Формализм и расточительство – пожалуй, так можно назвать действия, которые вроде бы правильны, но по сути никому не приносят радости, ведь если бы украшением Дома занялся не случайный человек, а понимающий в искусстве, то, возможно, были бы куплены совершенно другие картины, которые бы радовали глаз и экономили бюджет…
Да, отсутствие частного владельца – ведь наш Дом принадлежит общественной еврейской организации – сразу делает его похожим (половина средств – это пожертвования его обитателей) на государственный, а значит – не отягощённый личным пристрастием, инициативой владельца, наконец, прагматическим интересом сделать его рентабельным или хотя бы безубыточным. Я уже не говорю о священной гордости предпринимателя, для которого подчас главное – престиж своего детища, даже соревновательный принцип: моё производство – самое лучшее в городе, в стране, в мире! Это при том, что большая часть наших обитателей платит высокий ежемесячный взнос за охрану их жизни и здоровья, за особую диетическую пищу, за ежечасный уход…
Однако нынче мне отведена скромная роль сестры-хозяйки, и нечего критиковать начальство, у него свои заботы: как повысить плату за проживание и как сократить расходы, вот только куда исчезает разница между этими цифрами? Во всяком случае, премии здесь получает только начальство!
В конце концов я пришла к выводу, что если я не могу изменить порядки в нашем Доме, то свою работу я должна делать идеально. Таким образом я помогаю прогрессу, ведь для этого достаточно позволить себе маленькую роскошь – поступать разумно хотя бы изредко. Если бы один человек из сотни поступал в одном случае из 10, следуя только здравому смыслу, а не тщеславию или жажде наживы, я уверена, что мир изменился бы неузнаваемо. Но, увы, это правило – «быть разумным» – почти никто не соблюдает.
В истории гораздо чаще правили миром великие злодеи и безумцы, а не великие мудрецы. А бессмысленный поступок почему-то во все времена сохраняет свою привлекательность…
Почему-то проиграть состояние в карты или наброситься на кого-нибудь с кулаками или ножом, а потом пойти к продажной женщине – гораздо легче, чем совершить великое открытие, написать симфонию, создать новую конструкцию, сдержать себя в гневе или добиваться любви скромной и порядочной женщины…
Итак, опять невозможно найти разумное объяснение очередному приказу нашей очень энергичной директрисы, вот один из них: «Никто из персонала не должен заходить на кухню!» Наказание простое – мгновенное увольнение.
Не скрою, для меня этот запрет был тяжёлым испытанием, ведь я работаю в своём подвале совершенно одна. Лишь изредка звонит телефон и чей-то голос требует срочно: «Накрахмаленную скатерть в кабинет директора! Женские «Unterhose»[8] в гериатрию на второй этаж или спецодежду для шеф-повара!» Я отвечаю по-военному: «Вас поняла, уже бегу…» Мне не нужно задавать вопросы, здесь не место для дискуссий, нужно быстро и чётко выполнить задание начальства, и я отвечаю: «Всё будет готово «sofort»[9]!
Хорошо, что в юности я привыкла к одиночеству, и оно меня совершенно не пугает. Разве, когда мне приходилось ухаживать за моим первенцем в коммуналке, где даже телефона не было, я не была одинока? Впрочем, философские трактаты и старый рояль разделяли со мной мою каторжную семейную практику, без выходных, без праздников и развлечений… Порой приходилось бежать в телефон-автомат в московском переулке и стоять в очереди с младенцем на руках, но телефоны подруг почему-то всегда были заняты… «Сидеть с ребёнком» в те далёкие времена – означало принудительную изоляцию от общества, от работы или учёбы, от друзей и подруг. Но сидеть в буквальном смысле этого слова удавалось очень редко: сын требовал работы каждую минуту. Лишь изредка удавалось почитать. Телевизора тоже не было…
Теперь на новом витке своей жизни я научилась отделять работу рук от работы головой. Разумеется, я имею в виду не движения головой, а работу, которую производит мозг, по велению природы он находится в черепной коробке и довольно хорошо защищён…
Руками я совершаю множество действий, а головой стараюсь думать: они словно действуют отдельно друг от друга…
И тогда становится ясно, что любое дело – самое примитивное и безрадостное – перестаёт быть трудным и неприятным, если освещено мыслью…
Да, именно так: пока я могу думать, жизнь доставляет мне массу самых неожиданных удовольствий, ведь никто не может помешать мне вспоминать события моей прежней жизни, сравнивать, наблюдать, а иногда фантазировать и мечтать… Вот, например, когда я еду по знаменитому венскому Ring[10] на трамвае и вижу здание одной из самых дорогих гостиниц, то вздрагиваю от того, что фасад этого здания как две капли похож на московский Моссовет… Вот тут и начинаются воспоминания…
Как легко, например, убеждать себя в том, что неравенства между людьми попросту не существует. Судите сами: и вельможа, и бедная маленькая работница вроде меня живут в одно Время. И как бы ни изгалялся миллионер в своём дворце с огромным бассейном, он так же стареет час за часом и неотвратимо приближается к собственной смерти.
Простые рабочие люди почти никогда не имеют свободной минуты, чтобы задуматься над пресловутым смыслом жизни, они вкалывают в поте лица. А потом отдыхают каждый по-своему, но жизнь и тех, и других идёт в одном измерении, она не замедляется и не ускоряется.
Кстати, далеко не всегда богатство и роскошь продлевают жизнь своим владельцам… Но я уверена, что во дворце я бы никогда не услышала такого громкого и искреннего смеха, как на нашей кухне, где царит простая повариха из России, неутомимая Аня. Она в курсе всех событий и вхожа в кабинет «высокого начальства», ибо тот, кто ежедневно подаёт обед директрисе, лицо доверенное и приближённое. Кстати, анекдоты и шутки сыплются из нашего поварского чистилища как из рога изобилия и передаются всему Дому, ведь здесь не только кипит суп на плите, но сама Жизнь кипит вовсю!
И вот теперь меня лишают единственного удовольствия – забежать к Ане на минутку, перехватить что-нибудь вкусненькое и послушать очередную сплетню или самой рассказать анекдот из другой жизни при социализме. Право, это ужасно, я в отчаянии, дисциплина такой ценой просто невыносима. Не думаю, что обеды от этого станут лучше, нет, да и не всякое распоряжение директрисы нужно выполнять!
Я всё равно пробираюсь на кухню тайком через вход со двора. Иногда удаётся попасть на цирковое представление… Например, вчера старшая повариха Мария, большая любительница пошутить, поставила ведро с молоком на самом проходе. Официантка из столовой несла на подносе посуду и не могла видеть то, что находилось перед ней, она со всего маха грохается на это ведро… Всё летит вдребезги – крики, шум, гам. Есть работа для каждого. Михай вытирает реки молока, а мы подбираем осколки посуды и успокаиваем обезумевшую от страха Валю. Вся компания поваров ликует – здорово пошутили! Хорошо ещё, шеф вышел во двор покурить и пропустил этот маленький спектакль, что устроила «режиссёр» Мария.
Так искренне могут радоваться только дети да наши симпатичные повара. Они всегда постараются сделать так, чтобы кастрюля выскакивала из рук, причём лучше полная, чем пустая, и что-то обязательно плюхается в воду, обдав всех, кто был рядом, хорошо, что это не кипяток, а остывший кисель… Вот и ещё одна причина для смеха!
И всё-таки моя новая работа – не более чем новая роль в комедии жизни. Роль отнюдь не лёгкая, ведь целый день мне приходится лишь прислушиваться к взрывам хохота, что доносятся сверху в мой подвал. Первые месяцы физическое напряжение доводило меня до полного изнеможения. Как тут было не вспомнить юность, когда моя жизнь была похожа на лёгкую каторгу: работа в музее, философский факультет МГУ и маленький сын. Два дня в неделю привозила сына к маме… и умудрялась сбегать в театр или в кино, от семейной жизни остались стихи:
Воистину никакой поэзии, а только боль и отчаяние, и, конечно, одиночество, это при живых-то родителях, которые, увы, не могли меня понять. И тогда слова, написанные на бумаге и произнесённые, были спасением. Ведь недаром в школе читала стихи любимых поэтов на всех литературных вечерах…
Страсть к книгам была от отца, он сам до последних дней жизни был вовлечён в круговорот происходящего – всё, что было интересного в мире, было ему важно, и мне удалось в домашнем заточении вновь открыть для себя чудодейственное лекарство – думать, записывать, читать.
В центре Москвы, в комнате с роялем, ухаживая за маленьким сыном, в перерывах между стиркой пелёнок и приготовлением еды для младенца, с прогулками в ближайшем садике, с грудью, полной молока, мне удалось находить радость в аскетическом ограничении себя, в борьбе с ленью, с несовершенством мыслей и поступков. Набросилась на книги, как монахиня в своей келье, ибо ничего другого не было под рукой. А по вечерам пела романсы под звуки старенького рояля «Schrader», что подарили моему мужу артисту старушки-дворянки, те, что приходили на концерты в небольшой уютный зал, в красивом старинном особняке на углу Хрущёвского переулка, где величественно и вдохновенно читал Пушкина отец моего первого сына…
Моя должность в литературном музее Пушкина называлась лаборант, но никакого отношения к химии она не имела, я была «мальчиком на побегушках» в филармоническом отделе… Звучало просто волшебно, да и жизнь в музее была какая-то фантастическая… Научные сотрудники писали диссертации на самые немыслимые темы, а я собирала публику на концерты и бегала с цветами к великим артистам – например, к Дмитрию Журавлёву – он тоже вдохновенно читал Пушкина…
Свою диссертацию я так и не дописала. Всё перевернула в моей жизни внезапная сумасшедшая любовь, которая сорвала с места и закружила, и всё поставила с ног на голову. Как будто мой одинокий труд был услышан и принят, и открылась дверь в другой мир, кончилось одиночество, появился смысл во всём происходящем, и возблагодарила судьбу за испытания, что принесли такую неслыханную радость…
Каждое утро перед работой я прохожу через небольшой парк. Большинство нормальных людей спешат на трамвай, всего одна остановка, но лишь бы не утруждать себя, а я с восторгом заворачиваю в тёмную аллею и жадно вдыхаю чистый воздух. Времена года проходят передо мной постепенной чередой света и тьмы, цветением незнакомых растений и причудливых деревьев. Разгар весны – буйство красок в призрачной дымке, уголки японского сада и неугомонные дрозды, которые поначалу меня даже пугали.
Если я успеваю на «schnellbahn»[11], то у меня в запасе перед работой целых 15 минут! В это утро у меня настоящий праздник – прогулка под пение птиц и дыхательная гимнастика по йоговской системе. Свободные люди, которые вовсе не обязаны вставать в шесть утра и бежать на работу к семи, разве они могут насладиться всей этой красотой так же, как и я?
Внимательно рассматриваю деревья, на которых в начале мая раскрываются огромные розовые бутоны с мясистыми лепестками вроде магнолий, они напоминают хищную красоту девочек с «Gurtel»[12], будто заманивают в опасные сети плотской страсти… Зато клумбы синеют нежными незабудками, яркими маками и папоротниками – это сама гармония. Все эти изощрения садового искусства у меня перед глазами, моё воображение расставляет их в диковинные вазы, я вдыхаю их аромат, они украшают мой подвал…
Вот и ещё один парадокс: живёшь в большом городе, благоговеешь перед клочком зелени и умиляешься, если этот клочок – куст сирени или просто репейник, а если живёшь на краю поля и леса, только и мечтаешь, как бы побродить по шумной улице и вдохнуть аромат разогретого асфальта. Но может быть, у нормальных людей всё по-другому?..
Мои первые детские игры проходили на асфальте большого города под грохот трамваев и машин. Окна нашего коммунального рая из двух комнат выходили на Садовое кольцо, гул улицы не умолкал ни ночью, ни днём. Рядом примостилась площадь из трёх вокзалов, откуда потоки людей врывались в столицу в надежде на новую прекрасную жизнь. В школу меня водила строгая бабушка и крепко держала за руку – перейти широченное Садовое кольцо без взрослого было рискованно: водители грузовиков гнали так, будто, сев за руль, они навсегда потеряли способность быть пешеходами и им глубоко плевать на маленьких смешных людей, что ходят своими ногами…
Газон перед моей первой школой был подарком: зелёная трава и бюст великого русского поэта Некрасова, глаз радовался, я испытывала первобытный восторг перед частичкой природы в каменных джунглях. Вот и моя утренняя прогулка по парку – это возвращение в детство…
Позвонки по утрам совершенно не хотят вставать на место – приходится сесть, закинуть голову как можно дальше назад – раздаётся хруст, но боль проходит – совсем недавно я узнала, что это называется мануальная терапия, попросту работа с позвонками. Теперь можно ещё раз потянуться и вставать. На часах без пяти минут шесть.
Удивительная штука жизнь – надо всё время бороться с собственной ленью: по утрам растягивать своё тело, как это делали наши первобытные предки, что спали в дупле или на голой земле, – прошли миллионы лет, прежде чем люди научились строить хижины с тёплой водой и отхожим местом. Разве наши предки могли позволить себе болеть? Они просто коченели до смерти на внезапном морозе или падали в яму, усердно выкопанную врагами из соседнего племени…
Однако мои размышления не мешают мне быстро одеваться: всё необходимое я приготовила вечером накануне, чтобы не метаться по комнате и не искать. Одежда должна быть простой и удобной: футболка из х/б, шерстяные колготки, брюки и свитер – никаких поясов и пуговиц. Прошло три минуты, и я застегиваю молнии на сапогах без каблуков, чтобы удобнее было нажимать педали в моей первой венской машине «Оппель-Аскона», которую я вожу вот уже два месяца.
Как я мечтала о машине! А теперь моё шофёрство – сплошная мука. Надо осваивать чужой город: разворачиваться на узенькой улочке, потом искать место для парковки. Какие широкие полупустые улицы были в Москве, но разве можно было оставить машину надолго без присмотра?!
Да, в каждом городе свои проблемы, и всё-таки езда на «шнельке» куда спокойнее – сиди себе и почитывай книжку и поглядывай в окно, но охота пуще неволи. Завожу мотор и смотрю на себя в зеркало – вижу совершенно сонное лицо, энергично мотаю головой: вперёд-назад, влево-вправо. Я заставляю работать свои кровеносные сосуды – новая порция крови пошла к мозгу, правда, нынче для меня гораздо важнее мои руки, чем голова…
Новая работа мне нравится – приятно сознавать, что твой труд кому-то нужен. Я завоёвываю уважение коллег не интригами и лестью, а только работой. Это моя разменная монета – быть внимательной и прилежной.
Медсёстры полюбили меня далеко не сразу, им всячески хотелось показать своё превосходство, но моё терпение и аккуратность доконали и их, ведь я предупреждаю любые просьбы и делаю всё чётко и быстро. Даже старшая медсестра фрау Марта перестала покрикивать на меня. Ровно в 7 часов около её двери висит чистенький выглаженный халатик. Мне кажется, что теперь она раздосадована тем, что ей не к чему придраться.
Первое время никто не мог поверить, что какая-то учительница из России (я никому не рассказывала о том, что я журналистка и издала свою первую книгу в Москве) сможет справиться с такой тяжёлой работой, да ещё с улыбкой. Впрочем, улыбаться я начала не сразу, первые три месяца я работала как муравей, который попал в чужой муравейник и должен доказать, что он чего-то стоит, иначе новые сородичи его просто сожрут. Но мне удалось не только справляться со всеми маленькими и большими делами, но и научиться получать удовольствие от всякой работы, как бы дурно она ни пахла.