожего на барак. Две лампочки освещали вход, а на столбе посредине двора висел фонарь. На деревянной доске в форме стрелки, указывающей въезд на парковку, желтой масляной краской было выведено «Бьенвенидос» – Добро пожаловать. Название самого заведения «Ла Парада»– «Остановка» значилось только на двери. Водитель заглушил мотор и прошел вместе с Лизой и Георгием внутрь.
Зал был пуст, а за единственным накрытым столиком сидели, видимо, сами хозяева ресторанчика. И сразу стало понятно, что водитель – их родственник или близкий друг, потому что при его появлении все сидевшие за столом встали, заулыбались, радостно и громко приветствуя знакомого. Из-за занавески, отделяющей жилую часть «барака» от кухни и ресторана, вышла молодая женщина, с который водитель расцеловался уже вполне по – семейному. Маленькая хитрость андалузца – привезти гостей, редких в это время, в забегаловку, чтобы поднять немного малый бизнес, была вполне простительна. Водитель быстро сказал что-то хозяйке, и та с вежливо-доброжелательной улыбкой пригласила иностранцев занять любой столик, мгновенно поставив на него кувшин с вином.
А паэлья, оказалась, в самом деле, изумительной, даже Гошка, у которого, кажется, давно пропал аппетит, съел почти полтарелки. Они сидели, допивая вино, перебрасываясь время от времени ничего не значащими фразами, пока Лиза, повернувшись к стойке бара, не увидела высоко, почти под потолком, цветную фотографию весьма почитаемого в Испании «божьего человека», как сказали бы на Руси, брата Раймундо. Он, жертвенно улыбаясь, держал обе руки вверх, показывая свои знаменитые кровоточащие стигматы. Лиза и раньше видела картинки с изображением этого монаха, но в тот вечер она надолго «застряла» на его взгляде и поднятых, как будто с призывом, руках. Наверное, она пропустила какой-то вопрос Гошки, потому что ему пришлось дотронуться до ее плеч, чуть встряхнуть их, чтобы повторить: «Эй, Лиса, ты на что так загляделась? Поделись».
Лиза кивнула в сторону фотографии с блаженным Раймундо. Гошка перевел взгляд на фотографию, потом на Лизу и стал ждать объяснений.
– Официально католическая церковь его как бы не признает, но народ верит, и когда он останавливается там и сям в своих турне, тысячная толпа собирается, – начала Лиза.
– И что, у него всегда готовы к показу руки с кровавыми ранами? Жуть какая-то средневековая.
– Не только руки, но и ноги, иногда кровь выступает и на лбу, там, где у Христа был надвинут терновый венец.
– Я бы на месте Папы римского запретил бы такие демонстрации. Неужели никто не проверял подлинность?
– Проверяли. Кровь подлинная, и он не царапает себе руки гвоздем, спрятавшись под одеяло. Это доказали даже самые ярые скептики – журналисты. Но дело даже не в этом…
Гошка слушал ее внимательно, стараясь сдерживать постоянно рвущийся кашель. Лиза замолчала и с тревогой смотрела на него. А он налил себе вина, показал жестом Лизе «продолжай, я тебя слушаю».
– Я вот думала о его вере, нет, не в Христа – Спасителя, а веру в себя, свои собственные возможности, – продолжала Лиза. – Пусть даже этот брат Раймундо сначала и придумал, что ему был знак свыше, знаменье. Но он принял его, серьезно поверил в свое предназначение на земле, поверил в то, что способен его выполнить. У него не с детства эти знаки пошли, я читала его «житие», а когда ему стукнуло лет 30. Работал он автомехаником…