– И она, как и все твои натурщицы возлежала обнажённая вот на этом твоём знаменитом диване, и стала твоей возлюбленной? Колись, дядя, – рассмеялся Костя.
Мельников скривился.
– Константин, ты вульгарен. Джоконде не приличествует раздеваться перед творцом. Кстати, о Джоконде. Когда-то по заказу какого-то нувориша, один пройдоха, по имени Винченцо Перуджиа, спёр картину из Лувра, но облажался. Оказалось впоследствии, что это всего лишь копия. Оригинал ещё раньше выкрал некто Жорж Буле, нотариус по профессии, но со своим необычным «пунктиком» в голове. Дома он устроил алтарь, где вместо иконы стояла Она. Сам он прекрасно рисовал, но писал только Её. В конце концов, всё открылось. Нотариуса вычислили и определили в клинику для душевнобольных, где он выпросил краски и написал по памяти свою очередную Джоконду, да так хорошо написал, что предприимчивый хозяин клиники за хорошие деньги продал картину в какую-то галерею. Оставшись без своего идеала, наш нотариус, затосковал и начал писать свою очередную Джоконду. Но не успел её закончить. Ему показалось, что она с портрета смотрит на него презрительно, усмехаясь. Такого удара он не выдержал и скончался перед портретом своей возлюбленной.
– Бред какой-то. Такие страсти вокруг какой-то картины. Хотя, дядя Володя, ты меня заинтриговал, – сказал Костя. – Нам-то ты можешь показать своё творение. Родному-то племяннику можно довериться?
Он повернулся к Дмитрию и шутливо-строгим голосом, подмигнув, приказал:
– А ты, Дмитрий, выйди или закрой глаза. А вообще – это свинство, дядя, скрывать от глаз знатоков свои творения. Искусство в массы – вот лозунг достойный уважения.
Мельников подошёл к картине. Повернувшись к друзьям, он раздумчиво сказал:
– Еще никто не видел её. Когда у меня собираются такие компании, как вчера, я прячу картину подальше от посторонних глаз. Люди частенько становятся скотами, когда наберутся. А эта дама… эта дама не должна зреть скотства. Я не хочу, чтобы она видела человечество в его потно-похотливом греховном состоянии, ― это её оскорбляет.
Костя присвистнул:
– Да у тебя точно пунктик, дядя Володя! Попахивает кондовой мистикой. Это же всего лишь портрет! И ему должно быть всё равно кто на него смотрит. Как всё равно вот этой бутылке пива у меня в руке.
– Костя, ты ужасный неуч и циник. Но почему же, скажи мне, люди замирают у Моны Лизы? Почему спорят о ее загадочной улыбке? – пылко воскликнул Мельников. – Почему мы не можем оторвать глаз от творений древних мастеров, застываем изумлённые у беломорских петроглифов? Почему стоим подолгу у икон? Почему потом, когда мы уходим из музея, мы ещё долго находимся под впечатлением увиденного, возвращаемся мысленно к нему. Быть может, что-то сошло с картин и вошло в нас? Основатель ислама Мухаммед запрещал рисовать лица людей и утверждал, что человек может сойти с картины и потребовать свою душу, но так как кроме Аллаха, этого никто сделать не сможет, такой человек будет творить зло и остановить его будет очень не просто. К словам Мухаммеда у нас никто серьёзно не относиться. А зря! Я думаю, что существует и обратная связь: не только мы получаем сильнейший эмоциональный заряд, но и изображение получает импульс и не всегда положительный. Как это аукнется, трудно представить. Вспомните, что произошло с «Данаей» в Эрмитаже. Человек с неким пунктиком плеснул на картину кислотой. На картину ли? Или на саму Данаю? Может он не желал, что бы её лицезрели бездушные массы и похотливые онанисты или она, что-то такое шепнула ему на ухо?
– Мистика! – упрямо повторил Костя. – По-моему, у тебя башню сорвало реально, дядя Володя. Давай, наконец, посмотрим на твою прекрасную даму и получим обещанный эмоциональный заряд. Мы люди с позитивным настроем и дама на картине, надеюсь, от нас не пострадает.
Мельников покачал головой.
– Ты упрямец. Перечитай «Портрет» Николая Васильевича Гоголя или «Портрет Дориана Грея». Могу ещё кое-что предложить почитать на эту тему. Гениев эти вопросы занимали, а наш Костя сразу всё отметает. Мистика, видите ли!
– Ладно, колись, дядя. Показывай свою Джоконду, – хмыкнул Костя.
– Хорошо, – вздохнул Мельников и взялся за край простыни.
– Гульчетай, открой личико, – хихикнул Костя, и в следующее мгновение в комнате стало необычайно тихо и откуда-то взявшийся луч света, осветил картину.
На ней была изображена юная девушка в костюме наездницы. Она стояла у дерева, на ветвях которого расселись птицы, со стеком в руке рядом с белой лошадью, у ног её мирно лежали оленёнок, рысь и змея. Девушка была удивительно хороша! Длинные русые волнистые волосы струились по её плечам, пухлые губы были чуть приоткрыты, широко поставленные прекрасные серые глаза, в которых незримо витала загадочная светящаяся улыбка, смотрели куда-то вдаль. Картина была написана в манере старых фламандских мастеров, но прекрасная наездница вышла удивительно современной.
На несколько минут в комнате повисло молчание. Нарушил его Костя. Он почти выкрикнул:
– Прикольно! Магнетирует! Ты ― мастер, дядя! Но всё же, это портрет, как портрет – сколько таких портретов? Ты написал картину в стиле какого-то старья, но дама твоя вышла такой современной и такой сексуальной, пальчики оближешь! Ты её мог одеть и в джинсовый костюм, и в свадебное платье, в маленькое чёрноё платье а-ля Коко Шанель и даже в крестьянский балахон и это бы не испортило обедни. Чертовски хороша девица и с тайной какой-то. Но, дядя Володя, что-то я не слышал о Джокондах наездницах. Почему ты её не поместил в какой-нибудь средневековый интерьер?
– Соображаешь, племянник, – удовлетворённо хмыкнул Мельников. – Таких дам мать-природа воспроизводит на свет немного. Всего несколько особей в сто лет. Они вбирают в себя черты множества прекрасных женщин многих эпох и, берут от них всё самое лучшее. Вот и Таня моя такая. Я написал много эскизов, но остановился на наезднице, мне хотелось, чтобы её окружала живая природа, а она сама была бы её самым ярким воплощением.
– Ага, а рысь с оленёнком и змея у её ног перестают быть врагами перед такой красотой? ― рассмеялся Костя, а Дмитрий, не отрывая глаз от картины, воскликнул:
– Таня? Это не собирательный образ?
– Танечка, ― произнёс Мельников, будто наслаждается звуками этого имени. ― Она мне позировала в этой комнате. Всё остальное: лошадь, дерево, пейзаж, одежду, животных, вот эту золотую брошь в виде ящерицы на её камзоле я после пририсовал…
– Красивая, – проговорил Дмитрий, почему то с обидой в голосе. – Вы поддерживаете с ней связь?
Мельников бросил быстрый взгляд на покрасневшего Дмитрия.
– Связь – это слова из обихода сотовых операторов и пошловатых потаскунов, – надавливая на слова, сказал он, но тут же смягчил тон:
– Мы поддерживаем дружеские отношения. Эта девушка, не из нынешнего ряда беспардонных девиц-хохотушек, которые изъясняются несколькими словами вроде Эллочки-людоедочки всегда готовых к неожиданным приключениям. Таня Каретникова серьёзная, честная, чистая девушка, немного ещё дитя, ребята и прекрасная пианистка. Не скрою, я испытывал к ней влюблённость и нежное обожание, но это были чувства мудрого старца, а не горячего мачо. Мне этого вполне хватало для вдохновенной работы.
– Так она питерская? – жадно всматриваясь в картину, – спросил Дмитрий.
– Зацепило Диму, – хохотнул Костя, бросая быстрый взгляд на товарища.
– Она из пригорода Ростова-на-Дону. Учится в консерватории. Я с ней познакомился в филармонии на концерте. Уговаривать позировать пришлось долго. Вначале она ходила ко мне с тётушкой. Такая, знаете, дама благородная, из ленинградских интеллигенток, в какой-то немыслимой шляпке, из тех, что носили дамы во времена Марины Цветаевой. А живёт Таня у этой матронессы в квартире на Галерной. Нравиться вам моя работа, Дмитрий?
За него, расхохотавшись, ответил Константин:
– Ему не работа, а Таня твоя явно понравилась и это странно. Он любитель совсем других картин. У него в комнате висит картина, на ней какая-то уродка в зелёной шляпе с красными волосами. Затаскал меня по музеям, просвещает металлиста.
– Ну, тебе-то, племянник, совсем не помешает по музеям походить, – сказал Мельников и, с интересом глянув на Дмитрия, спросил у него:
– Любите фовистов?
Дмитрий заторможено отвёл глаза от полотна с наездницей, моргнув глазами, спросил:
– Простите, что?
– Костя сказал, что вы интересуетесь живописью, но кажется, тяготеете к модернистским течениям?
Костя опять встрял:
– Димка, учился на философском…
– Дмитрий ответил смущённо:
– Мои пристрастия непостоянны. Был период, когда я ходил очарованный творчеством классиков, титанов эпохи Возрождения, Ренессанса, после влюбился в импрессионистов, волновали меня и Матисс, и Ван Гог, и Гоген… всегда любил русскую живопись, особенно Серова.
– Фовизм… эмоциональная суггестивность и декоративность, внутренняя организация средствами композиции, – проговорил задумчиво Мельников, – расчёт на эмоциональное воздействие на зрителей. Костя, кажется, говорил о «Женщине в зелёной шляпе» Матисса? Ну, что ж, красные волосы, зелёный цвет носа, переходящий в красный цвет щёк, плечи опять зелёные, но шея уже красная, это вызывает оторопь, воздействует на подсознание. Великой гордыней были охвачены все эти художники-изобретатели новшеств, поругатели и осквернители классического искусства, оттого и фовизм не прожил долго. Хотя, справедливости ради нужно сказать, что Матисс рисовальщиком был отменным, у него был тонкий рисунок, и он занял достойное место на художественном Олимпе. Мне кажется, они выпендривались, а на самом деле завидовали классикам. Моё мнение сформировалось давно и ничто не может его поколебать: западное искусство стало загинаться из-за слепой веры в святую троицу в лице Шопенгауэра, Ницше и Фрейда. Модернизм…
Дмитрий, делая вид, что он с интересом слушает Мельникова, смотрел на картину, ему это было не трудно делать: картина была за спиной художника.
Засиделись у Мельникова допоздна. Ещё много пили и Дмитрий постоянно ловил себя на мысли, что думает о девушке, изображённой на картине. Когда уже уходили, Мельников придержал Костю в дверях за плечо и сказал:
– Кстати, о мистике, Фома ты наш неверующий. Был такой немецкий художник Франц Штофф. Он рисовал ужасные пейзажи, черепа, кости, людей, обвитых змеями. На одной из своих картин он изобразил взрослого фюрера. Гитлер стоял в чёрном плаще с мечом в руке на фоне огненно-красной ауры. Внизу своей картины художник оставил свой автограф: Франц Штофф, моя первая работа маслом, 1889 год. Между прочим, Константин это год рождения Гитлера. Врубаешься? Вот так бывает. Некоторые исследователи считают, что это исчадие ада сошло с картины Штоффа.
Костя, обнимая с любовью дядю, рассмеялся:
– Ты непоправимый мистика! А Танечка-то случайно не сходит к тебе с картины, Петрович? Не укрывает тебя, когда ты ночью сбрасываешь с себя одеяло?
– Дурак ты, Костя, хотя и парень хороший. Но хороший парень, – это не профессия, племянник, – сказал Мельников, рассердившись, кажется, по-настоящему.
– Да пошутил, я пошутил, – ответил Костя, тиская дядю в крепких объятиях. – Люблю я тебя, дядя Володя. Повезло мне с тобой. Иметь родственника гения – это классно, не всем так везёт.
Дмитрий при расставании с Мельниковым был рассеян и задумчив.
В эту ночь Дмитрию приснился сон.
Он вёл в поводу белого коня, на котором сидела Таня, девушка с картины Мельникова. Они шли цветущим лугом и остановились у полноводной реки. Дмитрий помог девушке сойти с коня и, когда её ноги коснулись земли, она оказалась в его объятиях; девушка не отстранилась от него, от неё пахло нарциссами, она смотрела в его глаза любящим доверчивым, чистым взглядом. Дмитрий, чувствуя, что тонет в этих прекрасных глазах, потянулся с колотящимся сердцем к её влажным приоткрытым губам, пушистые ресницы девушки качнулись, она закрыла глаза в ожидании поцелуя.
Но Дмитрия подкинул на кровати звонок будильника. Он открыл глаза, недоуменно обвёл глазами свою комнату и тут же быстро закрыл их. Ему страстно хотелось снова очутиться в этом чудесном сне, увидеть его продолжение, которое сулило желанный поцелуй прекрасной наездницы.
Но в комнату вползало серенькое, пасмурное питерское утро, клёны за окном стояли голые, накрапывал дождь. Любимая песня «Лейла» Эрика Клептона не подняла ему настроения, гантели он с раздражением бросил на пол посреди лоджии, сделав всего пару движений. Не допив кофе, он вышел из дома.
Машину он вёл рассеянно, пару раз сделал опасные неосмотрительные манёвры. В голове его жил живой образ прекрасной наездницы, её близкие губы, доверчивый взгляд прекрасных глаз. Ему чудился аромат юного тела, почему-то ему казалось, что это должен быть аромат нарциссов.
Когда Константин зашёл в кабинет к Дмитрию, вид у него был унылый, на крепкое рукопожатие друга он ответил вяло. Костя внимательно глянул в удручённое лицо друга.
– Да, не заболел ли ты часом, брат? Видос у тебя такой, будто ты не спал, или спал в мороз на парковой скамье.
Дмитрий, стуча по клавишам клавиатуры, кисло улыбнулся.
– Всё хорошо, Костя, всё хорошо.
– Не очень-то хорошо, по-всему, ― с сомнением качнул головой Костя. ― Нам привезли металл, мне нужно идти принимать. С новостройки пришла выгодная заявочка, люди хотят наши входные двери эконом класса купить. Объём большой. Переговори с ними. Ну, я побежал…
Дмитрий, молча, и согласно кивнул головой, продолжая клацать по клавишам, вид у него был «потухший». Костя остановился.
– Димыч, да что с тобой? Сидишь истукан-истуканом! Может, скажешь мне, что происходит?
Дмитрий закинул руки за голову, откинулся расслабленно на кресло и закрыл глаза.
– Костя, я правильно понял, из рассказа твоего дяди, что прекрасная наездница живёт в Питере и учится в Консерватории?
Костя расхохотался.
– Так ты в натуре прикипел. Ты правильно понял, романтик, наездница в Консерватории учится.
Дмитрий встал из-за стола и подошёл к окну, стоя спиной к Константину, он тихо проговорил, улыбаясь чему-то:
– Я её в чудесном сне сегодня видел, я рядом с ней стоял… она ещё лучше, чем на картине. Теперь, вот, всё из рук валится, невыносимо хочется её видеть.
Он повернулся к Косте и заговорил горячо, с горящими глазами:
– Я должен её видеть! Я проеду, Кость, к Консерватории. От нас до Театральной площади всего ничего. Ничего не могу с собой поделать. И, знаешь, у меня такое чувство, что я её сегодня непременно встречу.
– Но, ты вообще, можешь себе представить, сколько времени можно таким Макаром простоять у Консерватории в надежде встретить прекрасную наездницу? Не проще ли узнать в деканате расписание её занятий, ведь Петрович и фамилию её назвал.
– Да, да, Каретникова, хорошая фамилия, ― задумчиво проговорил Дмитрий и упрямо мотнул головой:
– Это не то, не то. Это, Костя, как-то практично и трезво. Я верю в свою интуицию, и должен её проверить. Я непременно её увижу сегодня. Всё, всё, я поехал, Костик.
– Надеюсь, интуиция тебя в этот раз не обманет. Ты романтик и мистик, вас с моим дядькой спаровать ―то-то парочка выйдет, ― сказал Константин и, помолчав, добавил:
– Кстати, позавчерашний вечер у дяди, внёс кое-какие коррективы в мою жизнь. Завтра Маргарита переезжает ко мне. Так что, жду тебя в гости с прекрасной наездницей. Это, в самом деле, было бы клёво. Ладно, удачи. Надеюсь, ты встретишь её. Хорошо бы не на коне с хлыстом, ха-ха.
– Погоди, ― остановил Костю Дмитрий, ― ты не чуешь запах нарцисса?
– У чую запах горелого металла из цеха, где его сейчас режут, ― расхохотался Костя.
– Странно, меня преследует запах нарцисса…
Таня
Дмитрий стоял у памятника П. И. Чайковскому лицом ко входу в Консерваторию, уже больше часа. Погода по-прежнему была тягостно мрачной, накрапывал дождь, мимо шли нахохлившиеся, спешащие по своим делам прохожие. Несколько раз Дмитрий менял дисклокацию, переходил на другие места, но так, чтобы видеть вход в Консерваторию. Его стали одолевать сомнения, и он уже стал соглашаться с трезвыми доводами Кости о том, что такие поиски могут стать длительными, без реальной перспективы увидеть Таню. Но в деканат он не пошёл и позиций своих не оставил: голос внутри него не сдавался, требовал остаться.