«Стоит ли дальше копать?»
«Без воды не поднимусь!» — написал в ответ Булатов.
У него кружилась голова, он едва держался на ногах, но его не покидала уверенность, что они во что бы то ни стало добудут воду.
— Командир сказал, чтобы вы поднялись наверх, — передал Булатову вновь спустившийся в колодец комсомолец Никитин.
— Скажите, что чувствую себя хорошо, — хрипло сказал Булатов.
Время от времени он садился на дно, подогнув ноги, чтобы не мешать товарищам, и несколько минут сидел так, не чувствуя тела, упрямо твердя себе: «Добудем воду, добудем!..»
Еще полчаса прошло и еще полчаса, а песок все такой же сухой, сыпучий.
«Кто это так тяжело и хрипло дышит? — прислушался Булатов. — Неужели я сам?..»
— Пятерка все не отвечает, — сказал ему парторг второго эскадрона Киселев.
— Лошадям плохо, некоторые уже полегли, — пожаловался Вахрушев.
Так каждая новая смена бойцов рассказывала Булатову о том, что творится наверху.
Ему сказали, что умер от солнечного удара пулеметчик Гавриков, что при смерти врач Карпухин, а оба радиста впали в беспамятство; что опять поднялся ветер— не вернулся бы самум! — что сдохли три коня, в том числе ахалтекинец Булатова Алмаз…
И каждый спрашивал:
— Может, вы подниметесь наверх?..
Шаров сидел у радиостанции и настойчиво выстукивал: «„Пятерка“, „Пятерка“, вы слышите меня?.. Перехожу на прием!»
Отвечает! Командир плотнее прижал наушники. Да, отвечает! Пятерка отвечает! Он лихорадочно стал записывать.
«Вторые сутки веду бой… Банда атакует левый фланг… Патроны на исходе… Когда подойдете?.. Джураев».
«Когда подойдем? — Шаров огляделся вокруг. — Не подойдем без воды», — с горечью отчаяния подумал он и все же ответил: «В двадцать один час дайте сигнал двумя ракетами», — потом подозвал Сахарова:
— Сейчас ваша очередь спускаться в колодец. Передайте товарищу Булатову вот эту бумагу. — И обернулся к бойцам: — Пограничники! Наши товарищи бьются сейчас с бандой. Патроны у них на исходе! Понятно? Копать надо веселее!..
Прочитав при свете зажженной спички радиограмму Джураева, Булатов с трудом нацарапал на ней: «Убежден, вода будет…»
— Обвал, товарищ секретарь! — испуганно воскликнул Сахаров.
Ветхий сруб не выдержал. Одно бревно подалось под давлением песка, и он плотной струей брызнул на середину колодца.
Песок как вода. Если вода прорвалась где-нибудь сквозь плотину самой маленькой струйкой, всей плотине грозит разрушение.
Булатов собрал последние крохи сил, поднялся, пошатываясь, и прижался спиной к стенке, закрыв отверстие. Сахаров и Никитин продолжали наполнять ведра песком, с тревогой поглядывая на еле держащегося на ногах секретаря партбюро.
— Разрешите, я постою? — попросил было Сахаров.
— Копайте, копайте! — приказал Булатов и смежил веки.
Желтые, оранжевые, красные круги завертелись перед глазами. Круги все расширялись и расширялись и вдруг превратились в колышущееся озеро, обрамленное яркой зеленью тамариска и тополей. А на берегу вдруг возникли жена с детьми. «Родные мои!..»
Вместе с женой, вместе с Андрюшей и Оленькой Булатов шел берегом озера к полю красных и желтых тюльпанов.
И снова закружились перед глазами разноцветные круги, закружились и пропали.
С однотонным шорохом сыпался песок в ведро, однотонно повизгивал железный ворот, вытягивая наполненное ведро на поверхность…
Скоро, совсем скоро — Булатов был уверен в этом — зацветут Каракумы.
Советские люди проложат здесь каналы, воды Амударьи оросят бесплодную пустыню, и, может быть, вот в этом самом месте, где Булатов и его товарищи с таким упорством, с такой яростью копают сейчас песок, чтобы добыть несколько ведер воды и скорее пойти в бой, возникнет громадный оазис, раскинутся виноградники и хлопковые поля и впрямь зацветут тюльпаны…
Нет, нет, он не упадет, не пустит в колодец проклятый сыпучий песок!
— Вода, товарищ секретарь! — воскликнул вдруг Сахаров.
Воды еще не было, но песок опять стал влажным.
— Копайте! — прохрипел Булатов.
А наверху люди с жадностью хватали прохладный, влажный песок, клали его себе на голову, подносили к губам, сосали.
Еще несколько ведер, и вот наконец-то вода!..
А Булатов все стоял, упершись ногами в песок и спиной в стенку колодца. Ему поднесли котелок. Он отхлебнул несколько глотков, больше нельзя — в таком колодце не может быть много воды.
Он считал котелки:
— …двадцать девятый, тридцатый…
Пятьдесят котелков! По полкотелка на человека. Но надо еще напоить лошадей. На сто лошадей по пять котелков — пятьсот котелков.
— …триста седьмой, триста восьмой… — считал он котелки, наполненные водой.
— Пейте, товарищ секретарь! — предлагали пограничники.
— Не хочу! — отвечал Булатов.
Вскоре вода иссякла. На дне осталась только мутная жижа.
— Командир приказал подниматься, — сообщили Булатову.
Но он уже не слышал. Он потерял сознание и упал, ударившись головой о стенку.
Его осторожно вытащили наверх, обмыли ему лицо, с трудом сквозь стиснутые зубы влили в рот воды, а он бредил и звал кого-то. Он уже не мог видеть две сигнальные ракеты Джураева, которые взметнулись далеко-далеко над барханами.
ПРИЗВАНИЕ
Совсем неожиданно для Федора его направили в школу служебного собаководства. Однако, когда он приехал туда, все овчарки были уже закреплены за курсантами. Пожалуй, это и к лучшему. Откомандируют обратно в отряд и, может, назначат в учебный кавэскадрон.
— Вы где работали до призыва в армию, товарищ Стойбеда? — спросил начальник школы.
— На Горьковском автозаводе бетонщиком.
— Ударник… — читая анкету Федора, удовлетворенно сказал начальник. — Хорошая у вас профессия, упорства требует. А до завода работали на конеферме?.. Не боялись лошадей?
— Не боялся, товарищ майор. Я с детства в колхозе при лошадях был.
Федор обрадовался: может быть, и в самом деле удастся перейти в кавэскадрон. Но радость оказалась преждевременной.
— Я вам дам щенка, — сказал начальник, — но предупреждаю: щенок хилый, надо выходить.
Значит, школа. Ну что ж, если оставляют, — видно, так и надо…
Щенок Джек неподвижно лежал в будке и не залаял на Федора, не заворчал, не завилял хвостом. Глаза его слезились.
— Ничего не получится! — посочувствовали курсанты.
Но что же делать? Придется выхаживать этого заморыша.
Так Джек стал предметом постоянных забот и волнений Федора Стойбеды.
— Ты вроде няньки! — смеялись курсанты, глядя, как Федор бережно промывает Джеку глаза, протирает ваткой раковины ушей, расчесывает гребешком шерсть и так старательно чистит ее щеткой, а потом приглаживает суконкой, словно это самое увлекательное занятие.
Хуже всего было то, что Джек оказался бестолковым и неспособным к выполнению самых простых заданий. Другой на месте Федора давно бы вышел из себя, а может, не утерпев, дал бы щенку затрещину, но Федор во всем следовал советам и указаниям инструктора и неукоснительно соблюдал правила дрессировки.
Ни разу не ударив, не обругав Джека, он часами проделывал с ним одно и то же упражнение.
Наблюдая, как Стойбеда приучает Джека подниматься на лестницу, показывая ему кусок сахара и повторяя условную команду, начальник школы говорил инструктору:
— Пожалуй, из паренька выйдет неплохой проводник.
«Ко мне!», «Гуляй!», «Стоять!», «Рядом!», «Ползи!». Наконец и Джек стал исполнять все эти команды не хуже других молодых собак.
Весной Джеку исполнилось одиннадцать месяцев. У него выросли все зубы, и он стал похож на волка. На клинообразной голове торчали острые длинные уши. Прямой нос, темные быстрые глаза придавали морде Джека породистый вид, хотя и было известно, что он метис. Мускулистая шея переходила в широкую грудь. Крепкие лапы со сжатыми в комок когтями свидетельствовали, что Джек отличный бегун.
В школе было много породистых чистокровных собак, но ни длинношерстные шотландки-колли, ни рыжеватые здоровяки эрдельтерьеры, ни выносливые, неприхотливые лайки, ни большие, свирепые кавказские и среднеазиатские овчарки не прельщали Федора. Он выходил и вырастил своего Джека, обучил его наконец-то всему, что может постичь собака, и полюбил.
После окончания школы Стойбеду назначили на пограничную заставу.
Он никогда раньше не видел дуба в два с половиной обхвата, а здесь привелось увидеть. О виноградных лозах он знал лишь понаслышке, а тут длинные виноградные плети обвивались вокруг стволов кленов и лип.
Федор с детства привык к сосновым и березовым лесам, к полям родной Горьковской области, а здесь кругом высоченные сопки, бурные речки, текущие по заболоченным низинам.
Все поражало его в Уссурийском крае: и лес, такой густой, что ни проехать, ни пройти, и пятнистые олени, звонко трубящие во время любовной поры.
С любопытством слушал он рассказы о кабанах весом в двадцать пудов, вступающих в схватку с тигром, о хищных лесных котах, кусающихся китайских черепахах, о красавцах фазанах и о редкостном, чудодейственном корне женьшене, похожем на фигуру человека.
Во всех этих дебрях, в соседстве с кабанами, барсами и гималайскими медведями ему предстояло отныне ходить с Джеком.
В первый же день службы на заставе начальник ее, лейтенант Усанов, огласил перед строем список боевого расчета.
Называя очередную фамилию, он поднимал от бумаги глаза и, улыбаясь, оглядывал пограничника. Федор порадовался тому, что попал именно на эту заставу.
Утром Усанов показывал новичкам — вместе с Федором приехали еще семь человек — участок границы, который им предстояло охранять:
— Этой тропой звери ходят на водопой… С этого места лучше всего просматривается сопредельная сторона… Отсюда граница идет по реке, у воды берег подмыт, — посмотрите, как там удобно спрятаться… Видите кусты боярышника? Они на сопредельной стороне, значит, в них всего возможней засада… Тут трудно преследовать нарушителя, но легко, забывшись, самому перескочить через линию границы.
Стойбеда со вниманием слушал объяснения Усанова, стараясь удержать все в голове. Но к полудню решил, что и в год не запомнит всех троп и тропинок. А лейтенант ходил по участку, будто в своем саду; кажется, завяжи ему глаза — все равно найдет любое деревце.
«Будьте бдительны, стойки, внимательны, терпеливы, осторожны, решительны, предприимчивы». Усанов так часто произносил эти слова, что Федору стало казаться, будто всю свою жизнь до этого дня он был рассеян, беспечен и нерешителен.
Судебный процесс длился пятый день. Зал был переполнен. Среди публики находились представители иностранных консульств, за столом прессы — корреспонденты советских и зарубежных газет, фоторепортеры.
Слушалось дело агентов харбинской антисоветской организации, созданной несколько лет назад неким Родзаевским из разгромленных Красной Армией белогвардейских шаек барона Унгерна и атамана Семенова. В шайку Родзаевского входили отъявленные бандиты, люди без роду и племени, готовые служить любому хозяину, лишь бы побольше платили.
На скамье подсудимых сидели пять человек: два японца, немец и два русских белогвардейца. Все они были пойманы при попытке тайно перейти через границу.
Главный обвиняемый, грузный мужчина лет за пятьдесят, бывший сотенный атамана Семенова, держался самонадеянно. Он щурил маленькие глаза и, отрицательно отвечая на все вопросы судьи и прокурора, поглядывал на иностранных дипломатов, явно ища у них сочувствия.
По его словам, он никогда не интересовался данными о строительстве советских оборонительных сооружений и не собирался взрывать названные судьей и прокурором мосты; он якобы не получал никаких денег от иностранных разведок — все это недоразумение, не больше. Верно, он и его знакомые попали в руки советских властей, но советские солдаты сами нарушили границу, захватили их силой на сопредельной территории и, угрожая оружием, привели на пограничную заставу. Второй белогвардеец и немец тоже отпирались, пытаясь запутать дело.
Японцы сидели, прикрыв лицо ладонями, и отмалчивались.
Пятый день суда начался с допроса свидетелей.
Комендант пригласил в зал совсем молоденького с виду, голубоглазого, веснушчатого пограничника.
Публика не ожидала увидеть среди свидетелей пограничника и с любопытством разглядывала его. Интересно, что скажет этот простодушный с виду солдат в зеленой фуражке.
Подсудимые восприняли появление пограничника по- разному: японцы на мгновение подняли голову, немец стал нервно покусывать губу, белогвардеец явно испугался, а главарь банды шумно вздохнул и вытер клетчатым платком свою лысую голову.
Председатель суда задал пограничнику полагающиеся в таких случаях вопросы о его фамилии, годе рождениям т. д., а затем спросил, что свидетель может сказать по существу дела.
Стойбеда — это был он — оправил гимнастерку, посмотрел на председателя, на прокурора, на членов суда и остановил взгляд на главном обвиняемом. Тот положил руки на живот, прищурившись, усмехнулся.
«Смеешься!» — зло подумал Федор и повернулся к судье:
— Разрешите доложить?
— Да, да, пожалуйста!
Федор снова посмотрел на подсудимых, не торопясь начал:
— Двадцать первого августа текущего, тысяча девятьсот тридцать шестого года, в восемнадцать часов, начальник заставы лейтенант Усанов направил нас на охрану участка государственной границы от пограничного знака триста пятнадцать вверх по течению реки Синюхи до Мокрой пади. Все было нормально. Мы подошли…
— Кто «мы», гражданин свидетель? — перебил председатель.
— Мы — это я и моя розыскная собака Джек.
Председатель улыбнулся, публика оживилась.
— Мы подошли с Джеком к Безымянному ручью, переждали малость. Дальше тронулись по берегу заливчика, а берег подмытый, с обрывом. Ложусь на край, гляжу, нет ли там кого, и вижу — в одном месте, в кустах под обрывом, у самой воды, лодка спрятана. «Откуда, думаю, она взялась? Не должно быть тут лодки». А Джек сразу заволновался…
— Гражданин свидетель, — опять перебил председатель суда, — вы не можете показать на карте это место?
— Могу. — Стойбеда подошел к столу, на котором секретарь суда развернул карту, и показал пальцем. — Вот как раз здесь мы были.
— Следовательно, на советской территории, в тылу от границы?
— Да, тут до границы ровно двести семнадцать метров, — ответил Федор.
Председатель суда кивнул:
— Продолжайте показания.
— Осмотрел я лодку. На дне тряпки какие-то; дал их Джеку понюхать, и он взял след. Только недолго он берегом шел — и марш к воде. Это значит, нарушители след сбить хотели, в воду забрались. Пес мой — его не проведешь! — так и тянет к воде, а там камыши. Ну, я догадался: наверно, кто-то в камышах есть. Сел в лодку, там под тряпками весло было. Джек — за мной. Поплыли. Метрах в пяти от берега камыш густой такой. Наклонился, смотрю во все глаза, потому что уж смеркалось. «Что это, думаю, за удивительная камышинка: верх срезанный?» Ну, я весло в лодку, в правой руке наган наготове держу, а левой хвать камышинку — и вытащил…
Стойбеда посмотрел на подсудимых.
Публика внимательно слушала пограничника.
— Ну, и что дальше? — спросил председатель.
— А дальше вот что было. Как только я вытащил камышинку, из воды вынырнул вот этот самый господин, — Федор кивнул в сторону одного из японцев, — и поплыл к противоположному берегу. Я командую Джеку: «Фас!» Он в воду — и цап пловца за шиворот. Тот завопил страшным голосом. Джек пригнал его к лодке. Я наганом показываю: залезай, мол! Связал я японца, а он дрожит, все на моего Джека поглядывает. «Сколько вас тут?» — спрашиваю. «Одна люди». Одна так одна. Я взял да в воду два раза наугад выстрелил. Тут и этот господин вынырнул. — Федор кивнул в сторону одного из белогвардейцев. — Ну, этот, видно, плавать не умеет или перепугался сильно, руками за камыш хватается, воду хлебает. Я его схватил и втащил в лодку: «Сколько вас?» А японец за него отвечает: «Два люди».