Что ж, если король принял решение, смертным не столь высокого сана остаётся лишь смириться. Эдмунду Бофору пришлось горько пожалеть о своём решении представить юную леди ко двору, в то время как его соименник Тюдор был ещё не женат, Эдмунд же Тюдор в один миг оказался в рядах высочайшей знати, и возникла необходимость присвоить ему титул, соответствующий его богатствам. Так как возвести его в герцогское достоинство Генрих не мог, то сделал его графом Ричмондским, а его младшего брата Джаспера — графом Пемброкским. Естественно, я испытывала двойственные чувства. Я не желала ничего кроме самого лучшего для Сомерсета, однако не могу отрицать, что иметь близкого родственника, богатого, как сам Крез, было весьма утешительно. Понятно, что ни я, ни кто-либо другой в то время не имели ни малейшего понятия о том, к каким поразительным последствиям приведёт этот брак, хотя тогда ещё он не был делом решённым.
Второй брак, который в это лето вызывал во мне живейший интерес, также имел прямое отношение к королевской семье и также оказал глубочайшее влияние на всю нашу жизнь, хотя это влияние как будто бы уже перестало сказываться.
.Джон, герцог Бедфордский, ныне покойный, прославленный дядя моего мужа, человек очень крепкий, одинаково неутомимый как дома в постели, так и на поле сражения, после смерти своей первой жены вторично женился на самой красивой женщине в Европе. Следует иметь в виду, что я пишу о периоде, предшествовавшем моему рождению. Так вот, его женой стала Жакетта Люксембургская, дочь Петера Люксембургского, графа Сен-Поля. Я уже упоминала о том, какая всё-таки поразительная причудница судьба! Достаточно вспомнить, что этот самый граф Сен-Поль, когда я была ещё ребёнком, просил моей руки для своего сына, но затем отступился, видя, что дела моего папа идут всё хуже и хуже. Таким образом я вполне могла бы стать юной золовкой этой самой Жакетты, двадцатью годами старше меня.
Герцогиня Бедфордская была, несомненно, очень счастлива в своём замужестве, хотя, как это часто случается, когда выходят замуж за государственного деятеля и солдата, герцог почти не имел времени, чтобы согревать её постель, и уж конечно, он не нашёл времени зачать в её чреве ребёнка; в этом отношении он оказался ещё неудачливее, чем его знаменитый брат. И когда, как его брат, через шесть лет после женитьбы он умер, Жакетта, как и моя тётя Катрин, осталась молодой вдовой, не имеющей даже сына, который мог бы её утешить.
Она пошла той же тропой. Да и какая сильная духом женщина спасовала бы при таких обстоятельствах? Но будучи самой красивой женщиной в Европе, она сошлась не с простым постельничьим, как это сделала Катрин, а, как говорили, с самым красивым мужчиной в Англии, неким сэром Ричардом Вудвиллом. И несколько лучше, чем тётя Катрин отдавая себе отчёт в том, к чему она стремится, даже вышла замуж за этого малого.
Это не спасло её от заслуженной взбучки со стороны короля, а Ричарда — от пребывания в Тауэре, но затем её и его, как тётю Катрин и её возлюбленного — Тюдора, простили и даже позволили им поселиться в одном из уголков сельской Англии, принудив тем самым провести остаток своих дней в полной безвестности. Есть люди, самой судьбой обречённые на безвестность, однако существуют и другие, которые, как бы ни старались, неизбежно становятся предметом всеобщей ненависти и обожания, — эти чувства лишь две стороны одной монеты. Жакетта и Ричард не искали ли славы, ни богатства. Занимались они исключительно любовью, да так успешно, что у них родилось ни много ни мало семь сыновей и шесть дочерей, — герцогиня проявила удивительную плодовитость, хотя это ничуть не повредило её наружности.
Летом 1452 года дочери Жакетты и Ричарда, их первенцу, исполнилось пятнадцать лет, пришла пора выдавать её замуж. Когда красивейший мужчина во всей стране женится на красивейшей женщине Европы, даже если к этому времени она и оказалась на втором месте, есть все основания полагать, что у них родятся красивые дети. Так и случилось, причём старшая дочь была наикрасивейшей из всех. Звали её Элизабет (во Франции мы называли бы её Изабеллой), и должна признаться, приняв приглашение на свадьбу, я испытала нечто вроде болезненного укола, увидав её впервые.
Когда тебя превосходит красотой женщина, которая старше, чем ты, это можно перенести довольно спокойно, утешаясь мыслью, что она первая состарится. Но когда тебя превосходит красотой женщина, которая на семь лет моложе тебя, это дело нешуточное.
Разумеется, я очень быстро сообразила, что у меня нет причин тревожиться. Белла Вудвилл была высока, пожалуй, чересчур высока для женщины, тогда как мой рост внушает всем мужчинам желание баюкать меня в своих объятиях. Беллу природа одарила необыкновенно красивыми, мягкими, как шёлк, золотистыми волосами, длинными и прямыми, однако чересчур послушными, моя же вьющаяся тёмная шевелюра, даже если и не колыхалась, непременно приковывала к себе взгляды. Безупречно правильные черты лица Беллы отличались некоторой строгостью. Её безукоризненно прямой нос был чуть-чуть длинноват, а рот, хоть и походил на розовый бутон, — маловат. Никто не мог бы сказать дурного слова о форме её подбородка, разве что он слишком заострён. Ничего легкомысленного во всём облике, ничего похожего на Мой вздёрнутый нос, которым я так гордилась, на мой широкий рот и округлый подбородок. Глаза у Беллы были холодно-голубые. Мои же — зелёные, выражающие полноту чувств. Когда мы познакомились с ней поближе, я убедилась, что фигура у неё очень хороша, в свои пятнадцать лет она, безусловно, была стройной девушкой, тогда как я к двадцати двум годам достигла чувственной пышности.
Самая большая разница, однако, заключалась в наших характерах. Я была сама пылкая страсть. Невзирая на все перипетии моей жизни, такой до сих пор и остаюсь. Белла — сдержанная, даже замкнутая. Но слабодушной я бы её никак не назвала. Тогда я ещё не знала всей глубины её целеустремлённости, неукротимого желания во что бы то ни стало добиться богатства и могущества для себя и своей семьи, вознестись на самые высокие вершины, стать вровень со мной, что стоило жизни многим людям, и не в последнюю очередь её родственникам.
Но в ту пору, не подозревая о грядущих переменах судьбы, я видела перед собой красивую, хотя и не слишком броскую девушку, отдалённую родственницу королевской семьи, которая выходила замуж за сельского джентльмена Джона Грея, сына лорда Феррерса Гроуби, который не имел абсолютно никаких шансов подняться над своим теперешним уровнем. Я же была королевой, милостиво изволившей посетить её свадебный пир. К тому же меня гораздо больше интересовала её мать, о которой я много слышала, но встречалась с ней впервые. Тётя Жакетта — по первому своему браку она приходилась мне тётей, — казалось, была польщена моим вниманием, да и всё семейство, видимо, взволновало моё решение посетить их скромное празднество. Находясь в самом щедром расположении духа, я предложила, чтобы Белла, когда её семейная жизнь окончательно устроится, заняла своё место при дворе, среди моих фрейлин. Её близкие с восторгом приняли моё предложение. Чего лучшего могла желать молодая девушка, чем место при дворе, под покровительством самой королевы, на что ещё могла надеяться? Но если тебя зовут Элизабет Вудвилл, ты можешь стремиться к гораздо большему. Тогда, однако, я не имела никакого понятия о честолюбивых устремлениях Беллы.
Иногда я думаю, что 1452 год был моим последним счастливым годом. Но, конечно, трудно сказать, когда именно начинается и когда заканчивается удачный год. Полностью ли совпадает он с годом календарным? В этом году я была счастлива, частично моё счастье перешло и в следующий год.
Признаюсь, я не пролила ни одной лишней слезы, когда умер архиепископ Стаффорд. Хотя я и часто упоминала его имя, о нём самом мне почти нечего сказать. Архиепископ участвовал в моей коронации — помазал меня холодным миром; он не сумел подавить восстание Кейда и во всех других отношениях — и как человек, и как прелат — оказался малополезным. После его смерти мы смогли назначить архиепископом верного Кемпа. Для меня, во всяком случае, это было большим утешением.
Рождество мы провели весело, ни в чём не нуждаясь. Единственной ложкой дёгтя в бочке мёда оказались гнусные слухи, которые распространял Йорк среди лондонцев. Эти негодяи никогда меня не любили и мгновенно подхватывали все распускаемые обо мне сплетни, коих ходило великое множество. Сомерсет негодовал, потому что эти сплетни были небезосновательны и, как нетрудно догадаться, он являлся их мишенью. Ему не оставалось ничего иного, как созвать парламент в Ридинге, подальше от толпы, где проще управлять событиями. И в начале марта мы выехали в Ридинг.
В тот момент я была счастливее, чем когда-либо ещё в своей жизни, ибо впервые у меня наконец произошла задержка с месячными.
Не было никаких сомнений, что зачатие произошло в последнюю неделю января, когда Генрих страдал каким-то недомоганием и официально предполагалось, что я сплю одна; как раз в это время Сомерсет жил во дворце, ибо состояние дорог не позволяло ему возвратиться домой. Мы провели вместе две-три упоительные ночи, до сих пор на нашу долю никогда не выпадало подобное везение, но так как нам уже приходилось проводить вместе ночи без каких-либо последствий, кроме взаимного утомления, я и на этот раз не предполагала, будто может произойти нечто неожиданное. Как я уже упоминала, к этому времени во мне укрепилась уверенность, что материнство не для меня, поэтому когда я видела такие самой судьбой предназначенные для родов машины, как Жакетта Вудвилл, с трудом сдерживала желание сплюнуть.
Однако неожиданное всё же произошло. Последние месячные прошли у меня как раз перед тем, как Сомерсет провёл со мной ночь. Поэтому я ждала наступления очередных месячных в третью неделю февраля. Но они так и не начались.
Мы уже были на пути в Ридинг, когда на коже у меня появилось первое пятнышко, вернее, когда Байи сказала мне об этом. Разумеется, я готова была кричать от радости, хотя Байи и поспешила сказать, что одна ласточка весны не делает. В ближайшее время мне следовало осуществить план, который я составила как раз на такой непредвиденный случай, и тогда самое худшее, что могло случиться, это преждевременные роды.
К этому времени Генрих уже оправился от своей простуды, и по прибытии в Ридинг я тут же забралась к нему в постель, приговаривая, как сильно соскучилась по теплу его объятий за то время, пока он болел. Он был рад это слышать, однако проявленная мной настойчивость слегка его обескуражила. После утомительно долгой возни я всё же преуспела в своих намерениях. Должна сказать, что, будь у этой жалкой возни хоть какой-нибудь свидетель, Одна мысль о том, что подобное действо способно привести к беременности, вызвала бы его неудержимый смех. Если вспомнить о том, что на протяжении всей истории нас, бедных, беспомощных женщин, насиловали и грабили все случайно или не случайно проходящие мимо солдаты, то, думаю, никто не станет оспаривать, что я оказалась несчастнейшей из всех, ибо мой муж даже не мог оседлать меня как следует, дать мне удовлетворения, более того — не чувствовал его и сам.
Однако я всё-таки добилась своего, хотя и требовалось переждать пару месяцев, прежде нем объявить о своём положении. Словно разделяя со мной тайную радость по этому поводу, парламент, умело подобранный Сомерсетом, находясь также в превосходном настроении, ассигновал нам крупные суммы денег и назначил следующее своё заседание на ноябрь. Йорк и Невилли отсутствовали, и всем заправлял Эдмунд. И вот к концу мая в разговоре с королём я с полной уверенностью сообщила ему о том; что затяжелела.
Его реакция встревожила меня. Несколько минут он смотрел на меня не отрываясь, и я даже подумала было, что он не слышал моих слов.
— У меня будет от вас ребёнок, ваша светлость, — сказала я самым обезоруживающим тоном. Уж если прибегаешь к такой чудовищной лжи, надо принять все возможные меры, чтобы в неё поверили.
Потрепав меня по щеке, он печально улыбнулся.
— О Мег, — произнёс он, — дорогая, дорогая Мег. Вы всё ещё надеетесь? Но вы не можете затяжелеть. Господь не благословил нас детьми — ни меня, ни вас.
Я так и не смогла убедить его. Поэтому не было обычного в таких случаях колокольного звона; почти никто в стране не знал, что наконец мне улыбнулось счастье: я в положении. Говорю «почти никто», потому что беременность королевы, разумеется, нельзя держать в тайне, тем более что, родись у меня сын, драматически изменились бы судьбы и надежды очень многих. Сомерсет походил на пса с двумя хвостами, я с трудом смогла убедить его, что он должен радоваться за короля и Дом Ланкастеров, а не за будущее дитя и его мать. Боюсь, однако, что его неразумное поведение не осталось незамеченным.
Могу только догадываться, какое впечатление эта новость произвела на семейство Йорков в их сэндалском замке. Кузен Ричард предпочёл сделать вид, будто ничего не произошло, тем более что официального объявления так и не последовало. Гордячка Сис обеспокоилась куда больше. Без сомнения, она уже подсчитывала, через сколько месяцев станет королевой, поэтому даже мысль о том, что её чаяния не сбудутся, была невыносима для неё. Она тотчас же примчалась в город, объявив, что причина её приезда не имеет ко мне никакого отношения, но, находясь поблизости от Вестминстера, куда мы возвратились, она, естественно, не могла не нанести королеве визит вежливости.
Была середина июня, предполагалось, что моя беременность исчисляется четырьмя месяцами, но хотя я носила очень просторную юбку, её намётанный глаз — она сама только что родила сына Ричарда, отвратительного малого, который позднее титуловался Глостерским, — тотчас же определил, что дошедшие до них слухи имеют под собой веское основание.
— Господь благословил вашу светлость, — заметила она, перед тем как уйти.
Это был триумф, которому я могла бы порадоваться, но вдруг оказалась перед лицом катастрофы.
Всё началось, хотя я и не отдавала себе полного отчёта, со смертью архиепископа Стаффорда. В своё время Генрих тяжело переживал кончину предшественника Стаффорда архиепископа Кентерберийского, Чичеле, умершего ещё в 1443 году. В то время я не была знакома с королём, но по дошедшим до меня слухам он впал в очень сильное расстройство, так что кардиналу Бофору пришлось уверять его, что кончина Чичеле не имеет к нему никакого отношения и её никак нельзя считать недобрым предзнаменованием. Теперь его утешал Кемп, но за прошедшие десять лет Генрих стал куда более склонен к глубокой меланхолии, чем прежде.
Этот единственный удар он ещё мог бы перенести. Но в начале месяца пришло известие о захвате Константинополя турками. Это событие назревало уже давно; несчастные византийские императоры, как они упорно продолжали титуловать себя, хотя их «империя» сократилась до размеров английского графства, посылали многочисленные посольства на запад, прося помощи в борьбе с нечестивым врагом. К несчастью, в глазах любого истинного христианина византийцы, с их своеобразным пониманием религии, выглядели такими же язычниками, как и поклонники Мухаммеда, поэтому никто не спешил с помощью.
Но у Плантагенетов была в крови страсть к походам в те далёкие знойные земли. Ричард Львиное Сердце потратил целое состояние, разъезжая по Палестине. Эдуард I участвовал в крестовом походе, когда получил весть о том, что стал королём Англии. После своего изгнания из Англии Генри Болингброк отправился в Константинополь, чтобы сражаться с турками; на родину он вернулся полный воинского духа и опыта, хотя и больной, чтобы потребовать себе корону. Многие утверждали, что, если бы Генрих V с его военным талантом и валлийскими лучниками воевал на Балканах, а не под Азенкуром, он оказал бы христианству куда более важную услугу, нежели участвуя в династийных распрях.
Всё это лежало тяжким бременем на душе человека столь религиозного, как мой Генрих. Самсон не был солдатом, но имей возможность, не сомневаюсь, снарядил бы армию, чтобы помочь византийцам. Прежде у него не хватало на это денег, а теперь было уже слишком поздно. Он впал в уныние, связывая это бедственное для христиан положение с нашей недавней тяжёлой утратой. Уныние его ещё не усугубилось, когда, как и Гордячка Сис, он уже не мог отрицать свидетельство собственных глаз. Я была, несомненно, беременна, оставалось только предположить, что это результат его неохотных усилий. Таким образом, ему предстояло стать отцом. Я никогда не была уверена, какое именно из этих двух обстоятельств угнетало его больше всего.