Я высунулся из окопа; во-первых, мне было всё равно, что убьют: если она упадёт на посёлок – самое малое, что со мной можно сделать, это убить; во-вторых, с той стороны никто уже не стрелял: воцарилась тишина.
Наши тоже сидели, щурясь и всматриваясь вперёд.
Ракета ушла за пределы видимости и жахнула, грохнула, грянула где-то там, вне пределов видимости.
Расстояние было точно не меньше километра – но ударная волна дохнула с огромной силой, качнула поле, придавила травы; даже хаки на мне, штаны и рукава, на миг прилипли к телу.
– …херасебе, – сказал кто-то рядом в одно слово.
Где-то там, где случился взрыв, располагались позиции наших корпусных соседей, – и окраина деревни тоже лежала поблизости: всё впритык.
«Господи», – подумал я.
Сплюнул поебень-траву и крикнул водителю:
– Поехали к чёрту! – мне надо было срочно узнать, куда это попало.
Напоследок обернулся к бойцам, – «Утёс» молчал:
– А чего не работаем? Работаем!
Мы уселись в «козелок» – я на переднее сиденье, и рванули вниз, к посёлку; по дороге было метров тридцать, когда мы находились в зоне видимости с той стороны, а дальше пропадали, – тридцать метров пролетели в миг; на лугу водитель сбавил скорость, чтоб не развалить машину о выбоины и расколдобины, – и тут же, совершенно обыденно, почти не слышные за стрельбой с наших позиций и за надрывом мотора, – в травке, метрах в тридцати, не больше, от нас, подбросив безобидный столб пыли, – жахнул взрыв, и следом ещё один, ближе к нам.
«Наугад накидывают из АГС», – подумал я отстранённо.
Это всё чепуха – по сравнению с тем, что мы уронили только что неведомо на кого.
Я оглянулся назад: как там пацаны мои? Граф, сидевший за водителем, судя по лицу, даже не заметил ничего; поднял на меня вопросительные глаза: что? – я махнул головой: всё в порядке!
Только водитель заметил, что нас кроют, и чуть пригнулся к рулю, словно это могло спасти.
Фигня не фигня, а если б это упало нам на крышу – нас бы тут всех размотало.
– Стой, – вдруг увидел я.
Водитель с недоумением посмотрел на меня; я пояснил:
– Коза вон…
По нам вроде бы больше не накидывали. Зато коза, подбитая и пробежавшая сколько-то на раненой ноге, неподалёку от нас утратила силы и завалилась, как бы присев.
Остальное стадо, сбившись в кучу, топталось поодаль; вернуться домой они могли только по железному мостику, но туда уже заехали мы. Опыт предыдущих перестрелок ничему коз не научил: забывали пережитое на другой же день. Память хуже, чем у людей.
Раненая коза безуспешно пыталась поднять себя.
– Тайсон! – окликнул.
– Я! – как всегда молодцевато, отозвался он.
– Иди козу прихвати, свезём на кухню.
– Есть, – бесстрастно ответил Тайсон.
Я взял рацию и запросил Араба.
– На приёме, – ответил тот ровным голосом, как будто вообще ничего не происходило.
– Как у нас дела? – поинтересовался я, уверенный, что он понимает, о чём речь.
– Пока причин для паники нет, – ответил Араб после секундного молчания.
– А чего по мне тут стреляют тогда? – спросил я.
В эту секунду Тайсон выстрелил козе в голову; так совпало.
– Уже исправляем, – ответил Араб, причём последний слог слова «исправляем» был оборван: раньше отпустил тангенту – что-то отвлекло.
Понятно что: услышали ещё один выход «вундер-вафли».
Пронзая воздух, стремительная, как воплощённая злоба, она пронеслась над позициями и на этот раз прошла прямо до верхней точки параболы – а потом, гонимая чудовищной инерцией, вниз.
Разрыв, казалось, качнул «козелок».
Я смотрел куда-то туда, в сторону, откуда пришёл тугой и огромный звук, – но видел только Тайсона, волочившего козу: в момент взрыва он остановился, чуть нагнув голову. Отпечаток этого кадра вклеен в меня навек: поле, трава, грязное стекло «козелка», мёртвое животное, живой боец.
– Ко мне, что ли, – посетовал водитель тоскливо.
– Раненых возишь, у тебя и так всё в крови, – сказал я.
– То ж люди, – ответил он моляще.
– А то ж коза, – сказал я. – Сам её жрать будешь.
– Не буду, товарищ майор, – сказал он.
Я выскочил из «козелка»:
– Тайсон, давай в нашу, у него всё равно места нет. На кухню её свезём… Надо только хозяина найти, компенсировать.
До «круизёра» дошли пешком – оставалось метров тридцать.
Граф сдвинул в багажнике «эрдэшки», вещи, развернул клеёнку – у нас при себе имелась. Забросили козу.
Помчались к штабу, – у кухни, по пути, тормознули, взметнув пыль: «Э! товарищи женщины! – поварихами у нас служили сердечные и волевые молодухи. – Мясо привезли!». Ещё через минуту я был в штабе.
Сразу вперился глазами в Томича – тот кивнул мне: привет, мол; ощущения катастрофы в воздухе не витало.
– Что с первой? – спросил я.
Томич кивнул на радиста: вон, связывается.
– Ещё никакой инфы нет? – спросил я чуть громче, чем надо.
Томич поднял на меня озадаченные глаза – и вдруг понял, о чём я.
– Всё нормально, всё нормально, – в своей быстрой манере заговорил он. – Попала куда надо.
– Не по деревне? Не по нашим соседям? – спрашивал я уже напрямую.
– Нет-нет, – поспешил меня успокоить и радист тоже. – Всё нормально. Соседи очень довольны. В укропский укреп-район вроде попало.
– Мы даже туда и не целились, – сказал Томич и засмеялся.
После того, как упала вторая «вундер-вафля», ответка с той стороны сразу же затихла.
Через полчаса явился командир разведки, Домовой.
Спрашиваю: «Что там?» – он потешно изобразил, как, находившаяся чуть в стороне от взрыва, дорабатывала своё пулемётная точка нашего несчастного неприятеля: «Сначала быстро, пару очередей, – “Тыг-дыг-дыг, тыг-дыг-дыг…”, – потом вдруг сбавив ритм – “Тыг-тыг… Тыг-тыг… Тыг…”, – а затем совсем уже медленно, из последних сил: “Тыг… Т-т-ты-ы-ы-ыг…”– и брык, бай…»
«Дошло, что убиты…» – Домовой смеялся; чернявый, невысокий, похожий на цыганёнка, всегда в отличном настроении, москвич, кстати, из Люберец; недавно был ранен в ногу, месяц выздоравливал, томился, даже глаза погрустнели – «когда опять за работу…», мне всё время хотелось его шоколадкой угостить, или там салом, чтоб развеселился.
Ещё он писал стихи; но я ни разу так и не попросил его почитать вслух, чтоб не огорчаться; мне он и так нравился.
Один раз позвал его поужинать с нами: сидели я, Араб, Граф.
Домовой чуть удивлённо нас оглядывал, улыбался, посмеивался, изредка шутил; быстро съел салат, котлету, и, выждав минуту, попросился: «Пойду, товарищи командиры?» – ему было будто не по себе; он прошёл «срочку», отслужил по контракту, потом приехал сюда, – кажется, у него в крови было: нечего среди офицеров лишний раз крутиться.
Теперь Домовой выглядел счастливым.
Мы десять раз покурили; кто-то из остававшихся при кухне забавно рассказывал, как, едва рванула в небеса первая ракета, и потом прошла взрывная волна, – качнув кроны и перелистнув страницу на оставленной кем-то раскрытой книжке, – тут же местные поселковые граждане, оседлав велосипеды, поспешили из деревни вон: люди опытные, приученные к тому, что ответка может не заставить себя ждать.
Мы смеялись. Мы выглядели как циники и были циниками.
А что надо было сделать? Заранее обойти эти десять домиков и сообщить: дорогие жители, сейчас будет обстрел? Здесь едва ли не у каждого второго оставалась родня на той стороне – они б через минуту могли туда отзвониться.
(Как нам с той стороны иной раз звонили.)
Ответки всё не было.
Я включил свой телефон, который на передке на всякий случай вырубал, и он тут же замигал, задвигался: Казак.
Голос у Саши почти всегда был весёлый:
– Это вы там… шалите? – спросил он.
– Откуда вестишки? – спросил я.
– Ташкенту корпусная разведка по секрету сообщила: одиннадцать двухсотых на той стороне, только в одном укреп-районе. По признакам – ракета. Вы?
– Было дело.
– Там через посёлок «скорые» туда-сюда летают. Много раненых.
– Будут ещё новости, сообщай.
– Приедешь сегодня?
– Да, наверное. Смотрю пока.
Уже темнело; я сообщил новости комбату, тот снова засмеялся.
Вышел ещё потолкаться, подышать, посмотреть на бойцов.
Народ толпился возле штаба, все зудели, как после весёлой игры.
«Беспилотник!» – подметил кто-то; я поднял голову вверх, – да, нас пасли.
Из штаба на улицу выскочил комбат:
– По домикам все! Не торчите!
Я вернулся в штаб, сел там, верней, полулёг на шконку, и закурил.
На другой стороне посёлка, по звуку – метров за триста от штаба, раздалось два взрыва: их миномёты.
Медленно выпуская дым, в который раз с удивлением вдруг увидел себя со стороны: ведь это же не реальность – а из какого-то фильма выпала плёнка, зацепилась за рукав, я её, как репейник, отодрал, разглядываю первый попавшийся кадр на свет, – а в кадре я: сижу в блиндаже, мерцает свет, лампочка под потолком без абажура, тусклая, – рядом связист, по рации перекликаются наши посты: «Пятый, наблюдаю», «Седьмой, у тебя шнурок развязался», пауза в три секунды, «А у тебя лифчик», тут же жёсткий наезд начштаба: «Отставить!» – и все молчат, – а у меня автомат на коленях, а у меня сигарета тлеет, я смотрю на её мерцающий огонёк – а в расфокусе сидит комбат; тишина.
Кажется, большого обстрела сегодня не будет.
– Так, – говорю, – я поеду. Разузнаю получше, куда от нас прилетело. Если что – звоните, вернусь.
Мы усаживаемся в «круизёр», Арабу бросаю, опустив стекло: «Буду скучать», – он молча кивает; срываемся с места – до свидания, мальчики, ма-а-альчики…
Забавно, что по трассе, в километре от Пантёхи, поворот направо и указатель: «Троицкое – 2 км»; между прочим, там стоит ВСУ, мы в ту сторону стреляли сегодня, стреляли месяц назад, и три месяца назад тоже стреляли, – а они в нашу, – но здесь чувствуется странный слом представлений о расстояниях: когда я смотрю в бинокль – мне всё равно кажется, что они где-то далеко, с той стороны стекла, и если туда пойти, то можно провалиться во временную яму, в миражный обморок, будешь идти-идти-идти – а горизонт, вернее, их окопы, и это самое Троицкое, будут удаляться, удаляться, удаляться…
Мы так давно стоим напротив Троицкого, что иногда я вообще перестаю верить, что они есть, что там кто-то живёт, дышит, думает о нас.
А с трассы – два километра! Если свернуть, и удивительным образом миновать блокпосты – наши, потом их, – чего тут ехать? – считаные минуты!
У них там сейчас шумно, суматошно, кроваво, – носятся медбратья-медсёстры с носилками, – перемешанная русская, украинская речь, – телефоны звенят, – поселковый глава приехал, стоит в стороне, – чёрт знает, что у него на уме, за кого он…
Можно подъехать, спросить: не помочь ли чем.
…пролетели мимо.
Отсюда рукой подать до Донецка, потом ещё полчаса, а то и меньше, по городу; а заскочу-ка я в «Пушкин» опять.
Ну, конечно, так и думал: сидят и Казак, и Ташкент.
И та, уже виденная мной, пара, жених и невеста. Весь день, что ли, просидели? Или позавтракали и вернулись ужинать? Никогда их тут не видел.
Я завалился в кресло. Ташкент смеющимися глазами смотрел на меня, Казак улыбался.
– Ну что, нормально? – спросил Ташкент.
– Космос, – сказал я.
Они, видимо, тут как раз ракеты и обсуждали, Ташкент рассказывал о своём ведомстве, а при мне продолжил:
– …в момент взрыва происходит резкий перепад температур: получается что-то вроде вакуума. Никакие укрытия не спасают, кроме герметичных… Могут органы полопаться. Раненые – не жильцы.
Я поискал внутри реакцию на это: её не было. Это война.
Когда с той стороны выкладывали пакет за пакетом «Града» на донецкий ядерный могильник – я находился здесь и видел: они осмысленно хотят устроить катастрофу, чтоб всё живое распалось от радиации. Могильник надёжно, в прежние времена, делали: он пережил «Грады», а потом ещё «Ураган» – «Ураган» та сторона тоже применила, и с тем же результатом: никаким.
Наконец, они военные: хочешь жить – не ходи сюда; спрячься от сборов, сбеги в Россию, сними форму, заберись под куст. Надел форму – умирай, это долг.
Я заказал рюмку коньяка, и выпил, и покурил, и кофе заказал, который не люблю, и ещё покурил, и куриный бульон – просто ради тёплой жидкости внутри.
Суп только принесли, а на телефоне высветилось: «Личка Главы». Я взял трубку.
– Личка Главы.
(Так они и представлялись.)
– Я понял.
– Глава сказал, что нужен язык. Вам нужно добыть языка. Сказал: передайте Захару: нужен язык.
– Вот как. Плюс. Принято.
Положил трубку, оглядел Ташкента и Казака.
Казак спросил умными глазами: что там?
Я мимикой ответил (дрогнув левой щекой): ничего такого. Потом словами добавил: «Да по нашим…» – имея в виду: по нашим батальонным делам.
– Вернёшься? – спросил Казак.
– Конечно, – ответил я, хотя догадывался, что сегодня уже не приеду, но мне лень было прощаться, заставлять начальство подниматься из-за стола, всё такое, – церемониал этот.
В машине думал: такого приказа ещё не было.
Вообще говоря, это могло оказаться подставой – личка в глаза улыбалась, но… там имелись люди, могущие подкинуть мне подлянку.
Потом Батя скажет: а кто тебе звонил?
А я не знаю кто: не представились. Но они и не представлялись никогда: набирали с одного и того же стационарного телефона в его доме – кроме лички, никто с него звонить не мог.
Да, письменного приказа не поступало, но для подставы слишком глупо.
Скорей, было так: возникла проблема – видимо, какого-то важного ополченца либо выкрали прямо из города, либо взяли на передке, – Бате доложили, – и Батя тут же бросил личке: «Так, позвоните тому, этому, кому там ещё, Захару, – пусть ищут языка на обмен».
Осталось придумать, как мы это сделаем.
«Круизёр» опять покатился в сторону Горловки. В машине играл рэпер Честер.
От наших окопов и почти до самого Троицкого – лежало поле: оно просматривалось и, кроме того, было минировано-переминировано.
До нас тут стояли три подразделения – и куда они дели карты минирования, чёрт их знает; последние, кого мы меняли, ситуацию изложили устно: «Туды… – широкий взмах руки, – нэ ходы…»
Разведка Домового протоптала свои муравьиные тропки, они подползали метров на сто пятьдесят к нашему несчастному неприятелю; первый раз – через пару недель после нашего захода сюда: влепили с гранатомёта в бойницу блиндажа, как в копеечку, – задвухсотили четверых и уползли, как их и не было. Но ту тропку нам пропалили и заминировали.
Другие тропки заканчивались и того дальше. В любом случае, даже если подползти на двести метров – остальные не перелетишь; сигналок, наверняка, понаставлено на целое новогоднее представление.
У Томича сразу возникли решительные планы: выкупить языка у корпусных соседей.
Неподалёку от наших позиций имелся контрабандистский лаз – по нему перегоняли сигареты. Злословили, что соседский комбат, имея долю, закрывал на это глаза. Но время от времени глаза вдруг открывал – контрабандистов обстреливал, а то и отстреливал, – и таким радикальным образом цену прохода контрабанды повышал.
С территорий, временно оккупированных нашим несчастным неприятелем, груз сопровождали украинские военнослужащие – малосильные солдатики, посланные охранять стратегическую фуру и за работу получавшие в лучшем случае блок сигарет, а то и меньше.
Барыш с одного грузовика был отменный – мне называли цифру, я испугался и забыл её навсегда.
Если сегодня одного солдатика унесёт нечистая – на неделю-другую канал закроется, солдатика спишут как беглеца или без вести пропавшего, и начнут по новой.
Но для такого варианта надо было провести срочные переговоры с тем комбатом, что соседствовал с нами, – а груз, может, уже проехал, это раз; а два: с чего бы комбату рисковать постоянным доходом ради нашего языка – мы ему столько всё равно не заплатим; и, наконец, три: с какого-то времени у нас испортились с ним отношения – его бойцы приезжали на Пантёху покуролесить, а там дежурила наша ГБР, группа быстрого реагирования, с тем самым бесстрашным и чудовищным чехом; по идее, ГБР должна была вылавливать наших бойцов, ушедших в самоволку, – но наши быстро сообразили, чем это заканчивается, и мирно, приключений не ища, торчали на позициях, – зато соседи заехали раз, заехали два, попали на нашего чеха – и были за бытовое уличное хулиганство обезоружены и биты.