Два огромных самца разогнали молодых, и те прилепились к уступам пониже нашего и наблюдают, как и мы, за исходом поединка. Матёрые сражались за самку. Она, толстая вонючая сука, трепыхая крыльями, кокетливо болталась в воздухе, распространяя вокруг соблазнительный запах (для них, конечно). Неповоротливые самцы сшиблись в воздухе. Который помоложе, с синими пятнами на спине, упал к подножию горы. Самка полетела за победителем, они устроились повыше и всю ночь не давали нам спать: приходилось слушать томное уханье. Гулили приблизительно как голуби – огромные, гигантские, колоссальные вонючие голуби – бились крыльями, потом полчаса тишины и по новой, и так всю эту страстную, благоухающую помётом ночь.
Мы с Кёртисом потеснее прижались друг к другу для тепла, не испытывая никаких нежных чувств. Когда обстоятельства вынуждают двоих приближаться друг к другу, то после этого они или становятся хорошими товарищами или больше не хотят друг друга видеть. Иногда сцепишься с кем-нибудь сильно, до крови, выяснишь границы, откроешь своё сердце – и после хорошей драки вы становитесь близкими друзьями, а бывает, поговоришь откровенно с лучшей подругой и на другой день вы враги. У нас с Кёртисом особый случай. Мы никогда с ним больше не будем друзьями, но если будет надо, то мы отдадим друг за друга жизнь, я так думаю. Я инстинктивно пощупала воротник блузки – на месте ли маячок. Кёртис смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Надеюсь, он не заметил моего невольного жеста.
Тогда, десять лет назад, болота у подножия не было, потому что никто не сливал вёдрами отработанный уксус. Десять лет назад наш отряд «отдачи долгов» прочесал деревеньку на предмет запрещенных биологических материалов. Мы тогда выгребли около тонны. Всё подлежит сожжению. Мы сложили материал, перемежая его досками, деревенские уселись вокруг костра с такими лицами, будто они нас не видят. Будто мы неодушевлённая сила природы вроде грозы или урагана. Кёртис картинно поднял огнемёт и зажёг костёр.
Мы были юны, зомбированы, мы скандировали: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Деревенские не двигались с места. По загорелым щекам пробегали красные отсветы костра. Как будто тени предков, поднимаясь вверх, ласкали, целовали родные лица. Мы громко выкрикивали слоган и хлопали в ладоши. Мы чувствовали единение друг с другом, свою правоту, правильность нашей тяжёлой, но такой нужной работы, мы были воодушевлены. Мы кричали всё громче, всё дружнее, всё возвышенней. По отдельности люди никто, все вместе – мы сила: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Искры снопами, иногда фонтанами беззвучно летели, как мелкие мотыльки, в небо, кружили над нами, над огромным костром. Доски, прогретые пламенем, подымающимся снизу, вспыхивали ослепительно-белым, обваливались с треском, падали, поднимая в воздух облака искр и тонкого, пахнущего смолами, чем-то горьким и чем-то похожим на съестное дыма.
Деревенские впали в транс, как и мы, впрочем. Они сидели полукругом вокруг огня, за ними стояли мы. Мы охрипли. Отбили ладони. Опалили брови. В сердце пусто. Костёр ровно гудел. Встала старуха и, как подрубленное дерево, упала в огонь. За ней ещё одна. Ещё и ещё. Мы окаменели. Кёртис крикнул:
– Держите их!
Мы схватились за руки и попытались, как рыболовной сетью, сдержать остальных, но они ныряли в крупную ячею наших рук. Тогда мы, чтобы сохранить хоть кого-то, обняли первых попавшихся деревенских, чтобы удержать их. Мне попался мальчик лет шестнадцати. Я схватила его, обняла. Он тащил меня, как нарост на своём теле, волочил, как сломанную ногу, – мне удалось повалить его за четыре шага от огня. Трещали волосы на голове; я обняла парня, прижалась грудью, обхватила бёдрами, а руками изо всех сил вцепилась в траву, пригвоздила его к земле. Я слышала, как кто-то ровно воет охрипшим голосом – заткнись наконец! Да это же я вою! Я держала парня, пока не погас огонь.
Костёр догорел. Светало.
Шестнадцать человек мы всё же спасли. Все наши лежали на земле, не разнимая рук. Один Кёртис стоял, опустив по швам пустые руки – значит, не шестнадцать, а пятнадцать спасённых. Что теперь будет? Я встала, подошла к Кёртису и обняла его. Он осел на землю. Я прижала его голову к своему животу и стояла неподвижно, пока он не перестал рыдать. Потом я отключилась.
После нашего возвращения мне повысили до оранжевого цвет тату на шее. Кёртис заочно получил красный код. Потому что исчез. Отвечать за провал пришлось мне. Но никого, слава императору, не посадили.
И вот поэтому через десять лет Кёртис взял меня с собой в память о прошлом. В приют преступников в горах, где он жил с тех пор, как исчез тем утром и оставил меня одну. Зато теперь, когда я перелезла через баррикады, мы с Кёртисом с одной стороны. Со стороны преступников. Ходим по лезвию или над пропастью, кому как нравится. В любой момент можем умереть. Я ничего не боюсь. Главное – сделать то, что я задумала. С помощью Кёртиса. Он – главная фигура в моей партии. Король. Я – королева. Ферзь точнее, ну да ладно. Вперёд, ферзь. Вперёд, королева!
Мы поднялись в приют преступников. Я поздоровалась. Никто не ответил. Даже не посмотрел. Своеобразная такая вежливость. Кёртис отвёл меня во внутренний дворик, похожий на колодец, окруженный двухэтажной лёгкой галерейкой, показал мне бочку на помосте под навесом.
Я развязала рюкзак и вытащила завёрнутые в несколько слоёв вощеной бумаги, чтобы не просачивался запах, похожие на спелёнутого младенца останки. От бабушки остался только череп, от матери – череп, правая рука и стопы. От папы – голени, левая стопа, на которой не хватает трёх пальцев: детская шалость – попал под трамвай, когда бежал на перемене в школе за халвой. Пальцы отрезало как ножом, но, странно, халву так и не разлюбил. Череп и левая рука, до ужаса похожая на мою.
Я выложила останки в бочку, залила уксусом. Спускала уксус раз в неделю в течение месяца. Вынешь пробку внизу бочки, по жёлобу отработанный уксус сольёшь в поставленное под помостом ведро, забьёшь пробку. Пойдёшь и выплеснешь с самой верхотуры вниз. Как всё сольешь, заливаешь свежий уксус. Побегаешь с ведром, так и есть не хочется. Через месяц сливаешь, забираешь свои кости и передаёшь бочку следующему.
Потом кости хорошенько промываешь, чтобы кислота не работала больше. Теперь каждый день трёшь родные кости песочком сырым, выставляешь в центр двора на самое солнышко. На следующий день опять влажным песочком – и на солнышко.
Центр двора весь уставлен медными тазами с черепами. К концу второго месяца они становятся чистыми, гладкими, слегка пористыми, с тонкими зазубренными швами между костями. Я заметила, что нижняя челюсть более плотная, не такая пористая, как верхняя. Кто там побивал челюстью осла войска, верно, нижней, плотной и твёрдой. А, вспомнила! Самсон побил ослиной челюстью тысячу филистимлян!
К концу второго месяца я натёрла кости воском. Они стали лёгкие, белые-белые, отполированные песком, просушенные солнцем, гладкие и блестящие. Вечные. Красивые. Я получила то, что хотела. Кёртис сделал для меня трёхэтажный, похожий на пагоду ковчег, дароносицу – да как вам будет угодно назвать – из кедра. Запах хвойный от него, а от костей медовый, тёплый. Милые кости. На первом этаже папины, длинные, на втором – мамины, на третьем, небольшом – бабушкины. Всё готово.
Прошло два месяца с тех пор, как я переступила порог приюта. Пора спускаться. За два месяца молчания я передумала обо всём на свете. От модели вселенной до первых детских воспоминаний. У меня такое чувство, что я разучилась говорить. Здесь вообще редко разговаривают. Всё больше молчат. И в глаза не смотрят. Делают своё дело. То же самое, что делаю я.
Подъём в пять утра. Я всегда приношу воду сразу после подъема, пока не жарко. Но жара тоже нужна. Чтобы кости просушить, прокалить. За день надо принести пять вёдер воды для умывальников, кухни, стирки, надо спуститься к источнику рядом с площадкой, на которой мы ночевали с Кёртисом, когда подымались сюда, откуда мы наблюдали за брачными играми драконов. У них всё хорошо. Она снесла яйца, высидела их, слезла голодная и похудевшая – это было заметно даже на глаз. Вчера она столкнула птенцов с вершины горы и они, благополучно расправив мелкие полупрозрачные крылышки, с писком спланировали на дощатые крыши подвесной дороги – слава императору, что не мамочка. Мне показалось, что она даже крыльями хлопала с гордостью, когда собирала своих мелких. Что-то папаши не видно, не знаю, где он.
Кёртис провёл эти два месяца со мной в приюте. К нему приходили разные с красными метками, один даже с фиолетовой или мне так показалось, потому что он был негр. Наверное, показалось.
Я свела старую метку, вернее, мне ребята свели, таким же путём: песком с уксусом. Вытатуировали новую. Хотели голубую – издеваются черти, к моим годам голубой уже ни у кого нету, в лучшем случае зелёная, – я говорю, делайте жёлтую вместо моей оранжевой.
Последний день на вершине, в приюте преступников. Хорошо бы Кёртис проводил меня вниз. Я оделась, теперь самое главное: кладу на плечи пелерину вроде монашьей, чтобы плечи не натереть, потом подставки, высотой чуть выше макушки, на подставки – ковчег, сверху на всю эту конструкцию – шаль индиго, как у всех девушек в нашей небесной стране, только у них под шалью пустая подставка из папье-маше, а у меня – ковчег с родными костями.
Теперь я не боюсь ни ночного, ни дневного дозора. Если бы меня по дороге сюда взяли с останками, то привязали бы к позорному столбу и заставили смотреть, как сжигают дотла милые кости.
Я готова. Можно спускаться. Я активировала свой маячок. Когда я пришла, никто меня не обыскал, я же пришла с Кёртисом! Я вышла во двор. Солнце шпарит как сумасшедшее. Он обалдел: такая я была красивая, невозмутимая, счастливая в своей синей шали индиго. Королева. Ферзь, а он сильнее короля.
– Пойдёшь проводить меня? – спокойно спрашиваю я, дрожа внутри, как ртуть, а внешне не подавая виду.
– Конечно пойду, – говорит он.
Маячок посылает сигналы в пространство. Я успела сделать всё что надо. У Кёртиса впереди пять часов, у меня – вся жизнь. Я давно договорилась с дозорами, с императорскими войсками. Ради родных костей я готова на всё. Я получила их, заплатив жизнью Кёртиса. Из-за моего неистового желания иметь родные кости я предала его.
Через пять часов, когда мы спустимся, у подножия горы Кёртиса встретит капитан императорских войск, мой мальчик, которого я спасла тогда, десять лет назад, у костра из родовых костей его деревни.
Я получу родные кости, я выкупила их за жизнь Кёртиса. Мой мальчик получит Кёртиса. А Кёртис получит костёр.
А я уйду, не оглядываясь, покачивая бёдрами, неся тяжёлую голову на одном уровне, неподвижную голову с милыми костями. И выброшу уже ненужный маячок в болото.
Так странно. Сначала родители носят тебя на руках, а после их смерти ты носишь их у себя в голове. Всю оставшуюся жизнь.
Демон-хранитеаь
Он – молодой, года двадцать четыре, ей – сорок восемь. У неё длинные белокурые волосы, у него – короткий тёмный ёжик, У неё ясные серые, у него – пронзительные чёрные глаза. Она – скромница с явным комплексом отличницы, перфекционистка из перфекционисток, а он – пофигист, хулиган, сквернослов, выпивоха, гулёна и нахал; она – чувствительная и нежная, он – язва и терпеть не может сюси-пуси; она – женщина, он – её демон-хранитель.
Она обняла своего демона-хранителя правой рукой за шею; левая у неё была занята, как всегда, как у всех женщин, сумкой. Странно, но больше всего её смущало не то, что она стоит посреди тёмного безлюдного парка и обнимает молодого человека моложе себя в два раза, с которым даже ещё не познакомилась, а смущало её именно то, что она по глупой привычке не бросила эту дурацкую сумку и не обняла своего демона-хранителя; впрочем, в тот момент она ещё не знала, что он её собственный демон-хранитель, не как у всех – ангел, а демон, демонический демон, от которого кипит кровь, не обняла его обеими руками покрепче, но так и не бросила сумку, а просто держала в левой проклятую сумку и молча стояла рядом с ним, обнимая за шею одной рукой.
Тогда Даша и представить не могла, когда обнимала правой рукой своего демона-хранителя, что через несколько дней уже будет работать у господа бога, в дальнейшем именуемого Г. Б., сценаристом. Как она попала на эту работу – отдельная история; она даже на кастинг сценаристов, точнее собеседование с богом, ходила, прошла все тесты и даже написала пробный сценарий. Богу понравилось. Он вообще-то странный – это Даша замечала, даже когда на него ещё не работала, он такие сценарии воплощал, что, казалось, какой-то тупой сценарист один и тот же сценарий для всех пишет. Теперь-то, работая на Г. Б., Даша знает, что там большая группа и пишут разное в меру своих способностей: разные сценарии для одних и тех же людей, а выбирает, который воплотить, именно бог, и чувство юмора, или иронии, или сарказма у него, конечно, странное, ведь в жизни случается именно то, что, казалось бы, нарочно не придумаешь.
Даша по жизни часто встречала такие сценарии. Или вот иногда ты боишься чего-нибудь особенно сильно – так кажется, бог слышит твои мысли и нарочно сделает так, как ты больше всего не хочешь, чтобы было. По самому худшему варианту, как нарочно, а может, и правда услышал – что ему стоит? Даша думала, что тупые сценаристы нарочно пишут для неё и других людей такую ерунду, а бог сидит себе на облаке и выбирает нарочно самый дурацкий сценарий, чтобы посмотреть: «Ну-ну, как ты теперь будешь выкручиваться?» – вот тогда-то Даша и взбунтовалась. Не захотела участвовать в этом фарсе. Она думала, что Г. Б. не узнает об этом, но на этот раз всё оказалось не так, как она думала, и похоже, не совсем так, как думал он, а это ещё вопрос – может, у него вообще склероз или бога маразм замучил и ему было решительно наплевать на Дашу и на её бунт?
Осенним вечером взбунтовавшаяся Даша (а бунт выражался в том, что она перестала мысленно вести с богом непрерывный внутренний диалог, который вела лет с четырнадцати, и строптиво молчала с ним) пошла вечером в парк неподалёку от своей новостройки. Парк был достаточно дикий, чтобы доставить Даше удовольствие. Народу не было. Дашу это успокаивало.
Чёрные стволы деревьев, жёлтая и красная листва, отражавшаяся в холодных, гладких, как чёрное отработанное моторное масло, прудах, навели Дашу на грустные размышления о бренности бытия, в чём Даша ощущала особенную хрупкую и трагическую красоту, которая сильнее проникала в сердце, когда была слишком близка, слишком похожа на смерть, а близость смерти всегда придавала существованию красок, на пороге смерти ярче чувствуешь жизнь – это Даша знала давно. Даша нашла скамейку на берегу пруда и только устроилась, как с другой стороны подсел молодой человек. Она, занятая своими невесёлыми мыслями, не обратила на него внимания.
– А давайте я угощу вас горячим кофе, – вдруг сказал он.
Ничего больше, чем чашечку горячего кофе, Даша в этот момент не хотела и с интересом посмотрела на молодого человека. Куда он её пригласит? От кофе Даша решила не отказываться.
Она кивнула и посмотрела по сторонам: в парке никого кроме них. Небо было ярко-синим. Солнце село полчаса назад, но в воздухе была растворена толика закатного красного света.
Даша обратила взор на собеседника и увидела, что на скамейке между ними возникла большая шахматная доска, а на ней стояли два пластиковых стаканчика с дымящимся густым чёрным кофе, а вместо фигур были расставлены в правильном порядке шоколадные и песочные печенюшки вместо старших фигур и шоколадные конфеты типа «Осенний вальс» и «Вечерний звон» с цельными орехами на верхушке в золотой и серебряной фольге вместо пешек соответственно.
– Вам со сливками? – спросил он.
– С коньяком, – улыбнулась Даша.
– Ваш ход, – сказал юноша.
Она пошла конфетой на е2-е4.
– Лучший из ходов! – одобрил молодой человек и сходил d7-d5. Даша автоматически съела подставленную пешку и отхлебнула кофе с коньяком. Вечер нравился ей всё больше. Следующие фигуры исчезали с доски в хорошем темпе, миттельшпиль выигрывала Даша и сыто улыбалась. Её противник тоже получал удовольствие от игры. Кофе в её пластиковом стаканчике не кончался и не остывал, но Даша не замечала этого. Эндшпиль.
Конец ознакомительного фрагмента.