Думаю, что моё долготерпение и настойчивая решимость во что бы то ни стало выбраться из трясины отчаяния, в которую меня столкнули, заслуживают всяческого одобрения. Просто удивительно, что я не принялась рвать на себе волосы и не попыталась соблазнить одного из моих пажей.
Вместо всего этого я продумывала, как мне действовать. И когда в феврале следующего года к Генриху возвратился рассудок, я тотчас же явилась к нему с бумагой и пером, строго предупредив, чтобы без моего позволения к нему не пускали решительно никого.
— У нас много Дел, мой милый, — сказала я королю, вытирая пот с его горячего лба. — Страна находится в плачевном состоянии. — Признаюсь, это было не совсем так. Благодаря решительному правлению Йорка дела обстояли лучше, чем прежде. Но я не сомневалась, что могу править ещё лучше.
— Который час? — спросил мой злосчастный муж.
— Поздний, — ответила я. — Но эти декреты нуждаются в срочном подписании.
— А какой сегодня день недели? — робко поинтересовался он.
Было воскресенье, но я хорошо знала, что если Генрих узнает об этом, то в течение добрых двенадцати часов не сможет заниматься никакими делами.
— Пятница, мой милый, — заверила я его. — Лучше покончить со всеми делами сегодня, чтобы весь уик-энд вы могли посвятить своим молитвам. — Я протянула ручку и положила перед ним первый лист бумаги.
— А какой сейчас месяц? — спросил король.
— Февраль, мой милый. И, не дожидаясь вашего следующего вопроса, скажу, что сейчас тысяча четыреста пятьдесят шестой год от Рождества Христова. Пожалуйста, подпишите эти бумаги...
Он наконец поглядел на них.
— Они все написаны вашей рукой, моя куколка.
— Вполне естественно, мой любимый. Это очень важные документы.
Он прочитал их все до одного.
— Но мы уже это делали, — жалобно произнёс он. — И без всякого успеха.
— Что отнюдь не является причиной, не позволяющей нам одержать успех на этот раз.
Подписанные Генрихом декреты были направлены в парламент, где вызвали обычный переполох. Меня неприятно удивило, что даже Букингем стремится к компромиссам. В результате Йорк, хотя и лишился регентства, остался членом совета, тогда как Буршье по-прежнему был на должности канцлера. Что же я выиграла? Последовала бурная ссора, и впервые в жизни Генрих допустил резкие выражения по отношению ко мне. Точнее говоря, он прокричал:
— Фи, и ещё раз фи, женщина. Да вы настоящая возмутительница спокойствия!
Ну и ну! На меня ещё никто никогда не кричал. А ведь я только заботилась о будущем сына. Забрав с собой Эдуарда, я уехала в принадлежавший мне дом в Татбери, где провела целый месяц, развлекаясь вместе с Беллой и занимаясь охотой, не забывая одновременно и о воспитании принца.
Я предполагала, что Генрих, как только минует эмоциональный кризис, пошлёт за мной, однако он не послал. Вместо этого он отправился в одно из своих паломничеств, не обращая внимания на все шире распространяющиеся слухи о том, что король и королева живут отдельно. Поэтому, прождав несколько недель, но так и не получив приглашения, взяв с собой принца, я отправилась в Честер. Эдуард был уже не только принцем Уэльским, но и графом Честерским, а Честер, пожалуй, не уступает Уэльсу, и я хотела представить графа жителям его графства. Поездка туда очень меня обнадёжила. Грубоватые, но послушные честерцы горячо приветствовали графа и его прекрасную мать. В своём стремлении поцеловать край моего платья или притронуться к моим башмачкам эти люди едва не затоптали меня. Я была очень рада, тем более что заметила: почти все здешние мужчины носят лук или меч, а некоторые и то и другое. Тут жили прирождённые воины... и все они любили свою королеву. Подобное тёплое отношение следовало поддерживать.
Генрих призвал меня к себе в августе, и я отправилась из Честера в Ковентри, где меня ждала королевская кровать. Король держался так, будто совершенно забыл о нашей ссоре, а зная, как неустойчив его рассудок, можно было предположить, что это и на самом деле так. В Ковентри приезжало теперь много людей, в том числе и те, кто весьма меня интересовал, и я убедила Генриха в октябре созвать там парламент. Он подчинился. Оставался ещё месяц, и всё это время я проводила, обсуждая дела с теми лордами, которые меня поддерживали. Букингем, хотя и продолжал проявлять склонность к компромиссам, — я не могла не чувствовать, что после происшедшего в Сент-Олбансе, после смерти сына, он стал ощущать полное превосходство над собой Йорка как солдата, да к тому же находился под отрицательным влиянием Буршье, — так вот, несмотря на всё это, и его увлекло с собой общее течение. Октябрьское заседание парламента стало нашим триумфом. Я добилась снятия Буршье с поста канцлера и замещения его Уэйнфлитом, Йорк же был отправлен вице-королём в Ирландию. Теперь вся власть сосредоточилась в моих руках, и я была полна решимости удержать её, упрочив своё положение.
Глава 9
Наипервейшей моей заботой стало создание партии, более многочисленной и могущественной, чем партия Йорка. Этим я и занялась, но в самом же начале мне был нанесён тяжёлый удар. Естественно, я предполагала, что единокровные братья короля станут краеугольными камнями моего могущества. И я не ошибалась в оценке их способностей. Но 3 ноября неожиданно умер Эдмунд Тюдор.
Когда умирает ваш сверстник, родственник он вам или не родственник, приходится невольно задумываться. Но что тут можно поделать? Эдмунд Тюдор, граф Ричмондский, подхватил какую-то ужасную болезнь и был стремительно унесён смертью, что никто из нас и опомниться не успел, даже его жена. Бедная маленькая Маргарита, всего тринадцати лет от роду, ждала ребёнка. Нельзя не. заметить, что тринадцать лет — слишком юный возраст, чтобы переносить тяготы беременности, хотя я сама мечтала подвергнуться этому испытанию будучи лишь годом старше. Но в дополнение к этому испытать ещё и муки вдовства — это уж чересчур тяжело для тринадцатилетней девушки.
В довершение всего она стала богатейшей наследницей Англии, и любой нуждающийся в деньгах странствующий лорд мечтал уловить её в свои сети. В её же собственных интересах я отправила Маргариту в один из принадлежащих ей замков, в Пемброк, надеясь, что там она сможет благополучно подождать, пока я сделаю для неё всё необходимое. 28 января у неё родился сын, которого она назвала Генри. Поразительно, что из всего Ланкастерского Дома остались в живых только этот ребёнок и я.
Но я забегаю вперёд. Как я уже сказала, у меня были свои планы относительно Маргариты Тюдор. В тот же год я выдала её замуж за младшего сына Букингема Генри Стаффорда.
Между тем двор оставался в Ковентри. Лондонцы подвергали меня таким злобным нападкам, что мне претило даже приближаться к Лондону — разве только для того, чтобы спалить этот мерзкий город дотла. Говоря о дворе, я имею в виду прежде всего себя и принца Уэльского. Как только потеплело, Генрих отправился в очередное паломничество. Из Стаффорда он поехал в Коулсхилл, затем поочерёдно посетил Честер, Шрусбери, Лестер, Кенилуорт, Херфорд и лишь в сентябре вернулся в Ковентри. Я была рада его долгому отсутствию. Становилось очевиднее и очевиднее, что он проявляет всё меньше интереса к своим королевским обязанностям, я уже не говорю о супружеских. Если бы только было возможно избавиться от Буршье и вместо него назначить архиепископом Кентерберийским Генриха, то он, я нисколько не сомневаюсь, стал бы одним из наиболее знаменитых людей своего времени. Конечно, он и так знаменит. Но по другим причинам.
Осмелюсь сказать, что всё это время я правила не без успеха, испытывая глубокое внутреннее удовлетворение. Никакой правитель, разумеется, не может угодить всем. Но я, по крайней мере, привела в некоторый порядок финансы, настаивая на строгом взыскании всевозможных пошлин и налогов, кроме того, устроила множество браков среди молодой знати, с каждого такого брака получая некоторый доход. Но боюсь, что я стала ещё более непопулярной. Англичане, кажется, неодобрительно относятся к женщинам, которые проявляют неподобающий, по их мнению, интерес к деньгам. В этом недавно убедилась и Белла. Проблем, таким образом, хватало, а тут ещё какой-то безмозглый французский капитан совершил рейд на Сандвич и сжёг порт. Чернь, разумеется, обвинила меня в этом происшествии. Я пришла в бешенство и тотчас же отправила разгневанное послание дяде Шарлю, который ответил, что ничего не знает о случившемся, причём, возможно, совершенно правдиво ответил, ибо и в самом деле не имел ни малейшего представления о происходящем в его королевстве, а уж тем более за его пределами, и свалил всю вину на пиратов.
Разумеется, мне довольно часто приходилось иметь дело с самим Буршье; но обычно я сообщалась с ним через Уэйнфлита, который, как и всегда, являлся источником несокрушимой силы. Главным моим помощником был Букингем и постепенно он стал столь же близок мне, как Суффолк и Сомерсет. Разумеется, я имею в виду только политику. Стаффорд не относился к числу тех мужчин, с которыми я могла бы разделить своё ложе. Да, он был достаточно красив и, возможно, искушён в любви. Но в нём отсутствовала даже искра того огня, который я прежде всего ценю в мужчине. Он старался, насколько возможно, выполнять мои желания как королевы, но всегда занудно твердил о необходимости соблюдать равновесие, угождать большинству и, что более всего меня раздражало, поддерживать добрее отношения со своим родственником Ричардом Моркским.
Как, спрашивается, может дружить со змеёй мангуст? Но Букингем упорствовал в своих стараниях и в скором времени нашёл себе союзника, бороться с которым было трудно, — самого короля.
В январе 1458 года Генрих наслаждался, если такое слово в данном случае применимо, одним из тех периодов относительной ясности рассудка, которые всегда сопровождались переоценкой его возможностей и способностей. Я всегда считала возможности короля безграничными при условии, конечно, что он наделён достаточной силой воли, чтобы безжалостно подавлять всякую оппозицию. Я была бы совершенно счастлива, обладай Генрих подобной силой воли, особенно если бы он проявил мужскую силу по отношению ко мне; я бы приветствовала решительное с собой обращение, ибо, говоря откровенно, вот уже три года после смерти Сомерсета ни один мужчина не осёдлывал меня. Никто даже и не делал такой попытки. Три года! Когда тебе уже далеко за двадцать, нет ничего хуже, чем проводить ночи в одиночестве. Когда же на пороге уже тридцать, а ведь мне оставалось всего два года до тридцатилетия, окончание юности представляется, настоящем женщине грозовой тучей в небесах будущего.
В течение короткого времени Генрих, однако, проявлял некоторое мужество, пусть и не в моей постели. В январе он созвал в Беркампстеде, королевском поместье, расположенном в нескольких милях северо-западнее Лондона, заседание Большого совета.
— Мы должны положить конец всяким проявлениям враждебности раз и навсегда, — объявил он.
Я хочу, чтобы всем было совершенно ясно: идея этой затеи принадлежит Генриху, а не мне, да и всё последующее — дело его рук. В дополнение ко всем своим умственным и физическим недостаткам мой возлюбленный муж обладал, если можно так выразиться, очень избирательной памятью: помнил только то, что хотел помнить. Разумеется, он уже забыл, что однажды созывал Большой совет. Это произошло в 1447 году, причём в месте, где король мог управлять событиями; там был арестован герцог Хамфри Глостерский, которого в скором времени нашли мёртвым. Генрих, возможно, и забыл об этом, в отличие от кузена Ричарда, который, хотя и явился на вызов, но не один, а в сопровождении Невиллей и вооружённого отряда, достаточно многочисленного, чтобы его можно было назвать армией. Что ещё показательнее, он не остановился в апартаментах, отведённых для него королём, а вместе со своими людьми отправился в Лондон, где мог быть уверен в тёплом приёме и полной безопасности. Излишне упоминать, что сам Генрих располагал большой армией, расположенной в Беркампстеде, и поэтому казалось, что мы накануне возобновления военных действий.
Что до меня, то должна признаться, такой путь был бы для меня идеальным и позволял в самом деле «положить конец всяким проявлениям враждебности раз и навсегда». В мои планы не входило доверить наши силы на будущем поле сражения сомнительной стратегии Букингема или тем более короля. Я всё время помнила об Орлеанской Деве и намеревалась, в случае прямого столкновения, сама надеть доспехи. Но Генрих испортил всё, что только мог. Он действовал втайне от меня, поэтому я не знаю, замышлял ли он устрашить йоркистов превосходством своих сил, но когда понял, что ему не удастся заманить их в западню, то возвратился к своему излюбленному времяпрепровождению: ничего не предпринимал, только молился.
Другие более активно стремились к примирению. Между двумя лагерями, особенно между Букингемом и архиепископом Буршье, шли усиленные переговоры. Всё это время я была беспомощна. Понимая, что не смогу добраться до Йорка, пока он остаётся в Лондоне, я думала только о том, как бы его оттуда выманить. Но прежде чем я успела прийти к какому-нибудь решению, ко мне явились Генрих и Букингем, вместе с которыми был и архиепископ, и сказали, что переговоры увенчались полным успехом: обе стороны полностью примирились. 25 марта, в день Благовещения, нам всем предстояло присутствовать на благодарственной службе. Не успела я ещё хоть как-то свыкнуться с этой потрясающей новостью, как мне нанесли другой удар. Сия знаменитая служба должна была состояться ни в нашем Вестминстерском аббатстве, ни в безопасной уединённости Беркампстедской церкви, а в лондонском кафедральном соборе Святого Павла, в самом сердце города. И естественно, в окружении черни.
Я решила, что нас очень ловко провели и мы будем арестованы или, ещё того хуже, разорваны на куски голодными подмастерьями. Но мне так и не удалось отговорить короля от задуманного. Благодарственная служба представлялась ему величайшим счастьем в жизни, к тому же обе стороны поклялись своей честью. Подумаешь, поклялись честью! Я хотела бежать, но поняла, что если так и поступлю, а Генрих всё же осуществит свой нелепейший план, то поскольку Букингему, молодому Сомерсету, молодому Клиффорду и всем ланкастерским лордам было велено сопровождать короля, я не смогу получить какой бы то ни было поддержки. Оставалось только готовиться умереть с достоинством. Я облачилась в самые лучшие свои одеяния, приказала Белле всё время держаться рядом со мной, чтобы мы могли умереть в объятиях друг друга, и, оставив принца Уэльского — я не сомневалась, что он вскоре станет сиротой, — на попечение Байи, отправилась вместе с королём в город.
Всем известна притча о том, как пророк Даниил оказался в львином логове. Уверяю вас, что пророк не испытал и малой толики тех чувств, которые испытывала я, проезжая на своей кобылке по булыжным мостовым меж собравшейся по обе стороны улиц толпы. Многочисленные зеваки молча взирали на нас. Наверное, это не самое худшее, ведь они могли требовать нашей крови. Генрих держался со всем своим не слишком впечатляющим величием. Как можно более величаво старалась держаться и я, восседая на своей кобылке в высокой остроконечной шляпе-хеннине, в развевающемся хуппеланде, в сверкающих золотых драгоценностях, глядя налево и направо с самым уверенным, какой только могла изобразить, выражением. Думаю, что это производило должное впечатление.
На протяжении всего пути никто не бросил в нас ни одного камня, и мы благополучно достигли собора Святого Павла. Здесь нас ожидали йоркисты, множество вооружённых людей. Я предположила, что уготованные нам испытания только-только начинаются. Но когда мы спешились и приготовились войти в собор, случилось нечто, чего я никак не ждала. Вся последующая комедия, очевидно, была устроена королём и архиепископом — при горячей поддержке Букингема и Йорка... Но_эти обманщики ни словом меня не предупредили. И вот под звуки фанфар король и Буршье поднялись по ступеням. Ко мне тут же подошёл Йорк и предложил руку, мне ничего не оставалось, как возложить свою руку на его, и мы в свою очередь также поднялись по лестнице — ни дать ни взять двое возлюбленных. Быстро оглянувшись, я увидела, что за нами следует целая процессия пар, каждая из них состояла из одного ланкастерца и одного йоркиста, которые держались за руки. Улыбнувшись мне, кузен Ричард сказал:
— Ну, теперь-то, ваша светлость, я уверен, что все наши беды позади.
Этот человек был то ли недоумком, то ли лжецом; я подозреваю, что и тем и другим. И он имел возможность добиться решительного преимущества. Достаточно одному единственному agent provocateur[27], переодетому приверженцем Ланкастерского Дома, напасть на йоркиста, как тотчас же разразился бы бунт, а когда лондонская чернь начинает бунтовать, проходит не один день, прежде чем наконец водворится порядок. Большинство присутствующих были йоркистами, и мы находились в их гуще. Самые чёрные дела могли бы совершиться, и никто не смог бы показать пальцем на герцога, оставшегося в живых вместе со своими приспешниками; при таких обстоятельствах он смог бы спокойно водрузить на свою голову корону убитого короля.