Он держался, кивал опухшей головой и никак не выдавал себя, заметил, что всё больше и больше волнуется от такой близости девчачьего тела и разных к ним прикладываний. Правда, даже что-то спрашивал. На кухне снова запел чайник, что и спасло от этого возникшего волнения. Нина сбегала несколько раз на кухню и накрыла, убрав выкройки, стол. Чашечка, блюдечко, ложечка, сахар, бублики, заварник… Парок из носика. Всё такое простое, понятное и привычное.
После чая Нина совсем убрала выкройки. Матвей сидел на её кушетке и наблюдал, как она всё это делает. Что-то положила на полку, нитки – в ящичек швейной машины, лекало, такое удивительно большое, повесила на специальный крючок. Поправила скатерть и села – ой! – рядом с Матвеем. И так близко, что Матвей даже подвинулся, чтобы место было и Нине. Но Нина…
Нина вдруг – получилось, что вдруг, – повернулась к нему и положила обе руки ему на плечи, приобняла, притянув его голову к себе, к своей груди. Затем так же по-простому слегка отодвинула его от себя, и Матвей зажмурился, потому как увидел, что Нина тянется к нему губами. И она дотянулась, покуда у него сердце падало непонятно куда, но вниз, и прикоснулась не горячими, нет – какими-то угольями к его губам, и Матвей тихо скончался. Даже не дёрнулся. Но сквозь, оказывается, даже не сон, хотя и не явь, почувствовал на щеках и закрытых глазах Нинино дыхание и мягкие и какие-то уверенные прикосновения, которые тотчас же становились поцелуями. Совершенно не зная, как поступить и что делать, Матвей не только страдал с закрытыми глазами, но и не дышал. А зачем дышать? Да и нечем дышать! А Нина всё чаще целовала, целовала, ерошила волосы, гладила голову и вела себя с Матвеем как с совсем маленьким! Матвей молчал. Молчал как партизан! Изнутри щурился и отчаянно боялся этой незнакомости и необходимости открыть глаза. Да ещё руки висели плетьми. Даже сидя. Сквозь всё это незнакомое услышал Нинин незнакомый шёпот:
– Мотик, а ты целоваться умеешь? – Голос был тихим, почти неслышимым, отчего Мотику пришлось открыть глаза, чтобы удостовериться, не показалось ли. И Матвей открыл глаза. Лучше бы он этого не делал! Он увидел, да так рядом, что дух вновь захватило, её круглые серые с синью глаза, за ними маленькие уши и косы… Ну просто глаза в глаза. Августовским шмелём прожужжала мысль «пропал», ну, может быть и не августовским, но прожужжала явственно. Даже почувствовал ветерок от крыльев.
На этот вопрос Матвей не знал что сказать! Просто совсем не знал! Совершенно! Сказать, что никогда ничего такого не было, что и было правдой? Но как-то язык не поворачивался, а сочинить… Враки… И как ни пробовал что-то начинать говорить, как язык отказывал. Но сказать пришлось, и совсем тихо, как будто извиняясь:
– Совсем нет.
И, к своему удивлению, увидел, что Нина как будто обрадовалась этому! А ещё, когда открыл глаза, удивляясь, видел и удивлялся ещё сильнее, что весь трясётся мелкой дрожью. Особенно руки. Он даже сел на них. А Нина куда-то сбегала и вернулась со словами:
– Сейчас и научимся! – И стала учить!
О боги! Так мог бы воскликнуть Матвей, он же Мотик, спустя сколько-то лет в такой ситуации и набросился бы на предмет женского пола со всей горячностью, а сейчас, сегодня, он замер и исчез. Исчезли мысли, исчезло тело, всё, кроме каких-то электрических ощущений женского и ни с чем несравнимого, сладкого, томительного, рушащего устойчивость и точки опор. С тех пор, из того дождливого (первый дождик) дня и часа среди массы не отвеченных вопросов, Матвея время от времени донимал вопрос: ну откуда девочка одного с ним возраста к этому дню уже умела так целоваться? Прошло много лет, а вопрос так и без ответа.
А Нина, осмелевшая, выдернула его же руки из-под Матвея же, положила их на свои плечи, показала на себе, как надо складывать, открывать и что-то ими, губами, делать. Матвей видел её губы, но как в тумане, и все эти прикосновения, вся эта новизна, от которой у Матвея уже пару раз останавливалось сердце и произошло что-то внизу живота, наверно, сводили с ума и Матвея, и Нину. На дворе темнело, и учёба продолжалась в незамеченных сумерках. И в какой-то момент Нина после очередного касания губ ойкнула и завопила:
– Получилось, получилось!
Что получилось, Матвей не сразу осознал, но по радостному её лицу и виду понял, что всё вышло как в кино! По-настоящему! Матвей даже осмелился на свой собственный, как сейчас бы сказали, контрольный поцелуй! Это когда захотелось пить. Нина принесла большую эмалированную кружку, из которой они по очереди и попили, и Матвей уже со знанием дела поцеловал её влажные и пахнущие водой губы. Ух ты!!! Только вчера извёлся от содеянного им у крыльца её дома, а тут как заправский взрослый мужчина! Обнимает своими губами Нинины и целует… В какой-то момент Нина как-то так особенно задышала, прижалась к Мотику сильно-пресильно, вздрогнула и затихла.
В общем, голова, конечно, кругом. От нервов или усталости, но Нина легла на своей коечке-кушетке на спину и закрыла глаза. Матвей, наверное, в диком восторге и биении сердца смотрел на её лицо и не сразу заметил, как Нина взяла его правую руку и потянула его к себе. Он и сам хотел погладить её лицо, но её рука остановилась над тем местом, где у неё была грудь, и опустила! Нинина рука легла на неё сверху и прижала. Под платьем были такие же, как и у Бушук, но меньше, отчего показались трепетнее. И касание их было не случайное, а как будто уже имеющее право на это, ещё, конечно, запретное, но право. Вот только что запретное, а секунды не прошло и… И пока Матвей приноравливался к этому новому, Нина расстегнула две пуговички вверху платья и эту же руку положила под платье, уже на нагую грудь.
Так Матвей одним за один день очень даже сильно повзрослел, до конца жизни полюбил Нину, её грудь и губы… И это новое, этот шарик соска в губах, собравшийся в комок, упругость этого ощущения под пальцами. Нинина рука у него на затылке, еле-еле шевелящая волосы. Матвей ощутил этот шарик и легко его поцеловал и тут же открыл глаза, отстранился. Нагая изящная возвышенность с тёмным пятнышком. Идеально круглое тёмное пятнышко, посередине которого стояло возвышение из незнакомой жизни. И всё окаймлялось таким же круглым, плавным – самой грудью. И ещё какие-то мысли никак не могли оказаться на языке, потому как Матвей еле дышал и разглядывал грудь, которую минутами позже – откуда только что взялось? – осыпал невесомыми поцелуями, и удивился бусинке соска, к которому также нежно прикасался губами.
Пришёл домой поздно. Дома как-то не замечали этих перемен. Не до того было, собирали в экспедицию. После этого вечера и до самого выезда почти месяц Нина и Матвей только и делали, что бежали быстрее к Нине домой и целовались, целовались, целовались… И в какой-то день как-то уж совсем бесстрашно сумели совсем раздеться, и оказалось, что быть голыми друг с другом не стыдно. Нет, конечно же, щёки у Матвея алели, но алость уходила на задний план, и вперёд выступали нежность и любовь. И удивительная Нинина ненасытность, которая в конце месяца вдруг удивила Матвея тем, что он вдруг вспомнил, что давно ничего не читал, не встречался с ребятами. И скоро отъезд.
В конце мая, когда Матвей Васильевич уже лежал на второй полке плацкартного вагона поезда в далёкую от Москвы Якутию, в геологическое поле, ему приходила в голову мысль: а была ли Нина? Нина со всем, что он принял от неё за этот весенний месяц, – не приснилось ли это ему? И всё лето в маршрутах, в работе на шурфах, на промывке породы Нина появлялась в памяти, но всё реже и реже. Работа всё заслонила. Матвей был загружен работой так, что как только от вечернего костра переходил ко сну, тут же забывался и засыпал, не мучимый никакими фантазиями. А по приезде, уже поздней, снежной осенью, в октябре, вдруг понял, что боится Нине звонить! Что-то останавливало… Два раза находил время, чтобы во всей коммуналке никого не было, и не решался! На третий всё же набрал номер, и простуженный голос на том конце проговорил:
– Нина, тебя.
Матвей враз взмок, но на «алё» всё же ответил осипшим и охрипшим голосом:
– Я приехал!
Трубка подленько молчала, затем знакомым, но безразличным голосом произнесла:
– Замечательно.
Летим
Главное, ребята, сердцем не стареть.
И когда борт 81269 СССР только заходил с севера на посадку, а вся улетающая группа в геологических костюмах и с вещами, сложенными вместе, стояла рядом с окном радиостанции и слушала, что говорит начальник порта, юные геологи не подавали виду, что волнуются. С утра на своих плечах притащили мешки с картошкой поближе к ВПП. Немногим позже помогли женщинам. Свои рюкзаки принесли. Ожидание настоящего первого полёта в самолёте было трудным. Но за всеми необходимыми работами утро и прошло. Ещё ребята после завтрака попрощались с поварами, услышали:
– Спасибо, москвичи. Возвращайтесь здоровыми, – и получили кулёк пирожков на дорогу.
Народу набралось неожиданно много. Кроме двух женщин, геологов Нины и Зои, пять мужчин-геологов из двенадцатой партии Гаева, и шесть из десятой, и трое солидных, в плащах и шляпах, держащихся отдельно, – по виду какие-то начальники. Эти в шляпах и с портфелями совсем не разговаривали, ни во что не вмешивались – ждали! Девушки-геологи в новых, как будто только выглаженных, выдаваемых инженерам костюмах как-то умудрялись выглядеть женственно, что очень удивило Матвея. Никогда он не замечал за собой такого, чтобы на женщин и девушек поглядывал особенно. Вещи на месте, все здоровы, всё готово к полёту – было время побалагурить, покурить на дорожку. Вся группа была похожа друг на друга счастливыми лицами. Как всё одно все были в театре, где вот-вот откроется занавес и начнётся пьеса. Самолёт, который борт, изящно прошёл над полем, поревел вверху двигателями, показал всё в заклёпках брюхо с выпущенными колёсами, ушёл вправо на разворот и вернулся, совершая посадку. Издали было видно, как он коснулся земли, пыльнул ею, мягко осел на заднее колесо, вкусно так фыркнул двигателями и вальяжно, покачиваясь на неровностях, покатил к геологам и этим трём в шляпах и с портфелями. В окнах кабины уже были видны лица пилотов в наушниках.
И Анатолий, и Матвей старательно, не сговариваясь, вели себя так, как будто они уже как минимум в сотый раз летят на самолёте в поле, в тайгу. Что всё это им радостно, но знакомо и привычно. Но вся эта показуха только для того, чтобы никто не догадался, что этот рейс у них первый в жизни. Вот что-то подсказывало ребятам, что только так и надо себя вести – не удивиться тоненькой лесенке, которую один из пилотов прикрепил к самолёту, открыв вовнутрь широкую дверь, привычно помогать с рюкзаками и картошкой, ничего не разглядывать и не спрашивать. Скорее всего, они невольно копировали поведение взрослых геологов. Хотя, если признаться, то улыбка не сходила с их лиц, как у людей, переполненных радостью. Конечно радостью. И другого быть не может. Все годы начинающейся юности ходить в походы, прочитать столько книг о путешествиях, столько неосознанно мечтать о такой жизни – и вдруг вот оно. Самолёт, лесенка, пилоты, дяди в шляпах. А впереди незнакомое поле, тайга, палатки! Но со стороны всё должно выглядеть так, как будто такое в жизни ребят происходит давно и порядком надоело. Лесенка – трап в самолёт, сколько их уже было, погрузка – ну не каждый день, но… тоже не сосчитать. Настоящие пилоты – подумаешь… Что лесенку прикрепил не пилот, а механик, но это же неважно. Серенькие дюралевые сидения, которые надо было приподнять до защёлкивания опоры вверх и отпустить (никогда таких не видели) привычны и обыкновенны. Увязывание груза ремнями-растяжками от перемещения по кабине – как всегда. Но, когда закончилась суета с погрузкой, Игорь Молнар заглянул в самолёт и позвал всех фотографироваться:
– Надо же как-то отметить вылет, – сказал Игорь, – а то, что же это – впервые летим, – выдал Игорь «секретные данные», – и не сфотографироваться.
Игорь был с фотоаппаратом в коричневом чехле. Подождал, когда выйдут желающие сняться, поставил их вдоль борта, навёл на группу объектив «ФЭДа», слегка присел, отодвинулся, ища самую удачную точку для снимка, навёл на резкость и нажал на спуск. Покрутил колесо аппарата, перематывая ещё один кадр, дополнил:
– Для уверенности. – Нажал ещё раз. – Всё, можете занимать кресла, – пошутил Игорь и зачехлил аппарат.
Когда ребята уселись на сидения, по правому борту в середине, которые, как и весь самолёт, были наклонены к хвосту самолёта, Матвей толкнул Толика локтём:
– Ты заметил, какой самолёт старый?
– Да заметил, – ответил Толик. – И заднее колесо не убирается. Я думал, что у всех самолётов шасси впереди, на носу и на крыльях, а тут как у военных. В кино видел.
– А может, это и есть военный самолёт? Только пулемёты свинтили, да покрасили, – шепнул Толик. – Смотри, весь в заклёпках.
Ребята перед погрузкой почти на корточках пробрались под фюзеляж, к заднему колесу.
Внимательно осмотрели, и оно им показалось маленьким, как у тачки дяди Феди, дворника в Москве. И рисунок покрышки был незнаком. Вернее, его не было. Покрышка была как будто лысая. От этого разглядывания их оторвал мужской голос:
– Эй, геологи, где вы там, грузимся.
Внутри самолёта все пассажиры устроились вдоль бортов. Мешки лежали друг за другом на полу вдоль фюзеляжа. Ящики прикреплены, начальники в шляпах так рядом и сели, прикрепившись к самолёту ремнями. Толик посмотрел на геологов: женщины пристегнулись, мужчины нет, и шепнул Матвею:
– Не пристёгивайся, никто не пристегнулся.
Покрутили головами, чтобы удобнее в окно смотреть, и затихли.
– Сидеть как-то неудобно, я съезжаю, – шепнул Матвей.
Толик не успел ответить, как из кабины вышел пилот. В кожаной курточке нараспашку. Он легко, поглядывая по сторонам и сидящим (было видно, что ему это привычно), прошёл по наклонной плоскости пола к хвосту, освободил от запора и закрыл, защёлкнул просторную дверь, на которой были написаны две цифры – «26». Просто как дверь в любой квартире. Осмотрел ещё раз груз, геологов, улыбнулся:
– Ну что, полетели?
И сразу что-то защёлкало, зашумело и внутри и снаружи новыми, незнакомыми звонкими звуками, в окне было видно, как сами собой поднялись и опустились закрылки, что-то утробно загудело, стрельнуло. Из окон, у которых сидели, вцепившись в сидения (больше не за что было держаться), ребятам было видно, как сначала медленно пошли лопасти пропеллера, затем двигатель чихнул дымком, даже огнём, винт закрутился быстрее, превратился в четко очерченный след, и как-то вдруг стало понятно, что двигатели (а самолёт был двухмоторным) взяли силу, и им стало хорошо, привычно работать. Их рёв передался всему корпусу, ударил по ушам, всё превратилось в вибрацию и нетерпение, закрылки опустились, взлётная сила потянула было ребят с сидений, но они держались, крепко вцепившись в сидения под собой. Самолёт качнулся и, ускоряя бег, покатил по полю, которое почти сразу превратилось в серо-зелёную полосу, на которой ничего не было видно по отдельности. Двигатели ещё поддали рёву, отчего выровнялся пол самолёта, и сидения стали ровными, и вдруг и сразу закончилась тряска, шум, стук каких-то деталей самолёта, где-то внутри живота появилось новое, незнакомое и немного неприятное ощущение слабой тошноты. Это самолёт оторвался от земли. Стали видны следы колёс самолётов на ВПП, пятна травы, стволы лиственниц на границе аэродрома, сама земля замедлила бег и стала удаляться. Пол накренился и даже полез куда-то вбок, а земля за окном просто пропала. Но ребята уже знали, как держаться, и смотрели в окно, где земля, эта твердь и надёжа, изменяла своё положение в пространстве и оказалась почему-то параллельна квадратным окнам самолёта, затем накренилась в другую сторону и снова исчезла, оставив ребятам только небо с курчавыми облаками. Не успели толком рассмотреть их, как вернулись и земля, и небо и пол в самолёте оказался на своём месте. И не так заметна стала вибрация: она улеглась и стала меньше, однотоннее и приятнее на слух. Было приятно понимать, что происходила она от двигателей, которые работали ровно и уверенно тянули и ребят, и начальников в шляпах, и мешки с картошкой всё дальше от земли! В животе изменилось ощущение, с ним можно было уже мириться! И говорить можно было не так громко и не на ухо. Ребята отвернулись от окна, где щека к щеке наблюдали за поведением земли, посмотрели радостными глазами друг на друга, и Матвей протянул уважительно к происходящему фразу, которую слышал в кино: