Наиль-абый много сделал для меня вместе со своим сыном. Я должник перед ним и живу с благодарной к нему памятью. Когда мы с Алмазом окончили восемь классов, то решили продолжить учёбу в средней школе села Кызыл-Чапчак (Красная Кадка), находившегося за рекой Зай, и сдали туда свои документы. Наиль-абый тем временем узнал, что в Нижнекамске открывается новая школа, и перевёл наши документы туда. Эта школа в нашей с Алмазом жизни сыграла огромную роль. Но я, кажется, обещал рассказать одну историю…
Так вот, учимся мы с Алмазом в Нижнекамске, живём в интернате села Актюба, которое вплотную прилегает к городу. Каждую субботу уезжаем в родную деревню, каждый понедельник утром возвращаемся в интернат или напрямую в школу.
Мы с ним почти уже парни. Такая пора, что наши носы, как говорится, начали чуять красавиц. Как в пословице «Соседская курица кажется индейкой», так девушки соседней деревни нам казались все, как на подбор, принцессами. Деревню Шингальчи, что совсем под боком, мы и соседней-то не считали. Каждое воскресенье мы топали в деревню Иштеряково, находившуюся за восемь километров от нашей, за лесом. Кстати, оттуда родом были и наш близкий друг Рифкат, и наша первая учительница, мать Алмаза – Разия-апа. Каждое воскресенье, как на работу, пешком за восемь зимних километров, туда и обратно… А что делать?! Красота тамошних девушек того стоила. Пошагав так пешочком несколько выходных дней, мы призадумались… От походов к красавицам не откажешься, но и ноги наши были не казёнными. Думали-думали и придумали. Мой отец с раннего утра запрягает жеребца по кличке «Глупый», который всегда мчался, не помня себя (оттого и прозвали так); запрягает и уезжает по своим делам, а вечером, усталый, возвращается домой. Обычно я встречал отца и отводил Глупого в конюшню на другой конец деревни. И в этот раз, как только отец слез с саней, я принял жеребца с санями и вместо конюшни укатил на нижнюю улицу, где у своих ворот поджидал меня по договорённости Алмаз со своим баяном под мышкой. В вечерних сумерках никто на нас не обратил никакого внимания. Я огрел Глупого вожжами, и он превратился в крылатого коня. Он мог лететь без передышки, пока окончательно не покроется густой белой пеной. На то он и Глупый.
Жеребца распрягли и оставили в Иштерякове у родственников Алмаза во дворе. Зашли к другу Рифкату и пошли все вместе в клуб. Там пели, танцевали, веселились, пока народ не разошёлся. Потом прошлись по белоснежным деревенским улицам, провожая девушек. От холода чуть ли не в сосульки превратились, но вида не подавали, поскольку не мальчишки мы какие-то, а парни из деревни Ташлык, что в переводе означает «каменистая». Каменные мы ребята, значит, крепкие, приехали сюда на благородной кошёвке, запряжённой в горячего скакуна. Конечно же, о том, что жеребца мы взяли самовольно, украли, практически, – молчок.
К полуночи и в каменные сердца наши стала вкрадываться тревога. Ведь надо ещё через лес до дома добраться, распрячь жеребца. Отцу же в пять утра на нём на работу. До этого Глупому и отдохнуть надо, поесть и чтобы пот успел просохнуть. С этими мыслями зашли к родственникам Алмаза во двор, а жеребца там, как и не было. Сани на месте, а коняги нет. Тут только мы увидели обрывок уздечки на столбе. Порвал, стало быть, её и выбежал в незапертые ворота. Что делать? Без жеребца дороги домой нет. Даже представить себе трудно, что ждёт конокрадов дома. Обежали все улицы Иштерякова несколько раз, но Глупого и след простыл. Мы с Алмазом натянули шапки по самые глаза и через зимнюю ночь побрели в Нижнекамск, находившийся от злополучной деревни в двенадцати километрах. Когда дошли до здания тюрьмы около леса, Алмаз спросил: «А конокрадам сколько лет дают?» Я не ответил, лишь шагу прибавил.
Миновав родную деревню, куда заходить побоялись, мы избежали упрёков родителей, разносов и т. д. и т. п. и благополучно скрылись в стенах интерната и школы. Через неделю за нами в интернат приехал Наиль-абый. Что было дома, пересказывать не стану. А с Глупым ничего не случилось. Хоть в Иштерякове волей судьбы он побывал впервые, но вернулся в Ташлык благополучно, не заплутал. Сани из гостей Наиль-абый с помощью конюха Газиза вернул на следующий же день после пропажи. Он догадывался, куда мы бегали по воскресеньям и где мы могли пропадать с Глупым в последний выходной.
После этого события я зауважал Глупого. По прошествии лет я понял, насколько Глупый был умён и насколько глупыми оказались мы с Алмазом вместе.
Бесценный баян
Каждый год на Сабантуй мы с Алмазом стараемся вернуться в нашу родную деревню. Это даёт возможность нам встретиться с друзьями-сверстниками, с которыми не виделись целый год. Празднуем с размахом – от двора к двору, от дома к дому. На Сабантуе (раньше мы называли его «Сход») Алмаз особенно долгожданен, ведь он певец, баянист, незаурядный рассказчик и шутник, без него трудно себе представить любой праздник.
К одному из приездов Алмаза Наиль-абый купил ему первоклассный баян. Инструмент изготовлен был в Германии и обошёлся покупателю в кругленькую сумму. Наиль-абый, когда вручал баян сыну, шепнул ему на ухо: «На этом баяне будешь играть только дома или в клубе. А для Сабантуев и улицы и старый твой сойдёт. Эта немчина и капли дождя боится, попадёт дождинка на меха – пиши пропало».
Но всё же Наиль-абый не воспротивился тому, чтобы сынок его сыграл на новом баяне на лавочке у ворот. Утром, в день Сабантуя, к Алмазу, играющему на новом баяне у своих ворот, подкатили на машине мы – наш общий друг Рифкат, мой младший брат Рамзиль и я. Заслышав наши голоса, вышел на улицу и Наиль-абый. Мы наперебой хвалили новый баян, и сердце родителя размякло. И когда Рифкат сказал: «Зачем нужен этот баян, если он не будет играть на Сабантуе?», отцу Алмаза ничего не оставалось делать, как согласиться… Мы вчетвером сели в машину и под чарующие звуки нового баяна покатили на майдан Сабантуя.
Алмаз на майдане был, как всегда, в центре всеобщего внимания. С новеньким немецким баяном на груди он был особенно вдохновенен – и пел, и играл, как никогда. Промочив горло и закусив в палатке, организованной в тенёчке руководством деревни, он вновь взялся за баян и играл уже по приглашению друзей, накрывших «столы» на изумрудной травке то там, то сям, в тенистых местах под деревьями. Все хвалили новенький баян и великолепную игру баяниста. Души наши развернулись, как меха баяна, кровь взыграла, мы почувствовали себя молодыми, непобедимыми львами на вольном просторе.
Вспоминая мальчишечьи года и распевая весёлые песни, мы поравнялись с нашим домом, и мой младший брат, не взирая на сопротивление, затащил Алмаза к нам в гости. Сначала он играл на баяне, нахваливая бэлиши, которые испекла наша мать, потом праздник незаметно переместился в предбанник, а затем, когда я снял с чердака дубовый веник и плеснул на раскалённую каменку воды, – и в саму баню. Теперь уже Алмаз играл на полоке бани, превратив её в сцену. Позабыв всё на свете, мы пели и пели. А гармонь, верней, баян тем временем, не выдержав жары, на глазах расклеивался, разваливался, издавая предсмертные вздохи.
Не знаю, что потом пришлось выслушать Алмазу от своего отца, но баян этот мы видели в своей жизни в первый и в последний раз. Может быть, Наиль-абый отремонтировал его и продал, может, просто обменял на что-то – история об этом умалчивает. Хотя мы его больше не видели, но он засел в наших сердцах накрепко, остался в нашей памяти как немецкий баян, банный и бесценный.
Майя Валеева
Ученик
Зверь, которого ты видел, был, и нет его, и выйдет из бездны и пойдёт в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится.
Логанвилл, расположившийся среди висконсинских полей и холмов, трудно было назвать даже городком. Восемьсот жителей – это разве город? Одна главная улица, три церкви, здание почты, маленький супермаркет, где, однако, можно купить и еду, и корм для скота, и автомобильную покрышку. Ближайший полицейский участок – только в соседнем Рицбурге. Да и зачем нужна полиция в этом сонном царстве среди кукурузных полей и молочных ферм? Здесь каждый знает каждого. За милю местный житель распознает незнакомый автомобиль чужака, случайно заблудившегося на запутанной развилке дорог. По вечерам в домах, двери которых никто не запирает, уютно светятся окна, мерцают экраны телевизоров. Там, на экранах, бурлит беспокойная и красочная жизнь больших городов, там угоняют самолёты, там рушатся башни Всемирного Торгового Центра, там бушуют тропические ураганы и цунами, там льётся кровь на нескончаемых войнах; политики, брызжа слюной, пекутся о счастье своих избирателей, Дэвид Леттерман веселит публику, а синоптики рассказывают о погоде. Но это всё там, на экране. А здесь, в Логанвилле, всегда пахнет коровами и подгнившим силосом, цветут весной яблони, летом сияют на солнце плотные, изумрудные листья кукурузы, осень окрашивает окрестные холмы в золото и пурпур, летят над городком гусиные стаи. «Уик-уик, уик-уик, уик-уик!» – печально и трепетно кричат гуси и будто зовут, зовут за собой в ту бесконечную непостижимую даль… Но только почти никто из логанвилльцев не бывал в своей жизни дальше Чикаго. Зачем? Никого не манит чужая сторона. Уютно, тихо, однообразно теплится в Логанвилле жизнь…
Здесь рождаются, растут, учатся в маленькой школе, венчаются в местной церкви, работают на соседних полях, охотятся на окрестных холмах, выходят на пенсию и умирают в доме престарелых со странным названием «Четыре крыла». Почему четыре? Если бы дом престарелых назывался «Два крыла», то, по крайней мере, можно было бы предположить, что на двух крыльях уносятся в рай души умерших логанвилльцев.
Никогда не думал Пол Андерсон, что судьба, поймав его в силки, затащит в Логанвилл. Пол, горожанин в четвёртом поколении, родился в Нью-Йорке, учился в Вашингтоне, жил в Кливленде, где преподавал в колледже высшую математику. Жена, Алисия, была рентгенологом в центральном госпитале. Сын Эрик заканчивал школу и готовился поступать в университет. Их большой дом в пригороде Кливленда был полон уюта, тепла и любви, пока не случилось страшное. Эрик сдал на водительские права и впервые сам сел за руль. Совсем недалеко от их дома, на Розмари-Драйв, в него на полной скорости врезался гружёный трак, ударил машину Эрика и отбросил её на бетонное ограждение. Эрик погиб на месте.
Три года прошло с того дня, но всё кажется, что это случилось только что… Вот счастливый и гордый Эрик подходит к недавно купленной ко дню его рождения «тойоте», машет прощально рукой, победно клаксонит, выруливает на улицу и уезжает, чтобы никогда уже не вернуться… Эрик, Эрик, их единственный сын, светловолосый, загорелый, с нежным румянцем и доброй улыбкой… Алисия пыталась покончить с собой. Пол тоже по-своему умирал, умирал каждую минуту – от тоски по сыну, от боли и жалости к обезумевшей жене. Разум его отказывался принять эту чудовищную несправедливость. Ну почему Эрик?! За что Бог отнял у Эрика жизнь? И существует ли тогда Бог, если он мог допустить такое?! Почему наказан он, Пол, и за что страдает Алисия?! И как, и зачем им жить, если у них отняли самое дорогое…
Пол понимал, что больше не сможет жить в этом доме, в этом городе, проезжать по Розмари-Драйв мимо этого страшного места. Спешно, панически, он разослал по Интернету десятки заявок на работу. И поехал в первое же место, откуда ему пришёл положительный ответ. Ему было безразлично, что из преподавателя колледжа он превращается в учителя математики, что наполовину теряет в зарплате. Безразлично, какой это будет штат и какой город. Лишь бы бежать, бежать навсегда с Розмари-Драйв!
Они продали свой прекрасный дом и купили старый фермерский домик на окраине Логанвилла. Теперь их окружал не привилегированный район, а кукурузные поля и разбросанные по ним фермы.
Так в логанвилльской школе появился новый учитель математики. Старшеклассницы тут же повлюблялись в высокого и симпатичного мистера Андерсона. Им казалось, что он явился к ним из того далёкого сказочного мира больших городов. Он одевался так же, как герои фильмов. А то, что у него погиб единственный сын, овевало его романтическим ореолом.
Алисия тоже могла бы найти себе работу в ближайшем госпитале, но она всё ещё так и не пришла в себя, не переварила это тяжкое горе. Она сидела на сильнейших антидепрессантах. Бродила по дому с пустыми глазами и что-то напевала. Она растолстела и перестала следить за собой. Ночью, во сне, плакала, звала Эрика. У неё было только одно желание – забеременеть. Но она не помнила, что ещё много лет назад, после рождения Эрика, врачи вынесли ей неумолимый вердикт – у неё больше не может быть детей.
В школе, среди учеников, окаменевшее сердце Пола отмякало. Эти подростки, уже не дети, но ещё и не взрослые, были наивными, смешными, угловатыми. Словно стая молодых толстолапых и игривых щенков. Это были дети полей. Мало кого из них интересовала математика. Они разительно отличались от умненьких и целеустремлённых студентов кливлендского колледжа.
Конец ознакомительного фрагмента.