Что дело обстояло именно так, подтверждает «Бюллетень штаба Копунско-Зоргольского отряда» об изгнании семеновских банд из Забайкалья 26 июня 1918 года:
«Общее наступление наших частей пехоты и кавалерии. После атаки взяли гору Тавын-Тологой — главную высоту. Взято несколько пулеметов, провиант. Потери со стороны противника большие, потери есть и с нашей стороны. Из-за бездействия кавалерии правого и левого флангов совсем семеновцев захватить не удалось, вследствие этого противник повел наступление на левый фланг. Копунцы и газимурцы далеко отступили с занятых позиций. Во время наступления на Тавын-Тологой аргунцы сделали набег на 86-й разъезд, где захватили много семеновских лошадей, имущества и многих перебили. Остальные бежали в Маньчжурию.
Штаб Копунского и Зоргольского отрядов»[19].
Какие выводы можно сделать при разборе сражения на Тавын-Тологое? Какие факторы влияли на исход операции?
Силы обеих сторон были примерно равны — по 8000 человек. Но у семеновцев было большое позиционное преимущество, превосходство в вооружении и обеспеченности боеприпасами. Следовательно, все решило политико-моральное состояние бойцов. Состояние деморализованной наемной семеновской банды не шло ни какое сравнение с высоким революционным энтузиазмом наших бойцов. И все же мы не выполнили задуманный план. Основные силы семеновцев бежали в Маньчжурию. Захваченные на Тавын-Тологое трофеи были малы. Семеновцам удалось увезти всю свою артиллерию.
Факт невыполнения аргунцами и Копзоргазом поставленной перед ними задачи говорил о недостаточной слаженности действий и дисциплинированности, о слабости чувства ответственности за выполнение боевых заданий. Сил Аргунского полка и Копзоргаза, составлявших около четырех тысяч сабель, было достаточно, чтобы отрезать путь отступления семеновцев или, по крайней мере, не дать увезти артиллерию.
Изгнав Семенова с родной земли, трудящиеся Забайкалья не могли заняться мирным трудом. С запада наступал новый грозный враг. Обманутые Антантой и своими офицерами, чехословаки подняли мятеж и вместе с русскими белогвардейцами захватили Сибирскую железную дорогу. Сергей Лазо был отозван на Прибайкальский фронт, вместо него командующим остался Фрол Балябин.
20 августа белочехи заняли Верхнеудинск, а из Маньчжурии со дня на день ожидалось новое выступление семеновцев и японцев. В таких условиях сопротивление Красной гвардии значило бы ее истребление. Было решено: армию распустить с оружием, партийному и советскому активу перейти на нелегальное положение и продолжать борьбу другими методами.
28 августа на станции Урульга Забайкальской железной дороги состоялась конференция партийных, советских и военных работников Забайкалья и Центросибири, на которой постановлено:
«1. Борьбу с врагами организованным фронтом ликвидировать.
2. Признать, что формы дальнейшей революционной борьбы должны сообразоваться с создавшейся международной политической обстановкой и должны быть направлены к использованию всех легальных и нелегальных возможностей и дезорганизации всех усилий наших врагов закрепить в пределах Сибири власть буржуазии и иностранного капитала и разгромить Советскую власть в России…»[20].
На этом закончился первый этап борьбы трудящихся Забайкалья за Советскую власть. Красные казачьи полки и отряды Красной гвардии были распущены по домам. Им посоветовали до поры до времени спрятать винтовки, пока изменится политическая обстановка, и большевики снова позовут народ на борьбу против атамана Семенова и иностранных интервентов.
Тайга и подполье
С тяжелым сердцем расходились мы с Даурского фронта. Я поехал в Читу, чтобы сориентироваться в обстановке и получить указание, что делать и куда направиться. Но в Чите готовились к эвакуации, и мне предложили получить «липовый» паспорт на имя Бурцева Виктора Павловича и 300 рублей деньгами. Я ломал голову над тем, что же делать. Наиболее подходящий путь — ехать на восток. Но с Владивостока уже движутся японцы. Уйти в тайгу? Но в тайге долго не просидишь — голод выгонит. Я решил взять направление на запад, попытаться пробраться в большевистскую Россию. Но для этого надо где-то отсидеться, пока пройдет суматоха перемены власти. Я получил в арсенале винтовку, сотню патронов и поехал к знакомым на покос за Яблоновый хребет. Весь сентябрь я прожил на покосе. Помогал косить и убирать сено. Первое время отдыхал душой от шума, от людей, от постоянного высокого нервного напряжения, в котором находился с начала революции.
Но сенокос кончился. Мои знакомые уехали домой. Я остался один. Снова со всей остротой встал вопрос: что же делать? Знакомые приезжали за сеном, рассказывали про террор в Чите, привозили мне продукты. Я снова один, если не считать оставшейся со мной собаки. Конечно, собака не человек. С ней не поговоришь, не поделишься мыслями. Но вот однажды моя собака убежала и пропадала целый день. И я почувствовал полное, настоящее одиночество.
Удивительное дело. Давно ли я искал одиночества! Теперь же оно опротивело, стало невыносимым. Тяга к людям властно овладела мной. Я хорошо сознавал опасность своего появления в Чите, но оставаться на покосе уже не мог. Становилось холодно. Как только мои знакомые приехали за сеном, я с ними поздно вечером поехал в Читу. В Чите семеновская контрразведка охотилась не только за большевиками, но и за всеми подозреваемыми в сочувствии Советам. Я сбрил бороду и усы, но и с изменившимся обликом показывался на улице лишь поздно вечером. Прожил в Чите с неделю — то у родственников, то у одного рабочего. На мое счастье, в семеновской милиции оказался мой родственник, который устроил мне прописку в паспорте и помог выехать из Читы.
Темной октябрьской ночью в вагоне-теплушке выехал на запад «рабочий Бурцев В. П.» Я забился в угол вагона и не вылезал почти до Верхнеудинска. Несколько раз была проверка документов, но мой паспорт не вызывал подозрений, я только боялся встретиться с кем-либо из знакомых. И все- таки встретился. Кажется, на станции Тонхой, когда пошел с чайником за кипятком. И лицом к лицу столкнулся с однополчанином, бывшим учителем П. И. Силинским, моим близким другом, с которым мы провели всю войну на Кавказском фронте.
— Паша, ты куда? — наконец спросил я.
— Хочу пробраться в Иркутск. А ты куда?
— Я хочу дальше на запад, а если удастся, то постараюсь пробраться в Советскую Россию.
Поехали вместе.
В Иркутске на вокзале мы увидели одного товарища по Кавказскому фронту — Шустова, эсера… «Не выдал бы». Посоветовавшись, все же решили подойти. Он знал, что мы большевики, и понял, почему находимся здесь. Разговорились. Он посоветовал нам ехать немедленно дальше на запад. Шустов возвращался из Новониколаевска с кооперативного съезда и написал нам рекомендательное письмо в союз сибирских кооперативов Закупсбыт. По этому письму нас приняли на инструкторские курсы и устроили в общежитие.
Странное зрелище представляли собой жильцы этого общежития. Вместе с нами проживали и беженцы от большевиков из Самары, Симбирска, Казани. Они всячески ругали большевиков, изрыгали потоки лжи и клеветы, а мы вынуждены были молчать и уклоняться от споров на политические темы.
Нам очень хотелось знать, что делается в родном Забайкалье, и как бы в ответ на наше желание в Новониколаевск приехал С. П. Днепровский, наш земляк, большевик, забайкалец, вынужденный жить в Амурской области. Он работал в Амурском союзе кооперативов и приехал по делам в Закупсбыт.
Днепровский рассказал, что многим нашим землякам, бежавшим от Семенова, он помог устроиться в кооперативах на Амуре. Вскоре уехал обратно. Через два года нам опять придется встретиться, но уже далеко, на Амуре, и не в условиях тяжелого подполья, а на VIII съезде Советов Амурской области.
Однажды я зашел в столовую, сел за стол. Напротив меня сидел человек и изредка поглядывал на меня. Мне показалось знакомым его лицо. Мы узнали друг друга. Это — бывший заместитель председателя Забайкальского областного исполкома Совета депутатов Никитин. Он тоже скрывался в Новониколаевске. Позднее его арестовали и расстреляли. В Новониколаевске я встречался с большевиками-подпольщиками Бердниковой Е. В. и Антоном Бобра.
По окончании курсов меня с Силинским назначили инструкторами в Змеиногорский союз кооперативов на станцию Рубцовка Алтайской железной дороги.
Рубцовка являлась крупным торговым пунктом. Сюда тяготели горные волости Змеиногорского и некоторые степные районы Славгородского уездов. Здесь находились правление и склады Змеиногорского союза кооперативов. Знакомый с кооперацией по Забайкалью, я скоро освоился с ролью инструктора, и мне пришлась по душе эта живая, интересная работа. Постоянные разъезды, встречи с новыми людьми, а главное, — возможность наблюдения за настроениями широкого круга крестьян и сельской интеллигенции доставляли мне внутреннее удовлетворение и отвлекали от тяжелых размышлений о поражении Советов в Сибири и родном Забайкалье. Верилось, что это торжество буржуазно-военной диктатуры Колчака — временное явление, что, в конечном счете, революция победит.
Я внимательно изучал политические настроения людей, с которыми встречался. Конечно, с большими предосторожностями. Члены правления, счетоводы кооперативов, с которыми мне прежде всего приходилось беседовать, особенно не стеснялись в своих высказываниях о власти. В первое время часто можно было слышать, как ругали и большевиков и Колчака. Но вскоре Колчак объявил мобилизацию лошадей и людей, увеличил налоги, и люди стали больше ругать Колчака. Сибирские крестьяне-бедняки, а за ними и середняки начинали просыпаться. Крестьянские восстания в Шемонаихе Змеиногорского уезда и Чернодольское в Славгородском уезде вызвали посылку карательных отрядов. А бесчинства карателей, в свою очередь, породили взрыв ненависти и подъем революционного движения крестьян, позднее вылившегося в массовые вооруженные восстания и в организацию партизанских отрядов. Но процесс этот проходил медленно и проявлялся в различных формах.
Весной 1919 года я был назначен заведующим организационно-инструкторским отделом Змеиногорского союза кооперативов. П. И. Силинский уехал из Рубцовки в Иркутскую губернию. Я почувствовал себя одиноким. Мне не с кем было поговорить по душам. Жестокий террор все усиливался. Шли аресты заподозренных в сочувствии большевикам. По Алтайской железной дороге часто проходили вагоны с эмблемой смерти и надписью: «С нами бог и атаман Анненков». Арестованных увозили в этих вагонах и расстреливали. Но вскоре, по моему предложению из Новониколаевска, в Рубцовку приехал молодой большевик Антон Бобра, с которым я встречался в Новониколаевске. Я устроил его на работу в союзе кооперативов в качестве практиканта. Бобра — хороший товарищ, всегда готовый вступить в драку с политическими противниками. Как часто мне приходилось сдерживать его порывы! В разъездах по сельским кооперативам и дорогой мы с Бобра отводили душу в откровенных беседах. Позднее в Рубцовку приехал из Омска еще один большевик — И. Е. Кантышев, скрывавшийся под фамилией Яковлева. С ним я познакомился тоже в Новониколаевске на кооперативных курсах. Его по окончании курсов послали на работу в Кольчугино Томской губернии. Там он участвовал в восстании рабочих-шахтеров против Колчака и после подавления восстания был вынужден бежать. Он тоже устроился в союз инструктором, и нас, большевиков, уже стало трое.
Мы предполагали, что в Рубцовке имеется подпольная большевистская организация среди железнодорожников, но связаться с нею не могли. Позднее мы установили связь с одним портным, знакомым Бобра по Новониколаевску. Но и он был большевик-одиночка. Мы собирались у портного и вели откровенные разговоры.
В августе 1919 года распространились слухи о волнениях среди крестьян. Мы еще не знали, где и как проходят эти волнения. По железной дороге все чаще стали ходить воинские поезда. Из вагонов высаживались вооруженные отряды и уходили от Рубцовки на север, в сторону Касмалинского бора.
В конце августа мы узнали, что в Волчихинской волости появился большевистский отряд, который разоружил местную милицию, что против него послан карательный отряд. Из газет стало известно о наступлении Красной Армии на Урал. Дышать стало легче. Мы жадно ловили слухи о крестьянских восстаниях и между строк в колчаковских газетах выуживали сведения о наступлении Красной Армии. Нам страстно хотелось чем-нибудь помочь Красной Армии и партизанам, сбросить ненавистную колчаковщину, ускорить приход Советской власти. Но как и чем? Мы томились от вынужденного безделья. Особенно Бобра. Но куда? Ведь мы ничего не знаем о партизанах. Да и примут ли они нас, не зная, кто мы такие? Приходилось ждать.
Вступление в партизанский отряд
В начале сентября в Рубцовку вернулись остатки карательного отряда, разбитого партизанами.
15 сентября 1919 года утром партизаны повели наступление на Рубцовку. Колчаковцы засуетились. Они не ожидали такого наступления и не подготовились к его отражению. Никаких оборонительных сооружений не было. Линия обороны колчаковцев проходила по окраине станции, по железной дороге. Партизан еще не видно, а артиллерия белых била по степи, в сторону бора. Я несколько раз поднимался на крышу дома и вглядывался в степь. Там рвались снаряды. Часов в 12 вдали на ровной, как стол, степи задвигались черные точки. Партизаны медленно, не неуклонно приближались к станции. Вскоре стали заметны движущиеся цепи. Снаряды рвались между ними. А люди все шли и шли, будто столбы земли и дыма от разрывов снарядов не мешали им. Часто среди цепей появлялся всадник, очевидно, командир, подбадривающий партизан.
Белые подошли ближе. Раздались выстрелы из винтовок и дробовиков. Затакали пулеметы партизан.
Вид наступавших партизанских цепей, ощетинившихся пиками, наводил страх на колчаковцев. Партизанская конница пересекла линию железной дороги и пошла в обход Рубцовки с юга. У колчаковцев началась паника, и они в беспорядке отступили на Семипалатинск, потеряв до 200 человек убитыми, ранеными и пленными. Партизанам достались богатые трофеи.
Партизаны вели себя хорошо. Не было ни грабежей, ни насилий над мирным населением. Толь- ков у купцов и в кооперации были конфискованы необходимые партизанам товары, в частности мануфактура, кожи. Мы узнали, что партизанами командует Мамонтов и выступают они под лозунгом «За власть Советов».
Вечером мы трое — Кантышев-Яковлев, Бобра и я — решили пойти в партизанский отряд разыскать Мамонтова. Не добравшись до него, обратились к его помощнику Захарову с просьбой принять нас в отряд. Захаров сначала категорически отказал, но когда я сказал ему, что я большевик из Забайкалья и живу в Рубцовке нелегально и что Кантышев и Бобра также скрывающиеся большевики, он согласился нас принять. Так мы стали партизанами.
Нужно ли говорить о нашей радости, когда мы очутились среди своих по духу товарищей и могли снова свободно выражать свои мысли, снова открыто бороться за свою Советскую власть.
Захаров дал мне револьвер и поручил препроводить в Солоновку, где находился главный штаб, одного арестованного буржуя, оказавшего сопротивление при конфискации его товаров. Так я попал в главный штаб партизан.
Здесь в первую очередь постарался узнать, что. представляет собой партизанское движение, как широко оно развернулось, кто им руководит и каковы его цели и перспективы.
Политика террора и грабежа, проводимая Колчаком, резко изменила настроение сибирских крестьян. Создалась благоприятная почва для большевистской агитации. Этим умело воспользовались большевики-подпольщики и сторонники Советской власти. Связанные с городскими подпольными большевистскими организациями, они развернули широкую агитацию и организовали в деревнях подпольные ячейки, ставившие перед собой задачу — подготовить массовое восстание против Колчака.
В степном Алтае было три очага антиколчаковского движения. Один из них — в районе села Солоновка Покровской волости Славгородского уезда. Организаторами партизанской борьбы здесь были бывшие матросы-большевики Н. М. Прилепа, А. Л. Копань и местный крестьянин-фронтовик Е. М. Мамонтов.
В районе города Камня-на-Оби возник второй крупный очаг под руководством бывшего председателя Каменского Совдепа большевика И. В. Громова, имевшего связь с каменской подпольной организацией большевиков.