— Что ты хочешь сказать этим, друг? — спросил Эрик. — Неужели конунг Олав Трюгвассон мог забыть свою прежнюю доблесть? Неужели намёки Зигфрида касаются его?
— Одно тебе скажу, мой Эрик: конунг Олав не прежний.
— Но что с ним? Какая перемена?
— Он удаляется от битв и пиров. Кругом него такая скука, как и в темнице. Нет более прежних победных походов, мир и тишина спорят между собою около когда-то славного Олава.
— Что же с ним сделалось?
— Он стал слишком слушать жрецов иных богов и отвернулся от Одина, и других асов, вот они и покинули его! — вставил своё слово Руар.
— Я ничего не понимаю! — воскликнул Эрик. — Скажите мне, друзья, как это могло случиться?
— Это случилось после того, как Олав ходил к берегам Италии. Там он услыхал про нового Бога и захотел слушать Его жрецов.
— Какого Бога? Уж не Бога ли христиан?
— Вот именно. Он привёз с собою на север жрецов христианских и стал проводить время в беседах с ними.
Старик Эрик покачал своею седою головою.
— Не раз слыхал я про этого нового Бога, — сказал он, — от Него и в самом деле могут погибнуть и Один, и Святовит, и славянский Перун. Говорят, Он всесилен.
— Уж не знаю, — проговорил Руар, — а скажу одно, что где бы ни появился жрец этого Бога, всюду люди меняются и забывают о битвах, о кровавой мести и только лишь толкуют о том, что врагам нужно прощать, что нужно любить всех, как самого себя. Да разве это возможно? Я уже не говорю о том, что после бесед с христианскими жрецами народ становится холоден к своим древним богам.
— Вот потому-то здешний главный жрец Святовита, этот старик Бела, так и ненавидит христиан, — заметил Эрик.
— Ненавидит? — воскликнул Ингелот.
— Для него нет большей радости, как уничтожить христианина.
— Ну, теперь я многое понимаю! Ведь Освальд сын Руара, наш вождь, хотя и именует себя посланником конунга Олава Трюгвассона, но на самом деле он никогда им не был!
— Как так? — Воскликнул удивлённый Эрик.
— Клянусь тебе асами, что так. Ты видел этого молодого русса, что был вместе с Освальдом?
— Да. Я слышал, Нонне назвал его сыном Святослава, русского князя.
— Так, так! Он именно сын этого славного воина и сам князь северных руссов.
— Зачем же он между вами?
— А затем, что он бежал со своей родины. Старший брат его по имени Ярополк остался княжить в Киеве; среднему отец отдал большую и богатую область, а этому, теперешнему гостю Арконы, назначил быть князем в древнем Хольмгарде. Когда отец был убит, киевский Ярополк захотел быть князем всех руссов. Он убил среднего брата и добрался вот до этого, Владимира, но тот успел убежать во фьорды к конунгу Олаву. Олав сам не раз бывал в Хольмгарде, он принял молодого сего князя, помог ему набрать дружину, ну, словом, стал тот викингом. Владимир не раз ходил в походы за море и показал себя храбрецом. Только у молодца вовсе не было мысли оставаться на всю жизнь на службе у конунга. Он задумал кое-что другое. Владимир просто рассчитал, что конунг Олав поможет ему прогнать из Киева Ярополка.
— А тот что же? Неужели отказался? — воскликнул Эрик, и глаза его зловеще блеснули.
— В том и дело, старый мой друг, что около конунга Олава в это время был христианский жрец, и Олав, этот славный герой, склонил своё сердце к его убеждениям. Христианский жрец стал ему говорить, что Ярополк любит христиан и поэтому нельзя идти на него войною.
— И конунг Олав послушал жреца?
— Олав наотрез отказал дать Владимиру свои дружины для покорения Киева и руссов. Тогда-то ярл Освальд, который также не терпит христиан, сам объявил поход, но, увы, воинов собралось немного. Именитые ярлы и викинги не хотели идти против воли конунга. Но конунг запретил и варягам идти с ярлом и русским князем. Тут-то Освальд и схитрил. Он объявил, что варяжские дружины нужны ему не для похода против руссов, а будто бы собираются им только для арконских жрецов.
Кое-кто остался, не пошёл с ярлом, но всё-таки собралась небольшая дружина. Для похода нас было мало, и Освальд решил попытать счастья здесь, в Арконе. Может быть, Бела вынесет знамя Святовита и, конечно, даст в помощь Владимиру свои варяжские дружины. Понял, мой старый Эрик, какое задумано дело?
— Что же? — раздумчиво произнёс Эрик, — я не прочь пойти на Днепр: от Киева близка и Византия. Да и Киев город богатый. Там можно много найти ценной добычи.
— А пойдут ли за тобой твои?
— Мы все служим Святовиту, — пожал плечами старый варяг, — пошлёт нас Бела, и мы пойдём. А там скоро кончится срок нашей службы, и мы все станем свободны.
— Так мы, стало быть, будем товарищами?
— Разве у вас всё решено?
— Всё! Даст Бела помощь или не даст, а я и все, кто со мной, пойдём за Освальдом и Владимиром!
— Тогда что же и говорить! Сами асы покровительствуют нам и нашей дружбе. Только пока не сообщай никому, что я тебе поведал. Молчать придётся недолго. Освальд здесь не засидится. Руку, друг! Будем пить за былые встречи на полях битв. Тс, Зигфрид опять поёт.
Скальд пел теперь весёлую песню. Его слушали с восторгом. Пир зашумел ещё сильнее, когда Зигфрид кончил свою песню. Теперь, когда головы пирующих порядочно были затемнены вином и беседа стала общей, встретившиеся друзья достаточно наговорились между собой. Слышались отдельные, чаще всего бессвязные восклицания, воины шумно рассказывали о своих боевых подвигах. Совсем незаметно день склонился к вечеру, но пир всё ещё продолжался, и только поздняя ночь прекратила его. Тишина водворилась в недавно шумном зале, слышались храпение, бред; наконец, сам собою потух и очаг.
3. ГОСТИ
ока варяги и скандинавы пировали, во дворце главного жреца Святовита, Белы, происходило другое.Старый Нонне привёл в обширный дворцовый покой Владимира, Добрыню и Освальда и здесь оставил их одних.
— Клянусь Перуном, — воскликнул Владимир, встряхивая своими кудрями, — здесь нас встречают куда приветливее, чем у конунга Олава.
— Я это предсказывал тебе, — заметил Освальд.
— Только бы поскорее кончились все эти переговоры. Я тоскую по родной стороне.
— Скоро, племянник, скоро! — вступился Добрыня. — Отсюда мы пойдём в Новгород.
— Ах, поскорее бы! — сказал Владимир, и в голосе его ясно слышно было тоскливое чувство. — Поскорее бы! Меня измучила эта разлука с родиной, а как вспомню я, что брат Олег до сих пор остаётся неотмщённым, так стыдно становится жить на свете.
Добрыня долгим, испытующим взором смотрел на племянника, как бы желая проникнуть в тайники его души.
Добрыня Малкович был высок ростом, широк плечами. Грудь его была поистине богатырская, выпуклая. Он казался выше Освальда, тоже воина не из малорослых. И вид Добрыни был внушительный. Голова его оставалась не выбритою, как у варягов, а покрытой густыми, начинавшими седеть волосами, ниспадавшими до плеч, по обычаю всех днепровских славян. Чёрные глаза как-то особенно выглядывали из-под густых нависших бровей. Взгляд их был выразителен; в нём так и светились непреклонная железная воля, ничем несокрушимое упорство и вместе с тем полнейшее душевное спокойствие, уравновешивавшее все чувства и порывы этого славного богатыря.
Добрыня Малкович был ближайшим другом и воеводою погибшего в 972 году среди печенежских орд великого киевского князя Святослава Игоревича. Мало того, он был его шурином по своей сестре Малуше. Брат и сестра из Любича попали пленниками в Киев. Здесь судьба распорядилась так, что пленные мальчик и девочка попали к княгине Ольге, матери Святослава. Девочка осталась и выросла на попечении мудрой княгини, Добрыня стал товарищем сперва детских игр Святослава, потом участником его знаменитых походов. Судьбе угодно было, чтобы Малуша стала супругою русского князя, и от этого брака родился младший сын Святослава Владимир.
Малуша была добрая, любящая женщина. Вместе со своей княгиней она посещала христиан, которых немало было в Киеве ещё со времён Аскольда и Дира, сильно склонялась к христианству сама, и только боязнь огорчить Святослава помешала ей принять крещение, но невольно для самой себя она вложила в своего пылкого, впечатлительного сына первые зачатки христианства. Княгиня Ольга, которой нечего было бояться грозного князя, с тех пор как Владимир помнил себя, внушала ему христианские истины. Но суровый Святослав рано отнял своего младшего сына от бабки и матери, и частые походы, кровавые сечи заглушили в юноше семена добра, детские впечатления изгладились из памяти, молодая пылкость окончательно поглотила их. Душа Владимира была полна стремления к земным наслаждениям, к земному счастью, и никакая мысль о небесном не тревожила его.
Случилось так, что Святослав, отправляясь за Дунай «добывать» себе болгарское царство, разделил только ещё недавно сплочённую Олегом Северную и Южную Русь между тремя своими сыновьями. Старший Ярополк получил Киевскую землю, средний Олег — древлянскую; младший Владимир — Новгород. С Владимиром отправился в качестве опекуна и его дядя Добрыня Малкович. После смерти Святослава ближайший воевода Ярополка, его опекун Свенельд, мстя за своего сына Люта, убитого Олегом Древлянским, побудил своего князя пойти на брата войной. В одной из схваток Олег был убит. Когда весть об этом дошла до Новгорода, то Добрыня испугался за участь любимого племянника. Он был уверен, что Свенельд стремится для Ярополка к единовластию и после Олега должен наступить черёд и Владимира. Новгородцы казались ему ненадёжными. По крайней мере, они отказались дать ему дружины для мести за Олега. Страшась, как бы Новгород не выдал Владимира киевскому князю, Добрыня заставил племянника уйти за море, к конунгу Олаву. Надежды его на скандинавского владыку не оправдались, и теперь всё будущее молодого сына Святослава находилось во власти арконского жреца. Однако Добрыня Малкович и виду не подавал, что душа его полна тревоги. Недаром он давно уже был искушён во всяких «дипломатических» сношениях. Сколько раз при Святославе он вёл переговоры и с венграми, и с ляхами, и с хитрыми византийцами, знал все их увёртки, научился прятать свои мысли и чувства в сокровеннейшие тайники души и бесстрастно поглядывать вокруг, когда в сердце кипела страшная буря тревоги и напряжённого ожидания.
Владимир Святославович был молод и к своему положению относился с задорной беззаботностью.
Будущее не пугало его. Он помнил прошлое и узнал настоящее. Силы так и кипели в молодом здоровом теле. Два года боевой, полной всевозможных приключений жизни развили в нём и статного витязя. Явилось сознание силы, а вместе с этим и полная уверенность в успехе. Неудачи не надламывали молодой энергии. Жизнь улыбалась этому изгнаннику, и более всего выводила его из себя осторожная медлительность дяди Добрыни.
Красив был собою Владимир Святославович! Рост его средний шёл к статной, словно отлитой фигуре. Русые кудри, холёные, прилежно причёсанные, рассыпались по его плечам, небольшая русая бородка, незаметно переходившая в шелковистые усы, закрывала губы и подбородок; голубые глаза светились молодою пылкостью, задором, весёлостью и вместе с тем истинно-славянским добродушием. Когда Владимир смеялся, всё лицо его так и сияло. Когда он улыбался, глаза его так и лучились. Щёки его горели здоровым розовым румянцем, но в то же время и в фигуре, и в движениях, и в манере держать себя сказывалась богатырская и физическая мощь, привычка повелевать, а в словах сквозили и ум, и тонкая наблюдательность.
Ярл Освальд был высок ростом, сутуловат и медлителен в движениях, в чём, несомненно, сказывалась его привычка постоянно носить тяжёлое вооружение; левая рука его не отходила от левого бедра, как будто постоянно придерживала у пояса тяжёлый меч. Черты лица Освальда были крупны, резки. Давно начавшие седеть усы, как две змейки, спускались на грудь и придавали скандинаву вид какого-то чудовища.
Покой, где находились это трое гостей арконского жреца, был высок и непригляден. Всё убранство его составляли тяжёлые шкуры, задрапировавшие стены. Свет проходил через крохотные оконца, пробитые почти под потолком. От этого покой был мрачен, и невольно тоскливое чувство закрадывалось в душу тех, кому приходилось оставаться в нём долгое время.
Кругом была мёртвая тишина. Ни звука, ни движения не чувствовалось за этими угрюмыми стенами, жизнь словно замерла, как только эти трое людей переступили порог мрачного покоя.
— Что же, так и будем сидеть в этих стенах? — с нетерпением воскликнул Владимир.
Освальд беззвучно засмеялся.
— Юность нетерпелива, она не понимает старости, — сказал он, — а здесь кругом нас только старики. Медлительность свойственна их возрасту.
— О, ярл! — воскликнул Владимир. — Ты не старик, а тоже не желаешь понять, как мне хочется поскорее вернуться. Но ты воин, я дивлюсь, как не сочувствуешь ты мне, жаждущему яростного отмщения за кровь несчастного моего брата.
— Всё придёт в своё время, племянник! — перебил Владимира Добрыня, боявшийся, что молодой князь скажет что-либо лишнее.
— Придёт, придёт, — крикнул тот, приподнимаясь с ложа, на котором лежал до тех пор, — а каково томиться муками ожидания.
— Всякое ожидание учит мудрости.
— Знаю, знаю! Но что поделаешь, когда тоска лютой змеёй грызёт сердце. Ярополк, Рогвольд! Они теперь беззаботно наслаждаются счастьем.
— И гордая Рогвольдовна готовится разуть сына королевы Предславы! — вдруг раздался тихий, неприятный, похожий на шипение змеи, голос, заставивший всех троих гостей быстро вскочить со своих мест.
Кроме них, в покое был теперь низкий сгорбленный старик в белом, ниспускавшемся до пят одеянии. Никто из гостей даже и не заметил, как он появился здесь, и его вмешательство в разговор стало полнейшей неожиданностью. Старец этот, несмотря на свою наружную дряхлость, выступал твёрдой поступью. В правой руке у него был длинный жезл, заканчивавшийся золотым изображением конской головы, но опирался на него старик легко, почти не касаясь его нижним остриём пола. Голова, впавшая глубоко между плечами, однако, держалась твёрдо. Глаза смотрели выразительно и, несмотря на преклонный возраст старика, всё ещё сохраняли свой блеск. Череп был совсем гол, только на висках и затылке виднелись пряди седых редких волос. Длинная, ниже пояса, вся седая борода, падая на белую, как снег одежду, почти сливалась с нею. Голос старика, хотя он говорил тихо, звучал твёрдо и непреклонно.
— Великий отец Бела, — воскликнул, увидав старца, Освальд вдохновенный любимец грозного Святовита!
С этими словами ярл, низко, коснувшись рукою до пола, поклонился старику. Поклонился и Добрыня, но поклонился степенно, даже важно, с чувством собственного достоинства. Зато Владимир, услыхав имя грозного Святовитова жреца, вдруг бросился к нему и торопливо заговорил несколько взволнованным голосом:
— Так вот каков ты, великий отец, чья воля держит в своих руках всё побережье Варяжского моря! Привет тебе, великий, привет мой! Будь здоров долгие ещё годы, и да прославит грозный Святовит тебя своею помощью!
Владимир с пылом схватил руку старца и, наклонившись всем корпусом, положил её себе на голову.
На лице Белы промелькнула тень удовольствия. Поступок молодого славянского князя пришёлся ему по душе. Он не сразу отнял свою сухую руку с головы Владимира и несколько раз ласково провёл ею по его русым кудрям.
— Привет мой и тебе, Красное Солнышко! — голосом, утратившим шипение, произнёс он. — Великий Святовит благославляет твой приход ко мне. Я уже вопрошал его, и он мне сказал, что ты благословенный гость в его чертогах. И вот я, смиренный исполнитель воли всемогущего божества, сам явился к вам, дабы возвестить вам милость Святовита.
4. БЕЛА
ела протянул руку Владимиру и с его помощью дошёл до широкого, устланного мягкими звериными шкурами ложа.— Сядь, сын мой, около меня, — по-прежнему ласково проговорил он, — твои кудри так мягки, что моя старая рука отдыхает, касаясь их. Садитесь и вы, могучие витязи, — кивнул старик в сторону Добрыни и Освальда, — я хочу говорить с вами, и помните, что моими устами будет предлагать вам свою волю сам великий и могущественный Святовит.
Глаза Добрыни как-то странно блеснули при этих словах Белы. На мгновение в них отразилось не то недоверие, не то насмешка. Как будто Владимиров дядя хотел сказать: «Знаем мы, как ваши боги говорят вашими устами! У нас в Киеве жрецы Перуна вот так же нам говорят! Стоял за шкурами да подслушивал, вот и появился, словно из-под земли! Да впрочем, говори, только бы для племянника польза была. А там мы и сами посмотрим, как нам с тобой говорить, теперь же твой верх!»