– Дядечка, ты не Коляна не обижайся, он маленько с прибабахом, с головой не всегда дружит. В яме у чеченов просидел пацан целый год. Как думаешь, добавляет здоровья такой отдых?
Караваев ещё обижался, но после этих слов цыганки обида стала быстро проходить. Он с жалостью посмотрел на дремавшего водителя, и уже спокойным тоном сказал:
– Да, ладно. Чего уж там.
Цыганка подошла к нему почти вплотную и, буравя глазами, заговорила жалобно-просительным тоном, но ему казалось, что глаза её смеются:
– Подмогни, добрый человек, дай пару баксив дитю на хлеб.
Караваев вздрогнул. Сделал шаг назад, и кисло улыбнулся.
– Да ты шутишь, наверное? Какие баксы? Это мне впору у вас просить. Вы, вон, на каких тачках крутых разъезжаете. На один бензин, наверное, тратите…
Цыганка заученно и равнодушно повторила, будто не слышала его слов:
– Подмогни, чернобровый. Дай пару баксив дитю на хлеб.
Караваев досадливо пожал плечами.
– Какие могут быть у шахтёра, баксы-шмаксы? Я их и в руках-то никогда не держал. Мы рубли, милая, хе-хе, забывать начинаем, как выглядят. А ты – баксы!
Цыганка будто ждала, что он занервничает, она запричитала быстро и жалобно, но лицо её при этом сохраняло бесстрастно-презрительное выражение:
– Подмогни, милай. Дитя без отца дитя. Три дня ничего не ели. Можешь «деревянными» дать, если «зелени» нет. А, хошь, я те погадаю? Давай, погадаю тебе, соколик. Судьбу тебе наперёд расскажу, дядя. Не хочешь? Дитя без отца… три дня ничего не ели… дай пару баксив, дядечка… Чернобыльские мы, не дай Боже никому такую родину, мать твою, иметь…
Караваев развёл руками.
– Да, нету, нету. Нету у меня валюты, милая. Была бы дал бы тебе и баксов и евро, юаней и тугриков с манатами.
Цыганка ещё несколько секунд смотрела гипнотически в его глаза и вдруг зло заорала:
– Я, шо, не ясно говорю? Дашь денег или нет, пень лохматый? Да, шо ж за народ пошёл, а? Никакой жалости нет ни к женщинам, ни к детям! Я ж говорю: не ели три дня. Дай денег! Чернобыльские мы, шо не понятно? Фу, я взопрела вся! Колись, жмотяра.
Караваев посмотрел на ребёнка, у которого над губкой пробивались чёрненькие усики, и ему показалось, что ребёнок усмехнулся и подмигнул ему. Он быстро отвёл взгляд в сторону.
– Вот привязалась, что тот репейник. Не дави на меня, пожалуйста. Не люблю я, когда на меня давят, – присел на корточки Караваев и открыл свой чемодан.
Пошарив в нём, он извлёк из него скромный бутерброд. Закрыв чемодан, он несколько мгновений разглядывал свой сальбургер из куска серого хлеба, на котором желтела полоска подвялившегося от жары сала. После словно очнувшись, сглотнул слюну, встал и протянул его цыганке.
– На вот, поешь. Чем богаты, как говорится…
Она машинально взяла бутерброд. Глядя на него недоуменно, и, почему-то опять озлившись, выдохнула:
– Ты, шо ж мне дал, придурок?
Караваев обиженно поджал губы.
– Что ж ты всё ругаешься? Это, ни в какие ворота так с людьми разговаривать. Мы с тобой вроде не ровесники и пиво вместе не пили. Повежливей бы надо со старшими, девочка, повежливей.
– Та я с двенадцати лет не девочка, – скривилась цыганка, всё ещё недоумевающее разглядывая бутерброд.
– Ты, шо ж мне дал? И вот это, шо, есть можно? – хохотнула она, оторвав взгляд от бутерброда, и, неожиданно сильно размахнувшись, швырнула его в сторону дюн.
Караваев проводил глазами улетающий бутерброд, который в воздухе расстыковывался на свои составные части, и не смог сдержаться.
– Что ж ты, дура, вытворяешь, а? – сказал он строго. – Что ж ты хлебушком-то разбрасываешься, а? Как рука у тебя поднялась? Что ж ты вытворяешь, бессовестная? Ни стыда, ни совести! Это ж надо, над хлебом глумиться! Это же хлеб! Понимаешь, хлеб?!
Цыганка перебила его, скривилась.
– Ой, та понимаю я, понимаю, шо хлеб это. Ты мне лекций не читай, профессор. В Библии знаешь, шо написано? Не дураки её писали, написано, шо не хлебом одним жив человек. И правильно написано. Знали люди, как жить. Потому как человек, дядя, жив ещё и салатиками вкусненькими, и пивком добрым или джин тоником и вискарём, мобильником и тачкой классной, бумажником толстым и виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой. Человеку много чего надо, чучело ты музейное.
– И ещё человек хорошим «косячком» жив и автоматом Калашникова, – подал голос водитель, дремавший в кабине джипа.
– Значит, нет у тебя денег? – заключила цыганка уже не фальшивым, а гнусным и злобным тоном. – Плохо это, шахтёр. Ты у меня время отнял, бизнес мой обломал. Я-то думала, шо у тебя в чемоданчике миллиончик лежит, и ты пару баксив выделишь несчастной матери и дитю, а ты просто жлоб, а жлоб, он и в Африке жлоб. Ну, прощай, тогда, жлобяра. Меня, тошнит от таких, как ты, в натуре.
Но ушла она не сразу с заинтересованным видом спросив:
– А ты, дурень, никак в море купался?
– Вам-то, что? – насупился Караваев, глядя себе в ноги.
Сейчас он желал только одного, чтобы эта бесцеремонная и наглая парочка поскорее исчезла с его глаз. Сам он почему-то не мог уйти, ноги его будто вросли в песок.
– Мне-то ничего, а вот тебе делов привалило, дурень, если купался, – хохотнула цыганка. ― Здесь вчера подводная лодка атомная взорвалась. Видать в дыру её засосало. Так что жди теперь, когда у тебя третий глаз появится или уши ослиные вырастут.
– Или елдырь второй на лбу, – вставил водитель.
Он завёл двигатель и раздражённо кинул цыганке:
– Погнали, погнали, Наталка. Двинем на аллею. Вся «блудня» там сейчас, а мы время на этого жмурика теряем.
– Та сейчас, сейчас, – отмахнулась от него цыганка.
Цыганка почему-то медлила, разглядывая Караваева странным, бегающим взглядом. Ребёнок проснулся и заплакал. Она вытащила из блузки грудь, сунула сосок ребёнку в рот. Он жадно присосался зачмокал интенсивно, но быстро выплюнул сосок, сказав вдруг хриплым баском, повергая Караваева в транс:
– Просил же тебя! По-человечески, просил тебя дуру не пить пива. Молоко пивом отдаёт, а у меня желудочек слабенький. Я ведь ребёночек, как-никак, дражайшая мамаша, хочу тебе напомнить.
– Заткнись, ублюдок, – прошипела цыганка, не сводя глаз с обмершего Караваева, – Не доставай меня. Ты меня знаешь. Вот брошу тебя здесь и уеду. Доболтаешься.
По спине Караваева побежали холодные мурашки, сердце застучало гулко, он мгновенно вспотел.
– Ой-ёй-ёй-ёй! Как мы испугались! Первый раз, что ли? Не пропаду. Спорим на пять баксов, что я вперёд вас доберусь до аллеи? У меня, мамуля, изжога от твоего молока. Хочу Пепси-Колы холодной, от йогурта и от «Актимеля» не отказался бы сейчас. Просил же тебя не пить пива, не отравлять меня. Не жалеешь ты дитя, – издевательским тоном пробасил ребёнок.
– Ну, всё. Достал ты меня, добазарился! – закричала цыганка и швырнула ребёнка на песок.
Караваев вздрогнул, на лице его отразилось болезненное выражение: он представил себе, как должно быть больно было малышу от падения, пусть даже на песок. Но ребёнок не заплакал, а рассмеялся:
– Дура, дура, – сказал он, показывая язык, – Дура! И Колян твой чокнутый обкурок. От меня вам не избавиться, на аллею я всяко быстрей вас доберусь. Мне-то под землёй, напрямик, шалава, а вам по «пробкам» придётся переться. И вообще, я ведь могу, куда надо на тебя дуру заявить, за такое отношение к дитю.
В следующее мгновение он стал быстро-быстро, по-собачьи рыть песок и вскоре погрузился в него с головой. Мелькнули и исчезли розовые пяточки, и он пропал в песке весь. Некоторое время хорошо была видна шевелящаяся песчаная трасса, по которой он двигался, но признаки движения под песком быстро исчезли.
«На глубину ушёл», – глупо улыбаясь, подумал Караваев. Он оторвал взгляд от песка и перевёл его на цыганку, а она ему, как ни в чем, ни бывало, усмехнувшись, сказала:
– Видал? Землеройка грёбаная! А я ведь точно бы проспорила малявке. Ему ж, напрямик, а нам на машине по пробкам. Не разгонишься. Ну, всё, прощай, дядя. Сил больше нет, видеть твою постную харю.
Она смачно плюнула ему в ноги, ругнулась грязно, и, ловко подцепив его чемодан, птицей взлетела на подножку джипа, крикнув:
– Варежку закрой, недоумок.
Джип, взревел мотором и, обдав опешившего Караваева песком, мощно стартовал с места. Караваев едва успел отскочить в сторону, упав при этом на «пятую точку».
Сидя на песке, он зачарованно провожал глазами быстро удаляющийся джип, а с ним и свой чемодан, в котором был весь его нехитрый скарб: плетёные кожаные туфли Гомельской обувной фабрики, нейлоновая рубашка зелёного цвета, почти неношеный бостоновый костюм, два галстука, три пары носков, заштопанных на пятках, креплиновые брюки, купленные в 1980-ом в год Олимпиады, кусок турецкого мыла «DURU», новое китайское полотенце, джинсы «варёнки», приобретённые на областной толкучке в обмен на ваучер, во времена Чубайсовской приватизации, пара выстиранных и отглаженных «семейных» трусов, портативный радиоприёмник с наушниками, плавки, болоньевые шорты, набор для бритья, книга Джеральда Даррелла «Великаны и пигмеи», изданная в Алма-Ате в 1984-ом году издательством «Кайнор» и три журнала «Вокруг Света» за 1988-ой год.
Обворованный нагло и бесцеремонно, оплёванный, униженный и оскорбленный, готовый вот-вот расплакаться от разъедающей его обиды, он в трансе сидел на песке, не сводя глаз с дюн, за которыми исчез джип, а руки его в это время бесцельно сгребали горки из горячего песка.
Продолжая сгребать песок, он с тоской заторможено думал о том, как ему теперь быть без своих вещей. И чем дольше он об этом думал, (а ничего другого в голову ему не шло), тем большее его охватывало отчаяние.
В голове его вырисовывалась мрачнейшая картина. Быстрой чередой неслись безрадостные, разлагающие волю мысли: «Судя по тому, что наговорили по радио Федот с Лялькой-балаболкой, отель ― шикарное заведение, а не какой-нибудь занюханный автокемпинг на второстепенной дороге, – думалось ему,― Там останавливаются люди обеспеченные, прилично одетые. И вдруг является к ним чучело в сланцах на пыльных ногах, в спортивных штанах с «пузырями» на коленях, старой майке и выгоревшей бейсболке и говорит: «Здорово живёте, господа хорошие! Прошу любить и жаловать ― Караваев Иван Тимофеевич, прилетел к вам отдохнуть». Вообще-то, могут и на порог пустить, прогонят в три шеи, поддадут под зад пендаля и гуляй, Ваня. Ну, предположим, что пустят? Как же я три недели буду обретаться среди людей в таком пляжном виде? Нет, скорей всего не пустят. Не резон нам позорить фирму, скажут, клиентов распугивать чучелом в сланцах. Но как же мне продержаться-то целых три недели с пятьюдесятью рублями в кармане? Где спать? Что есть? Хорошо бы было сразу домой улететь, коли не пустят в отель, да бесплатный билет до дому, обещан лишь по окончании срока действия путёвки, то есть через три недели. Просить, чтобы из дома прислали? Да кто ж пришлёт? Просить не у кого, дома народ безденежный».
Он сгрёб все кучки песка в одну и встал. В голове были одни вопросы. Он ещё немного постоял, глядя отрешённо вдаль, и тихо проговорил, обращаясь к самому себе. Была у него и такая привычка.
«Значит, так, Иван Тимофеич, давай без паники, без паники. Соберись, возьми себя в руки, ничего страшного не произошло. Голова, руки, целы, нужно жить дальше. Не паникуй, не паникуй, не паникуй, Иван Тимофеевич, не паникуй. Кругом люди живут, в конце-концов. Не ты первый, кого в этом мире обворовали. Бывает и похуже. Бывает, люди враз всего лишаются ― наводнение там, война, землетрясение, пожар, да мало ли чего. Соберись, не куксись. Всё утрясётся. Мир не без добрых людей. А не утрясётся с отелем, пристроишься где-нибудь грузчиком или рабочим, руки-то у тебя не отняли, на месте они. Всяко не пропадёшь, как-нибудь продержишься три недели. Перекантуешься. А пока, дорогой Иван Тимофеич, у тебя нет другого выхода, как идти в отель, у тебя есть путёвка и паспорт. Против этого пункта администрации отеля трудно будет возразить. И в милицию нужно будет сразу обратиться, заявление написать, мол, ограбили. Кстати, номерок джипа засветить, номерок-то приметный – 666. Короче, Тимофеич, дорога тебе одна – в отель. Больше некуда».
Горестно вздохнув, он отряхнулся от песка и задумался. Какая-то тёмная и невнятная мысль, не оформленная в ясный посыл, вертелась на задворках его мозга, не проявляясь явно, но создавала смутное, неосознанное беспокойство, как сон, который пытаешься мучительно вспомнить и почему-то никак не можешь этого сделать, хотя в голове вспыхивают и тухнут неясные пятна этого сна. Эти вспышки не дают ясной картины, и ты мучаешься, потому что думаешь, что в этом сне было нечто важное, имеющее для тебя значение, касающееся каких-то сокровенных тайн.
«Паспорт!» ― грохотнул камнепад в голове, и внезапное прояснение повергло его в полную деструкцию. Руки предательски задрожали, ноги стали ватными, он судорожно схватился за карман брюк и, с трепетом, ощутив в нём заветный прямоугольник, выдохнул облегчённо: «Уф-ф-ф! Пронесло! Видать не просветила воровка мой карман. Цыгане они же людей гипнотизируют. Аглая, нормировщица наша, рассказывала, что она на рынке сама, своими руками отдала цыганке кольцо, серёжки и кошелёк с авансом. И эта Наталка-воровка, она же всё ко мне притыкивалась, прилипала. Тьфу, подлюка, в глаза, как кобра смотрела, бесстыжая».
Настроение его поднялось на пару пунктов. Вытерев ладонью испарину со лба, он вынул из кармана своё главное стратегическое оружие – паспорт, за обложкой которого лежали путёвка и деньги.
Развернув путёвку, он в который уже раз с удовольствием её перечитал. На листке хорошей глянцевой бумаги, обрамлённой золочёными виньетками, красивым шрифтом было отпечатано, что он, Караваев И. Т. ― проходчик шахты № 13 им. Н. К. Крупской будет отдыхать три недели в отеле «Rодина», в одноместном номере № 6393, где будет обеспечен четырёхразовым питанием, экскурсионным и медицинским обслуживанием, а по окончании срока действия путёвки, предъявив её в железнодорожную или авиакассу, получит бесплатный обратный билет. И всё это за счёт турфирмы с броским названием «Интертурсикретсервис», заключившей с ним, полюбовное бартерное соглашение о том, что он, Караваев И. Т. отдаёт им уголь в количестве девяти вагонов, а они ему – Караваеву И. Т. – полноценный трёхнедельный отпуск.
Далее были три разноцветные печати и красивая, размашистая подпись генерального директора турфирмы «Интертурсикретсервиса» с прибалтийской фамилией Недождётис.
Аккуратно сложив путёвку, Караваев заложил её обратно за обложку паспорта. Паспорт сунул в карман, застегнул его на молнию и, удовлетворённо хлопнув по карману ладонью, рассеянно провёл рукой по щеке, ощутил заметную щетинку. «К концу отпуска обрасту бородой. Ну и хорошо. Я давно хотел бороду отрастить», ― решил он и посмотрел на небо, отметив, что солнце, наконец, сдвинулось с мёртвой точки и идёт по своему извечному пути на запад.
Нелепо задирая ноги в сланцах, которые увязали в песке, он двинулся к дюнам. Но, не дойдя до них, испуганно вздрогнув, остановился, услышав зарождающийся в небесах быстро усиливающийся гул. Он поднял глаза к небу и вскрикнул: со зловещим воем в море пикировал горящий самолёт!
– Мама дорогая, второй! Что делается, что делается! Не соврала цыганка, падают самолёты. День только начался, а это уже второй. Что же здесь делается, что делается, а?! – прошептал он, с напряжением, ожидая падения самолёта.
Вслед за допредела усилившимся воем, раздался оглушительный взрыв. Караваев пригибаясь, бегом преодолел гряду дюн, пустошь с сухим кустарником и выбежал к шоссе.
По многополосной автостраде с односторонним движением, с невероятной скоростью нёсся плотный поток машин. Из дорожного указателя следовало, что до города девять километров.
«Неблизко, однако», – пробормотал Караваев и пошёл по пыльной обочине, периодически поднимая руку в надежде, что кто-нибудь остановится и подбросит его до города. Машины проносились мимо, обдавая его пылью и выхлопами глушителей. Когда он в очередной раз остановился и поднял руку, размалёванная девица из ярко-красного кабриолета метнула в него пивной бутылкой, но он увернулся. Из другой машины какой-то юнец обложил его крепким матом, показывая кулак с вытянутым средним пальцем, а через мгновенье ему пришлось резво отпрыгнуть на обочину: «Мерседес» с затенёнными стёклами, нёсшийся в общем потоке задним ходом чуть не сбил его. Караваев оторопело приостановился, провожая взглядом сумасшедшего лихача. Машины шарахались в стороны, сигналили и моргали фарами, но «Мерседес» продолжал, неимоверно виляя, задевая не успевших увернуться, мчаться задним ходом.