— Ты усердно защищаешь его, — продолжил ярл. — Замечаю, что он тебе понравился. Хочу и я взглянуть на него, чтобы понять, обещает ли его наружность что-нибудь доброе. Многое зависит от того, как он мне покажется.
Торстен был введён и представлен ярлу.
— Моё дело, — развёл руками он, — совершенно в ваших руках. Вы знаете, зачем я пришёл сюда. Прошу у вас мира, но не боюсь. На что бы вы ни решились!.. Впрочем, вожди обыкновенно дарят жизнь тем, кто отдаётся во власть их.
— Ты мне нравишься! — ответил ярл. — Оставляю тебе жизнь. И в наказание за убийство моего сына ты займёшь его место, если останешься у меня, поскольку наружность твоя много обещает. Да и неблагородно нападать на того, кто сам отдался в наши руки.
— Благодарю вас! — обрадовался Торстен. — И обещаю остаться с вами, пока вы живы. Но когда вас не будет, едва ли ваши люди доверят мне должность вождя, да и, кроме того, каждый идёт своей дорогой.
Ярл согласился с ним.
По его смерти Торстен вернулся в свою отчизну — в Раумсталь, в Норвегии.
Тот же Торстен, уже в глубокой старости, предчувствуя близкий конец, прекрасно сказал своему сыну Ингемунду:
— Всего больше радует меня то, что я никогда в моей жизни никому не сделал несправедливости!
Ингемунд по смерти отца пришёл в Исландию, где сделался весьма значительным человеком.
Под старость пришёл к нему друг его Семуид и сказал:
— Меня навестил человек, о котором идёт молва, что он зол и что трудно ужиться с ним. Но он мне родня и зовут его Гроллейф. Я просил бы тебя принять его с матерью к себе и дать им приют.
— Об этих людях, — отвечал Ингемунд, — точно идёт дурная молва, а потому мне не хотелось бы принимать их. Но дабы не оскорблять тебя отказом, я как-нибудь приноровлюсь к ним, хотя и не предвижу ничего доброго, потому что сыновья мои никому уступать не любят.
Гроллейф был действительно человек весьма упрямый и беспокойный. Несколько лет спустя Ингемунд принуждён был удалить его из дома и отвёл ему под жильё другой.
Однажды, спустя порядочное время, между сыновьями Ингемунда и Гроллейфа завязалась ссора на рыбной ловле. Старый Ингемунд в сопровождении одного раба поехал разнять их. Но когда спускался с пригорка к реке, вероломный Гроллейф бросил в него копьё и ранил его. Старик не обнаружил боли. Когда же сыновья разошлись, он поехал домой и сказал рабу, его провожавшему:
— Ты долго и верно служил мне, исполни же моё приказание: сходи к Гроллейфу и передай ему, что мои сыновья, как я надеюсь, ещё до рассвета потребуют у него крови отца... так я советую ему тотчас же скрыться; его смерть не отомстит за меня, а долг велит мне защищать того, кому я дал приют в своём доме.
Вошедши с помощью раба в комнату, он сел в своё кресло и запретил подавать огонь до возвращения сыновей.
Когда они пришли и осветили комнату, то увидели, что старик сидел мёртвый, с копьём в теле.
Иокулл — один из сыновей, самый смелый и вспыльчивый, — пришёл в негодование. Он воскликнул:
— Это ужасно — что такой честный человек погиб от руки такого негодяя! Сейчас же, братья, пойдём и убьём Гроллейфа!
— Ты слишком мало знаешь доброе сердце нашего отца, — отвечал другой сын, умный и кроткий Торстен, — если не подумал, что он постарался спасти своего убийцу. Надобно поступить не горячась, а подумавши. Пусть будет нашим утешением, что у нас был отец нисколько не похожий на Гроллейфа, за то великий Альфадур не лишит его небесных наслаждений...
Такое же благородство духа выказал другой скандинав — Аскель Годе.
В одной битве он предостерёг неприятельского вождя не слишком вдаваться в опасность. Но тот не послушался и был убит. Один из близких его людей в силу этого искал случая отомстить.
В то время, как Аскель ехал в санях позади своих дружинников, он нанёс ему смертельный удар. Старый Аскель никому не сказал, что ранен, до тех пор, пока не скрылся убийца, потом убеждал детей не мстить за него.
Так рисуют саги благородный характер скандинавов.
5. Краса угрюмых берегов
О, женщины, женщины!
При всей своей закалённости и некоторой грубости нравов молодые люди севера были далеко не равнодушны к женской красоте. Любовь так же им была доступна, как и дружба. Скандинавы приносили прекрасному полу такие жертвы, каких нельзя бы и ожидать от людей того времени, от людей того воспитания. Для юноши-скандинава похвалы и любовь красавицы становились сильным побуждением к подвигам. Её благосклонность, как награда храбрости, составляет главную тему северных богатырских песен. Ради неё норманны пускались в самые отчаянные предприятия. Среди них считалось особенной славой добыть себе жену каким-нибудь отважным подвигом.
Красоту в те времена составляли высокий рост, могучие широкие плечи, хорошее сложение, соразмерные члены, светлые живые глаза и белый цвет кожи. Вообще на скандинавском севере особенно красивыми считались одни белокурые волосы, да ещё каштановые. При описании красавиц в сагах никогда не забываются длинные шелковистые волосы.
Рагнар Ладброк, один из славнейших героев скандинавских саг, по смерти своей любимой жены Торы решился остаться вдовцом, вверил управление своим королевством сыновьям, а сам, как в дни юности, отдался жизни викинга. Однажды летом он был на море, близ Скангореда, в Норвегии. Люди его отправлены были на берег печь хлеб. Они зазевались и вернулись назад с подгоревшим хлебом. Извиняясь, они объяснили своему конунгу, что повстречали на берегу такую чудную красавицу, что, забыв о деле, загляделись на неё... И конунг простил их, пожелав, однако, узнать имя красавицы. Это была Крака, первая красавица Норвегии, и главной привлекательностью её, как передаёт сага, были «длинные волосы, касавшиеся земли и блестевшие наподобие светлого шёлка».
После Краки замечательной красавицей саги считали исландку Гольгерду. Несмотря на свой высокий рост, она могла всю себя покрывать своими длинными волосами.
Но не одна красота была привлекательна для богатырей сурового севера.
Честные правила и красота женщины имели для северных жителей двойное достоинство, если соединялись со здравым умом, с чувством собственного достоинства и твёрдым духом. Верили, что эти качества переходили от неё к детям, почему особенно уважались знатными женихами.
— Я выбирал для своих сыновей такую мать, которая передала бы им бесстрашное сердце! — говорил один из героев саг Ладброк.
Зато девушка требовала от мужчины воинственности, доказанной храбростью в морских походах. Она любила статный, высокий рост и воинственную осанку; мужественная наружность больше нравилась ей, нежели красивая, отличавшая, по тогдашним понятиям, трусость и слабость, вовсе неприличные мужчине; она отвергала стариков, однако же военную славу жениха предпочитала его юности.
Так, в одной саге норвежская королева Ингеборга, делая выбор между двумя женихами, отдаёт руку пожилому королю Гетрику, но отказывает Олофу, несмотря на его цветущую молодость. Она сравнивает их с двумя деревьями: одно со зрелыми плодами, а другое едва пустило весенние почки. «Дурно, — прибавляет она, — покупать неверную надежду».
Рангвальд, ярл, намереваясь внушить Ингигерде, дочери Олофа Скетконунга, склонность к её жениху, Олофу Дигре, говорил ей особенно про его подвиги и подробно рассказывал, как в одно утро он взял в плен пятерых королей и присвоил их землю и богатства.
В этом же смысле говорит Рагнар Ладброк...
«Друг девушек, — поётся в посвящённой ему саге, — должен быть отважен при звоне оружия».
Домоседы, никуда не выезжавшие из отечества, не удостаивались никакого внимания девиц; подле таких... они едва могли сидеть.
Сами девушки не могли располагать своей рукой.
Отцы считали себя вправе заботиться о счастье дочерей. В то время, когда влияние родовых связей было очень сильно, все дела, имевшие отношение к ним, считались весьма важными для мужчин и не могли отдаваться на волю женщины — тем более юной.
И сыновья слушались отцов, но больше из сыновнего почтения, нежели из подчинённости; отвечая сами за свои поступки, они могли и располагать ими, когда приходили в возраст мужества и переставали жить на отцовском хлебе.
Но дочери находились в безусловной воле отцов.
— Как отец я больше всех имею право располагать невестой! — говорит Тор Карлу Альвису. — Меня не было дома, когда просватали её. Но я один могу обручать её: тебе она не достанется без моей воли на то и никогда не будет твоей женой.
Однако же редко бывало, чтобы отцы, в каких бы то ни было случаях, пользовались отцовской властью во всей строгости. У них было слишком много чувства чести, чтобы тиранствовать над слабым полом. При брачном сватовстве они сначала узнавали расположение дочерей и матерей их и нередко отдавали это на их волю.
И братья поступали большей частью так же относительно своих сестёр, если со смертью отца наследовали его неограниченное право располагать их супружеством. Если же не было и братьев, это право переходило к ближайшему родственнику.
Женщина состояла под полной опекой мужчины: никакой договор её не имел законной силы без совета и утверждения близкого родственника.
Жених прежде всего обязан был обратиться к отцу невесты и передать ему предложение — bon. Оттого и сватовство называлось у скандинавов «bonord», то есть просьба. Кто отправлялся за сватовством, о том говорили, что он состоит в сватовстве. В путь за сватовством он надевал лучшее платье и отправлялся с отцом или ближайшим родственником. Когда предложение сделано и принято благосклонно, начинали договариваться о брачных условиях. Жених объявлял, сколько имения назначает будущей жене; это называлось «Mundr, Kvanarmund» — женский дар. Он объявлял дар, назначаемый отцу её, что называли «ringaef» — дружеский дар. Отец невесты со своей стороны назначал сумму приданого, что было для его дочери вознаграждением за потерю права на отцовское наследство.
Дары состояли в золоте, серебре, рабах, скоте и домашней рухляди.
По норвежским законам самая маленькая сумма даров была назначена в 12 иор, даже для бедных.
Пока женщины не имели законных прав на наследство, эти дары с приданым составляли собственность жены и выдавались ей по кончине мужа. В случае развода она удерживала эту собственность, переходившую по её смерти к ближайшим её родным. Но если она умирала бездетной, то приданое её возвращалось к её ближайшим родичам, или наследникам.
Такой договор о дарах и приданом являлся непременным условием законного брака; он имел сходство с торговой сделкой, потому что оговаривались условия, на каких дочь семейства поступала в собственность мужа.
Договор утверждался в присутствии родных обеих сторон. Потом обручали жениха и невесту, причём молоток Тора, положенный на колени невесте, освящал брак. На невесту надевали покрывало и соединяли им руки.
Девушка, вышедшая замуж без такого обряда, похищенная или захваченная на войне, считалась наложницей, каково бы ни было её происхождение, и дети, прижитые с ней, считались незаконными.
Норманны с такой строгостью соблюдали предписания нравственности, что до брака не дозволяли никакого короткого общения между женихом и невестой. Гордые, неиспорченные люди гнушались преступлений против девственной чести, и всякое нарушение такого рода со стороны жениха считалось тяжкой обидой не только невесте, но и всей её родне.
Когда кто провожал невесту к другу или путешествовал с чужой женой, то древний обычай требовал, чтобы они, ночуя вместе на одной постели, клали между собой меч, в защиту целомудрия, или доску. На этот обычай намекают «Эдда» и другие саги.
Случалось, что брак откладывался на многие годы. Время отсрочки определялось при обручении: обыкновенно — на три года, в тех случаях, если невеста была очень молода или жених мало узнал жизнь или же предстояло ему некое важное предприятие. В таком случае девушка называлась «Heitkona». Если жених не являлся по истечении срока, невеста могла выйти за другого. Но обыкновенным следствием была кровопролитная вражда, если жених по возвращении находил, что его невеста помолвлена за другого. Особенно тяжкой обидой считалось нарушение обещания до срока: это требовало кровавой мести. Вообще поединки за женщин случались часто. Потеря красивой девушки, разумеется, была неприятна; но сверх того страдало самолюбие гордых тогдашних женихов, когда они видели, что им предпочитали других, особенно если при том ещё нарушалось данное обещание.
В те времена, когда похищение девиц и чужих невест принадлежало к числу великих подвигов, путешествие обручённой в дом жениха нередко подвергалось опасности. Оттого жених обычно посылал за ней толпу вооружённых родственников и друзей.
Они должны были взять невесту под свою защиту и отвести её к супругу на супружеское ложе. Их называли дружиной невесты. Под начальством дружки приезжали они, вооружённые, в дом отца невесты и требовали себе мира и безопасности от хозяина. Он давал им мир, отбирал у них оружие, а сёдла прятал под замок.
Дружка вместо жениха принимал приданое невесты. Попировав в её доме, дружина отправлялась вместе с ней, её отцом и близкими в дом жениха, где играли свадьбу. Вечером невеста с торжеством провожалась на брачное ложе. На другой день, в вознаграждение за девственность, жених делал ей подарок, называвшийся «hindragags gaef» — утренний дар. С этих пор молодая получала название хозяйки, hausfreja, и связка ключей за поясом означала её хозяйственные права. Все домашние заботы принадлежали хозяйке. Муж обязан был только доставать всё нужное для жизни. Но его личное участие в хозяйстве считалось не только неприличным для него, но и оскорбляло, по тогдашнему мнению, права супруги.
Главный надзор за всеми такими делами принадлежал хозяйке: она давала приказания служанкам, назначала им работу; в её же распоряжении находились рабы. Но тем только и ограничивалась власть домохозяйки. Во всём остальном она зависела от воли и власти мужа. Без его позволения она не могла ни покупать, ни продавать что-либо, ни выходить из дому для посещения родных, да и не могла оставаться у них более назначенного мужем срока. Она не имела голоса при замужестве дочерей. Муж мог наказывать её, как хотел.
Однако же скандинавы пользовались этой неограниченной властью над женщиной с такой умеренностью, какой, казалось, нельзя бы и ожидать при их воинственности: в этом участвовали чувство женской красоты в скандинавах, их мягкое и открытое для дружбы сердце; кроме того, походы и общественные обязанности, лежавшие на них, требовали частых, на многие месяцы, отлучек из дому; тогда все заботы о содержании дома лежали на хозяйке, если сыновья были ещё малолетние и находились в семействе; она была помощницей мужа, его утешением и опорой; по решительности, благоразумию и смелости она не уступала мужчинам: всё это сообщало ей цену и значение в глазах мужа; он не считал её рабой, а уважал в ней разумную мать семейства, разделявшую с ним заботы о доме и детях. Да и не по душе ему было домашнее самовластие; самый дух государственного управления предписывал уважение к личным правам. Находили постыдным браниться с женщинами, а поднимать на них руку позволяли себе только в сильном раздражении, если они сами вызывали это беспорядочной жизнью. Древний образ мыслей в этом отношении виден в ответе Гарбарда Тору, который похвалялся, что прибил в Глессе каких-то великанок — злых и лукавых.
— Какой стыд, Тор! — сказал Гарбард. — Можно ли бить женщин!..
Но Тор оправдывал себя тем, что это скорее были волчицы, чем женщины.