Османец - Алан Савадж

Османец

Книга первая

СТОЛИЦА МИРА

Глава 1

ЗОЛОТОЙ РОГ

Воины в кольчугах стояли на городской стене подле ворот Святого Романа и смотрели на стремительно приближающихся всадников.

Стена, с кладкой из камня и кирпича, со сторожевыми башнями, над которыми полоскались на ветру флаги, возвышалась на двадцать пять футов над бруствером, поднимавшимся из рва шестьдесят футов шириной и пятнадцать глубиной.

Прямо за рвом до самого горизонта простиралась пустынная местность. Она не оставляла врагу ни малейшей надежды незаметно приблизиться к городу. Часть этих земель возделывалась, часть служила пастбищами. И вот теперь пастухи и согбенные, одетые в рубище землепашцы, оторвавшись от своих дел, то с тревогой и неприязнью смотрели на всадников в разноцветных шелках, то оглядывались на городские стены.

Константинополь казался неприступным. Сторонний наблюдатель мог видеть не только воинов, чьи шлемы и пики сияли на солнце, но и шестьдесят футов открытой полосы, заканчивающейся ещё одной стеной. Эта стена поднималась на сорок футов и была увенчана ста двенадцатью башнями, каждая высотой в шестьдесят футов. Защищённый столь основательно, народ Византийской империи, без сомнения, мог пребывать в мире и спокойствии; эти стены, построенные императором Феодосием II в VI столетии, никогда ещё не подвергались разрушению.

Но, как и землепашцы, воины, заметив приближающуюся кавалькаду, встревоженно загалдели, теребя свои бороды. Над всадниками развевалось зелёное знамя с золотым полумесяцем, знамя турок-османцев.

Ворота были открыты, и лошади зацокали по узким улочкам города, высекая копытами искры из булыжной мостовой. Греки высыпали из домов и лавок посмотреть на прибывших — на их смуглые лица с крючковатыми носами и длинными усами, на их окладистые бороды и богатые шёлковые мантии, на остроконечные шлемы и пластинчатые нагрудники, на восхитительных арабских скакунов, на сверкающие пики и кривые турецкие сабли — на всех этих людей, вызывавших смешанное чувство ненависти и страха.

Когда-то, тысячу лет назад, Византийская империя занимала пространство от Тавра до Пиренеев, от Аравийской пустыни до Дуная. Теперь от неё остался один город, и те земли, на которых прежде красовались воины в кольчугах, теперь принадлежали туркам-сипахам[3].

Весть о прибытии османского посольства быстро распространилась по всему городу. Всё новые и новые люди, побросав работу, заполняли улицы, плотной толпой следуя за турками, направлявшимися к внутреннему городу старого Византия, где находился императорский дворец.

Люди месяцами ждали известий о великой армии, возглавляемой прославленным воином Яношем Хуньяди[4], отправившимся на Восток из Венгрии по велению самого Папы Римского. Люди годами ждали помощи с Запада, как раньше призывали на помощь потомков Османа. Но ни у одной из тех армий не было такого вождя, как Хуньяди. И вот теперь принесли вести...

Но посланцы не были рыцарями с Запада и вовсе не выглядели побеждёнными.

Императорский дворец находился во внутреннем городе старого Византия. Саган-паша был препровождён в большой императорский зал для приёмов. В огромном дверном проёме с колоннами он задержался: ему никогда не доводилось бывать здесь раньше.

Не в привычках посланца эмира Мурада было восхищаться чем-либо у чужаков, и всё же Саган не смог скрыть, что поражён великолепием убранства дворца. Никогда прежде он не бывал в таком длинном и широком зале с таким высоким потолком, подпираемым множеством симметрично расположенных колонн. Никогда раньше не ступал по столь изысканному узору выложенного мраморной плиткой пола, не видел такой великолепной росписи потолка. Оглядевшись, Саган-паша почувствовал досаду: стены были покрыты изображениями женщины и младенца. Для всякого мусульманина изображение человеческого тела было оскорблением учения Пророка. К тому же здесь оказались женщины — на противоположной стороне зала виднелись их высокие головные уборы и тяжёлые парчовые одеяния. Присутствие женщин там, где мужчины обсуждали дела, было неуместным.

Неслышно ступая, Саган пошёл вперёд; свита следовала за ним. Он достиг трона, находившегося на возвышении в конце зала. Саган-паша почтительно склонился перед императором Иоанном VIII Палеологом[5], как если бы тот по-прежнему был самым могущественным монархом в мире, затем выпрямился и посмотрел на людей, расположившихся позади трона. Среди них находились брат императора Константин Драгас, великий дука Лука Нотарас, самый могущественный человек в городе, принцы крови Теофил Палеолог и Андроник Кантакузин, аристократы, братья Боккарди, Теодор Каристос и патриарх Геннадий. Подобно воинам, охранявшим городские стены, эти богатые и известные люди стали оглаживать бороды, расправлять усы, одёргивать прекрасные одежды, малиновые и голубые, с кружевом из золотых и серебряных нитей, и перешёптываться при приближении турок.

Что-то вроде улыбки промелькнуло на лице Саган-паши, но он скрыл её, поднеся руки к усам, и лицо его снова стало бесстрастным.

— Это была великая битва, ваше величество.

Иоанн Палеолог подался вперёд, его морщинистое лицо исказило тревожное предчувствие. Он всё ещё оставался красивым мужчиной, несмотря на возраст и постоянно угнетённое состояние. Его усы были коротко пострижены, борода нарочито заострена, чтобы придать лицу надлежащую суровость. На нём была пурпурная мантия с жёстким воротником и высокая островерхая фетровая шапка. Он ждал.

— Под Косово, — произнёс посланник, — двадцать пять тысяч вооружённых людей шли под знаменем Хуньяди. У них были ружья...

Шёпот волной пробежал среди византийских придворных. Многие из них знали о ружьях только понаслышке.

— Эмир встретил их, — продолжал посланник, — стотысячной армией. У янычар были только луки и стрелы.

— Они разбиты? — прошептал Иоанн, не смея надеяться. — Янычары разбиты?

Теперь Саган-паша открыто улыбнулся:

— Битва длилась два дня. Воины обеих армий соорудили бревенчатые заграждения, их отделяло друг от друга едва ли сто футов. Ружья сделали своё страшное дело. Тридцать тысяч янычар полегли на поле. Теперь это место называется полем Чёрных Птиц. Из-за воронов, слетевшихся на пир.

Иоанн вздохнул. Тридцать тысяч турок.

— А христиане?

Саган-паша поклонился снова. Он постарался приберечь главную новость напоследок.

— Армии христиан больше нет, ваше величество.

Иоанн уставился на него. Придворные наполовину обнажили свои мечи.

— Ты лжёшь, — прорычал Лука Нотарас.

Саган-паша поклонился и щёлкнул пальцами. Один из стоявших позади него людей выступил вперёд. У него в руках был мешочек. Посланник протянул его императору.

Иоанн побледнел и словно остолбенел. Нотарас вышел вперёд, взял мешочек, развязал его и вытряхнул содержимое на ладонь. Перед ним был сморщенный кусочек человеческой плоти. Нотарас вздрогнул и бросил кусочек на пол.

В дальнем конце зала для приёмов женщины возбуждённо зашептались.

Саган-паша вновь поклонился.

— Вы можете убедиться, ваше величество, что это крайняя плоть. Она отрезана у ещё живого мадьярского рыцаря три дня назад.

— Не может быть, — пробормотал Нотарас, не отрывая взгляда от отрезанного члена.

— Хуньяди был предан, ваше величество. Князь Дракула[6] из Валахии покинул его во время битвы, князь Георг Бранкович из Сербии тоже.

— Чего же вы ждали, — фыркнул патриарх, — сестра этого человека в гареме эмира.

Саган-паша поклонился. Мара Бранкович действительно считалась любимой женой Мурада.

— А Хуньяди? — спросил император.

— Бежал с остатками своей армии. Эмир приказал мне донести эти вести до вас, ваше величество. Он искренне опечален и желает, чтобы вам дали мудрый совет. — Саган-паша снова взглянул на знатных господ империи.

— Повесить пса, — сказал Нотарас, — повесить за гениталии, и пусть он висит, пока яйца не оторвутся. Его наглость чудовищна.

— Это всего лишь посланник, — устало отозвался Иоанн.

Он выглядел старым, уставшим и разбитым. И больным. Он действительно был таким. Янош Хуньяди стал третьим полководцем, который повёл армию против турок за последние тридцать лет. И он тоже увидел свою армию поверженной. Других не будет. Но император не мог позволить турку насладиться его отчаянием.

— Поблагодари своего господина, моего брата эмира Мурада, — произнёс он, — поздравь его с победой и скажи ему, что я буду молиться за души доблестных погибших воинов. Скажи ему, что я испрошу мудрого совета.

Саган-паша поклонился, окинул взглядом придворных и вышел из зала.

— Наглый пёс, — снова бросил Нотарас, глядя вслед удаляющемуся турку. — Вы слишком мягки с этими людьми, ваше величество.

— Они сильны, мы слабы, — отозвался император, — поддавшись гневу и расправившись с одним османцем, мы не улучшим своего положения. Боюсь, теперь оно никогда не улучшится. Мы как дитя в лапах людоеда, которое он вот-вот проглотит. Какое сегодня число?

— Двадцатое октября, ваше величество, — ответил Геннадий.

— Чёрный день: 20 октября 1448 года. Запомните этот день, господа. Чёрный день. Он предвещает гибель Константинополя.

— Константинополь никогда не удавалось взять приступом, — произнёс Константин Драгас, озабоченный упадническим настроением своего брата. — В 1204 году франки смогли завоевать город благодаря предательству. Устоит он и теперь. Нет такой силы на земле, которая могла бы пробить эти стены или подняться на них.

— Верно, будь у нас люди, чтобы эти стены защитить, — усмехнулся Нотарас. — Ты собираешься удержать тринадцать миль стены пятью тысячами человек? Этих бесхребетных трусов не наберётся больше.

— Люди будут, — заявил Константин. — Мои послы, отправленные ко дворам франков, были встречены очень сочувственно. Люди идут отовсюду — из Италии и Франции, Испании и Генуи.

— И из Венеции? — поинтересовался великий дука.

Константин вспыхнул.

— Из Венеции — нет. Они друзья турок. Но, — добавил он, — люди приедут даже из Англии. Те самые, которые сражались за английского короля, Великого Гарри[7], при Азенкуре[8].

— Ты хочешь сказать, что завербовал кучу папистов, — пренебрежительно бросил Геннадий. — Никто из них нам здесь не нужен. Скажу тебе откровенно, я бы с большим удовольствием увидел самого Мурада, молящегося в нашем соборе, чем какого-нибудь кардинала.

— Эти люди будут сражаться за нас, — настаивал Константин, прислушиваясь к доносящимся звукам. Он ещё говорил, а колокола собора Святой Софии начали свой скорбный звон. Известие уже дошло до священников, и теперь его должны были узнать всё.

Хуньяди побеждён.

Генуэзский карак[9] с трудом двигался против сильного течения. Несмотря на попутный ветер и поднятые паруса округлое судно с тремя мачтами и надраенной палубой качалось на волнах, как мыльница. Его днище заросло ракушками; длинные нити водорослей далеко тянулись за гладкой кормой; но даже с отчищенным днищем судно могло развить лишь малую скорость.

— Очень медленно, — согласился капитан с невысказанным вслух нетерпением Джона Хоквуда. — Здесь очень сильное течение. Чёрное море с того берега, который вы видите, постоянно подпитывается мощными реками. Оно относительно молодое и ищет стока. Средиземное море — солёное и выпаренное. Таким образом воды Чёрного моря устремляются на юг и через проливы — Босфор и Дарданеллы — вливаются в Эгейское море. Между этими проливами находится Мраморное, или Белое, море, постоянно обновляемое. Выходить в открытое пространство из этих узких проливов на такой скорости...

Джон Хоквуд знал, что капитан говорит правду. Три дня назад они лавировали в узком проходе, называемом Дарданеллами, который, как он установил, был едва ли в милю шириной. Земля по другую сторону была мёртвой: бурая, гористая, невозделанная, пустынная. На азиатском берегу Хоквуд увидел крепость, такую же бурую и неприглядную, как и земля, на которой она возвышалась. У крепостной стены суетились люди, на ветру развевались флаги и поблескивали доспехи воинов.

— Эта крепость турецкая или греческая? — спросил Хоквуд. Он говорил по-итальянски медленно, но понять его было можно.

— Турецкая, — ответил капитан. — Всё, что ты видишь, принадлежит туркам. От Тавра до Дуная правят османцы. Константинополь — это всего лишь жемчужина во враждебном море.

Хоквуд почёсывал бороду, изучая берег.

— И турки не претендуют на этот пролив?

Капитан улыбнулся.

— Время от времени. Мой корабль основательно вооружён. — Он показал на орудия, установленные на нижней палубе и готовые обрушить на приближающегося врага гвозди, куски металла, а также чугунные ядра. — У них только вельботы[10].

— Были бы у турок пушки, этот пролив стал бы непроходимым.

— Пушки? Что ты знаешь о пушках, англичанин?

— Кое-что, — ответил Хоквуд.

Капитан снова улыбнулся.

— Турки ничего не знают об этом. Их оружие — лук и стрелы.

И всё же они завоёвывают мир...

— Их слишком много, — угрюмо пробормотал капитан.

Хоквуд спустился по трапу с кормы на шкафут[11] и сообщил семье, что путешествие займёт ещё несколько часов.

Миновав Дарданеллы и войдя в воды Мраморного моря, судно ускорило ход. Но чтобы преодолеть оставшиеся девяносто миль, им потребовалось два дня. Впереди их ждал пролив Босфор, который, как объяснил капитан, постоянно подпитывался водами Чёрного моря.

Хоквуды заметили землю и смотрели на неё во все глаза. Они выделялись среди генуэзских моряков своими габаритами и мастью. Джон Хоквуд гордился сыновьями. Двадцатилетний Вильям ростом был шесть футов и два дюйма, как и его отец, с такими же рыжими вьющимися волосами, кирпично-красным лицом. Крепкий и мускулистый, он выглядел уверенным в себе.

Энтони, четырьмя годами моложе, уже сейчас крупный юноша, по комплекции обещал перегнать брата, хотя его подбородок был пока без признаков растительности. Кэтрин, которой исполнилось восемнадцать, вполне под стать братьям: не столь высокая, но с такими же огненными волосами и тем же цветом лица. Ей не суждено быть красивой: слишком грубые у неё черты. Но ни один мужчина не мог устоять при взгляде на её пышную грудь, крутые ягодицы и длинные ноги, вырисовывающиеся под зелёной юбкой. К прибытию судна в Константинополь она надела свой лучший наряд.