Тем более: что я буду в бане с пистолетом делать.
Ещё на подходе услышал его голос, и неподражаемый смех: заливается как ребёнок. Ей-богу, так только дети могут смеяться.
Батя был в тельняшке и в камуфляжных штанах. Курил, естественно: он курил не переставая.
Я попал как раз к началу его истории. Он прервал рассказ и поднялся мне навстречу, за ним Ташкент и Казак, ближайшие его товарищи; их обоих, между прочим, тоже звали Сашами.
Можно было б загадать: пусть его не убьют этим летом. Вдруг глупая примета хотя б один раз сработала. Но никому и в голову не могло прийти, что его убьют.
Захарченко затянулся и продолжил историю.
Пересказать могу только в общих чертах.
Поздним вечером, после всех положенных переговоров, Батя оказался в центре Москвы и загулял в компании одного генерала. Вышли покурить из кабака на улицу – и увидели одинокую лошадь.
Она задержалась на работе, шла домой.
Батя сообщил генералу, что может верхом произвести некий трюк, – какой именно, я забыл; мог бы соврать, но зачем. Генерал нисколько не сомневался в мастерстве Захарченко, но это уже не имело значения. Батя позвал лошадь. Лошадь подошла вдвоём с девушкой (оказывается, они шли вместе).
Ловко вспрыгнул, безупречно исполнил трюк. Редкие прохожие были обрадованы, узнав Главу воюющей республики; раздались аплодисменты. Лошадь сделала что-то вроде книксена.
Появились хозяева лошади. Их было несколько, кажется, четыре, и все они происходили с кавказских гор или предгорий. Быть может, им не понравилось, как используют их лошадь, быть может, какие-то ещё маловажные, ныне совершенно забытые и не подлежащие восстановлению в памяти вещи (в силу отсутствия этой памяти: в неё попало железо, и всё поломало).
Глава был с охранником. Генерал – один.
Люди с кавказских гор или предгорий обладают способностью увеличиваться в числе: кажется, только что их было четверо, но вот уже восемь – и все жестикулируют, у них сложная моторика пчёл, они оказываются сразу и везде, и в какой-то момент кто-то из них очень неожиданно делает подсечку и роняет тебя на пол, на асфальт, на камень. Глава не стал дожидаться подобного развития событий: оставаясь в седле, он врубился в рой, в родоплеменной строй, в самую гущу.
Одномоментно на ярко освещённой московской улице происходило множество событий.
Охранник Бати был профессионалом, и успешно справлялся с рядом спонтанных задач.
В свою очередь, генерал обладал мощным генеральским голосом, сбивавшим часть неожиданных собеседников с ног.
Глава продолжал топтать живую силу, лошадь была за него, но её всё-таки схватили под уздцы сразу восемью или уже двенадцатью загорелыми, волосатыми руками.
Руки решительно потянули вниз седока.
В тот миг у генерала нашёлся пистолет. Он его извлёк. Находка возымела действие. Все были удивлены и тронуты.
Воцарилась временная тишина.
Показалась полицейская машина.
Собравшиеся решили разобраться в казусе сами.
Когда полиция подъехала, уже началось братание.
Полиция посмотрела сквозь стекло и улыбнулась.
Генералу пришлось некоторое время держать пистолет за спиной.
Люди с кавказских гор или предгорий оказались добрыми, солнечными ребятами.
Всем сразу расхотелось прощаться.
Кавказские люди начали угощать своих новых друзей. Они это умеют.
Генерал раскрылся и зачем-то поведал, что пистолет у него был не заряжен. Всех это особенно развеселило. Генерал ходит с пустым магазином – смешно, если вдуматься.
Друзья пили, пускали шутихи, смешили лошадь.
Более всего из числа новых друзей Глава не хотел расставаться с лошадью, и под утро её приобрёл. По символической цене, на память о встрече.
Некоторая проблема заключалась в том, что Глава не мог лошадь взять в самолёт, а ему уже пришла пора улетать. Поэтому он приобрёл лошадь вместе с девушкой. Которая, впрочем, и сама не хотела расставаться со вверенным ей животным: они были как сёстры. Для девушки и лошади пришлось снять отдельный вагон в следующем на Ростов поезде.
Вернувшись в Донецк, Глава лёг спать часа на два, может, даже на четыре; но едва раскрыл глаза – подчинённые, будучи уверенными, что пришла шифровка, доложили Главе: лошадь в Ростове и ждёт приказа зайти в Донецкую народную республику.
Мы все смеялись, и Захарченко хохотал больше всех, откашливая остатки смеха, и снова заливаясь, как самый голубоглазый и лобастый ребёнок, которого щекочут.
Жизнь щекотала и веселила его.
В бане мы умеренно выпивали – по нашим меркам умеренно; иные сказали бы – без жалости к своим бренным телам, – но мы считали, что всё нормально. Пили на двоих, я и он: два других Саши категорически не употребляли.
Еда на столе всегда была сомнительной. Когда всё съедобное кончалось – а кончалось всё очень быстро, – Батя звал кого-то из лички и просил съездить на ближайшую заправку, купить какой-нибудь отравы – гамбургер, чизбургер; ужас, в общем.
В доме никогда не водилось никаких красных рыб, икры, мяс, колбас, – к пище насущной он относился спокойно; при доме Главы целого государства не было никого, кто занимался бы подобными вопросами.
Вообще, быт был обычный, мужицкий.
Пили всегда тоже что-то простое, из местного магазина. Редко, когда Глава коньяк подарочный привезёт – ну, и его выпьем. Потом всё равно на местную водку переходили.
Делали три-четыре захода в баню; потом один из Саш уезжал – позывной Ташкент (бывший танкист: в Ташкенте учился на танкиста), кум Главы, он же вице-премьер, он же министр налогов и сборов, он же глава оборонной промышленности республики, он же глава каких-то сельхозведомств, огромный мужичина. Ташкент мало того, что не пил, но и баню ценил не очень, – а близость дружеская и семейная позволяла ему спокойно отбыть, когда подходило личное время.
За полночь разговор становился серьёзней.
Глава вкратце рассказывал мне – то, что ушедшему куму, по совместительству вице-премьеру, наверняка уже раньше рассказал, – про иные, помимо лошади, результаты Москвы.
Встречался в Москве вот с этим – Глава называл одну фамилию, – и вот с тем, – называл другую. Я эти фамилии знал: их все в России знают, кто знает хоть что-то.
Самая главная российская фамилия не звучала.
Император с Захарченко так и не увиделся, ни разу.
Всё, что было между ними за четыре года войны, – один звонок. Короткий, менее минуты. Человек с той стороны незримого провода (с той стороны реальности) задал какой-то, не самый важный, но человеческий вопрос, – выслушав ответ, коротко сказал: «Работайте».
Всё свелось к этому слову. Можно было б его положить на мелодию и петь: в нём содержалась великая сила благословения.
Донбасские люди не могли иначе относиться к верховному, чем так, как относились: с замиранием сердца. От него в прямом смысле зависела их жизнь.
Они знали: если он отвернётся – их придут убить.
Сотрут в порошок, порошок сдуют со стола.
Но пока император на них смотрит, или хранит их образ даже на периферии зрения, – донбасские имеют терпкий, еле пульсирующий шанс однажды победить.
Боец с нашего батальона, позывной – Злой, сказал как-то про императора: «Вот бы его увидеть! Просто на него посмотреть! хотя бы минутку!» – я оглянулся по сторонам, оглядел бойцов, слышащих нас: нет, ни у кого и намёка на иронию не было на лице, хотя потешались эти грубые, смелые люди над чем угодно, над самым святым.
Но не над этим.
Глава, Батя, – был частью своего народа, и все общие иллюзии (и не иллюзии) – разделял.
Оттого его непонимание было таким болезненным, детским: если император столь велик – отчего он не расслышит то, что кричат отсюда?
Нет, даже не о войне – войну донецкие готовы были тащить и дальше, – зов был о другом.
Все годы донецкой герильи шла невидимая для большинства, но беспощадная давка: республика навоевала себе многое, от огромных заводов до копанок, и не желала делиться ни с кем – но от неё требовали, чтоб делилась.
Возвращаясь из Москвы, Захарченко из раза в раз матерился и закипал:
– …я им говорю: предлагайте мне российского олигарха хотя бы! Что вы мне киевского навяливаете! У вас своих нет? К чёрту мне украинские?
Звучала обычная малороссийская фамилия – поначалу я на неё даже не реагировал; у одной известной актрисы была такая же: Гурченко, что ли, или как-то так. Этому, как его, «Гурченко» отдельные кремлёвские распорядители отчего-то желали передать, передарить то, за что здесь – умирали.
Не в тот раз, а в другой, раньше, Захарченко, словно вдруг разом утерявший надежду на справедливость в переговорах с империей, поднял на меня глаза – мы сидели за столом, вдвоём, в донецком ресторанчике, была ночь, – и попросил (никогда ни до этого, ни после ни о чём другом меня не просил):
– Заступись за нас?
Иногда по утрам мы с моей личкой завтракали в ресторане «Пушкин».
В личке попарно работали четыре бойца: Граф, Тайсон, Шаман, Злой; они менялись каждую неделю.
В республике ежемесячно случалось по два, по три покушения на первых, вторых, третьих лиц. Каждые два, три месяца покушение – удавалось; но не обо всех говорили.
Получали непонятно откуда явившуюся пулю, подрывались (возле казармы, по дороге к дому, в самом доме), пропадали, а потом находились в ближайшем палисаднике порезанными на куски самые разные персонажи: знаменитые командиры, порученцы по особым вопросам, даже после гибели не нуждавшиеся в огласке заезжие офицеры, просто близкие к Бате люди. Близких пропалывали осознанно.
И всё равно Донецк заново расслаблял маревной, умиротворяющей своей внешностью – опять и опять казалось, что всё плохое уже случилось… разве возможно в такое лето умереть. Ладно ещё осенью, зимой, ладно, пусть даже весной, – но летом-то?..
Возле ресторана, на углу, сидел молодой каменный Пушкин. «Как ты, брат Пушкин?» – «Да так как-то всё…»
Ресторан был отделан под старину. Официанты обращались к посетителям: «Сударь».
Мои бойцы поначалу прыскали со смеху и даже чуть краснели. «Э, сударь…» – начинали пихаться, едва официант отходил; по спине было видно, что он отлично всё слышит, – но персонал был вышколен и вида не подавал.
Напротив ресторана располагалась резиденция Главы – Алтай, а в том же здании, где «Пушкин», на верхних этажах работали какие-то министерства и ведомства, – поэтому на перекрёстке у ресторана постоянно дежурили многочисленные люди в форме, и на углу всегда стоял дорожный страж: проезд к ресторану был запрещён. Моей личке здесь можно было немного расслабиться, и поесть вместе со мной, а не только глазеть по сторонам.
В «Пушкине» едва ли не ежедневно сидели первый Саша, который Ташкент, и второй Саша – главный советник Александра Захарченко, позывной Казак: умница, очаровательный тип, три телефона на столе, все три гудят, звенят, переливаются, ни на один звонок не отвечает сразу же, кроме звонка Главы.
Заходил ещё один Саша – позывной Трамп, министр внутренней политики, тоже, как и Ташкент, вице-премьер.
И Ташкент, и Трамп были действующими офицерами и руководили собственными воинскими подразделениями.
Но все они заявлялись позже, а в полдень ресторан был почти всегда пуст.
Сегодня какая-то пара – с веранды их было видно через огромные стеклянные окна – расположилась внутри; скорее всего, жених и невеста обсуждали скорую свадьбу.
У Графа напарником был Тайсон. Граф был белокожий, молочный, деревенский. Тайсон – тёмный, смуглый, городской. Граф – большой, Тайсон – невысокий, сухощавый. Граф – ариец, наполовину немец, наполовину казак, Тайсон – вроде как сложного типа нацмен, хотя говорил, что украинец (но я подозревал – монгол).
Граф часто улыбался, но сам шутил редко. Шуток над собой не терпел.
Тайсон смеялся мало, но сам острил замечательно.
Они были не-разлей-вода-друзья; оба моложе меня на двадцать лет; но я не чувствовал ничего такого, не знаю, как они.
По дороге сюда я добивал какую-то ночную философическую тему, – они же работали, неотрывно глядя по сторонам: сидящий справа Граф отвечал односложно или кивал, Тайсон вообще помалкивал.
Они не расслаблялись.
Не так давно бойцы гоняли без меня на «круизёре» за хозяйственными покупками, – кто-то из мелкашки зарядил им прямо в лобовуху. Лобовуха не разбилась.
Мою машину все, кому надо, в Донецке знали: многие месяцы на одних номерах.
Это, кажется, был символический жест кого-то из местных: знай, мы тебя видим, и вместо мелкашки можем взять в руки что-то другое.
Едва ли они видели, когда стреляли, что за рулём не я, а Граф.
При желании можно было обнаружить другой смысл: эй, парень, понаехавший на Донбасс, мы тебе добра не хотим, но и зла не желаем: имей в виду, тебя могут убить, и уже скоро; поэтому – берегись.
Наконец, простейший вариант: выстрелил фрик или дурковатый пацан – не зная в кого, просто в чёрный джип; на чёрных джипах здесь всегда перемещалось начальство.
Бойцы вылетели тогда из зоны обстрела, повыскакивали из машины – но что там разглядишь… сто окон, сто балконов, много крыш – нажал человек на спусковой крючок, сбросил ствол, и сидит себе под подоконником, спиной к батарее, дальше радио слушает. Весна уже наступила: открытых окон было предостаточно, а форточек – тем более.
На стекле, с правой стороны, остались выщербленная вмятина и длинная красивая трещина от неё.
– Короче, Граф, – вспоминал я, – на чём мы остановились?..
Вчера мы гоняли туда-сюда кое-какие сомнительные максимы. Если первую половину жизни жить правильно, вторую можешь прожить как угодно. Если первую половину жизни жить неправильно, второй половины может не быть. Если первую половину жизни прожить правильно, то потом уже не хватит сноровки и желания жить неправильно. Если первую половину жизни прожить неправильно, правильно жить уже никто не научит.
Граф время от времени иллюстрировал верность или ложность этих утверждений – историей, случившейся с ним или вокруг него. Он поразительно прожил свою четверть века, но главное – за воспоминаниями Графа иной раз остро чувствовалось, что он различает рисунок судьбы: своей ли, нашей, неважно.
С Графом мы проговорили многие часы.
Тайсон изредка поглядывал на нас и улыбался. Если я переводил взгляд на него, он несколько раз кивал, в том смысле, что – понимаю, понимаю, понимаю.
Они находились в первой половине жизни и до второй могли не добраться. Я находился во второй, и пока не мог решить: если первую половину жизни я провёл, в целом, правильно – что делать теперь с оставшимся сроком?
Или это не моё дело?
На ближайший день имелись некоторые планы; не дальше.
Бойцы заказывали себе всё время одно и то же: солянку, жареную картошку или пельмени.
Я смеялся: когда вы ещё будете в ресторане, товарищи мои, тем более в таком дорогом! Смотрите, тут котлеты из щуки, жульены из белых грибов, расстегаи, гусаки под фруктовым соусом – а вам всё солянка да картошка.
Тайсон ещё раз брал меню, почти по слогам читал несколько названий, и бережно откладывал приятную на ощупь и виньетками украшенную книжицу обратно.
– Проверенные вещи надо есть, – рассудительно резюмировал он.
Граф посмеивался, но тоже предпочитал проверенное.
– Возьму? – спрашивал он, кивая на мои, привезённые из России, сигареты, изящные, с белым полупустым фильтром.
Он спрашивал это уже тысячу раз, я тысячу раз отвечал: «Конечно!» – но он никогда не брал сигареты без спроса.
Сам я в это время суток предпочитал чашку кофе (который, на самом деле, терпеть не могу), стакан свежевыжатого апельсинового пополам с грейпфрутовым и рюмку коньяка. Есть давно не хотел, только закусывал.
Они сметали заказанное. Смотрел на них, как на собственных детей.
Расплачивался, и мы усаживались в машину.
Официант – безупречные балетные движения, белые брюки, белая рубашка – собирал посуду с непроницаемым лицом. Он тоже когда-то служил в ополчении, я знал. Был грязный, контуженный, с ошалевшими глазами; теперь сменил амплуа; вот мельком, навскидку, судьба – для рассказа, для кинофильма по этому рассказу. Можно в этой точке остановиться, свернуть, и прожить целую чужую жизнь, пойдя боковой тропкой.