Последние кадры марсельского фильма – Старый порт, пляж Прадо, пестрый собор Нотр-Дам-де-ла-Гард на высоком холме – ускоренно прокручиваются в голове Кранцева, когда потрепанный пикап генконсульства, послушно сопя в руках Михалыча, несет их по безукоризненно гладкой автомагистрали на север, к Парижу. Сухой свежий ветер с плато Систерон задувает в приоткрытое окно, освежая лицо и мысли. Этот ветерок куда ароматней и культурней, что ли, потому бодрит, а не бередит душу, как родные, но тоскливые запахи умирающей русской деревеньки, с которой Артем прощался всего полтора года тому назад. Непонятно почему в ушах, как бы для успокоения, звучит волшебная мелодия из фильма «Пассажир дождя» и неповторимый голос Марлен Жобер призывает не грустить. Мир вокруг сразу преображается, светлея. Отъезд из Марселя – всего лишь очередной промежуточный этап и скорее похож на бегство от неласкового отчима. Без объятий, без прощальной рюмки на посошок и без сожаления. Не оставляя позади никакой дружбы, нежности и тем более любви. Разве что Рита из-за занавески своего окошка на втором этаже смотрела, как он садился в машину. Сел и поехал, не оглядываясь.
К Парижу подъезжали под вечер, в густом февральском тумане. Постояли в пробке на въезде в столицу, у Орлеанской заставы, потом не спеша добрались до заставы Дофина, чтобы съехать к посольству, или, как его прозвали ехидные парижане, – Бункеру. Импозантное здание в стиле советского конструктивизма, воздвигнутое не без споров в престижном 16-м аррондисмане, на бульваре генерала Ланна, по соседству с Булонским лесом. Новый этап марафона.
Ока – настоящая, прелестная русская река, хотя и не такая большая и заменитая, как Волга. Для акции «Прощание с Россией» Артем Кранцев и его старый приятель Герман, или просто Гера Седин, выбрали деревушку Бехово, расположенную на Оке, по соседству с родным имением художника Поленова, пратически не известного на Западе, но милого русской душе. Другой их приятель, глубоко пьющий Влад Земский, несмотря на перспективу «мощного выпивона», отказался присоединиться к акции, во-первых, потому, что никуда за границу не уезжал и, соответственно, комплексовал, а во-вторых, потому, что был занят очередной разборкой с очередной, кажется, третьей женой. Главные и единственные участники акции – Артем, отбывавший во Францию, и Гера, получивший пост в ООН, в городе «желтого дьявола» Нью-Йорке, – данное себе обещание сдержали и прибыли на берега Оки не налегке, а с изрядным запасом алкоголя разных сортов и вкусов, от горькой настойки «Ерофеич», банальной «Кубанской» водки с запахом полыни до популярного в те годы венгерского вермута. Международная и даже местная пресса сие мероприятие не освещала, и посему оно осталось неведомым для широких кругов мировой общественности. И слава богу.
В самом начале сентября, теплым осенним деньком, двое нестарых еще мужчин, одетых в туристскую рвань, высадились с резвого пароходика на обетованный беховский берег, проследовали в деревушку и, по наводке московских друзей, нашли полуразваленную избу довольно дряхлой бабы Поли, которая сразу же и с неподдельной радостью сдала им на пару дней свои хоромы, а именно сени с широкими полатями, забросанными старым тряпьем, и уборной, разумеется, во дворе. Еще бы старой Полине не радоваться, если предложенная за два дня плата в два раза превосходила ее собственную пенсию по старости и к тому же «робята», как она их именовала, притащили с собой драгоценную столичную выпивку. Для порядка гости совершили тур по овеянному духом художников поселку, пройдясь лугом до местного сельпо с целью изучения ассортимента горячительных напитков. Ассортимента не было, если не считать рядовую поллитровку районной водки за 2 рэ 87 и раритет в виде затоваренного «Горного дубняка» – дрянной, но сильно пьянящей горькой настойки, уже исчезнувшей в Москве. Продовольственные продукты в съестном отделе попросту отсутствовали, кроме нескольких пачек соли, жутковатого вида печенья и прославленного народом консерва «Частик в томате» – конечно, не аристократического, но вполне сносного закусона для дрянной водки. Маленькая, расторопная и улыбчивая баба Поля с энтузиазмом восприняла появление разных бутылок на своем простом струганом столе, проворно выставила на него свои незатейливые, но дорогие русскому сердцу и желудку яства – квашеную капусту и соленые огурчики. Ей нравилось разделить трапезу с двумя приятными вежливыми молодыми людьми из Москвы, к тому же внесшими свой вклад в виде великолепной копченой московской колбасы, уже позабытой в здешних местах.
Ближе к вечеру, под анестезирующими парами выпитого, горожанам опять захотелось на волю, спуститься к засыпающей Оке и, вдыхая упоительный воздух, толковать, говорить обо всем и ни о чем. Гера был единственным другом, которому Кранцев решился сообщить о своих «новых атрибутах», полученных под расписку от собеседника спортивного вида в некой комнате незадолго до отъезда.
– Не тужи, – саркастически утешал тот товарища, – они всем предлагают, я тоже давал подписку, когда первый раз в Англию выезжал, иначе не выпустят… По сути, никакого реального значения это не имеет – обычный шантаж, как и вся прочая их деятельность… Просто большая сетка гребет любую рыбешку… Наплюй, разотри и забудь, как только пересечешь границу. Там у них практически не будет средств давить на тебя. Работай спокойно, да и все, если сам не дашь слабину. Вычеркни из сознания…
Остаток ночи друзья провели, блуждая по темным закоулкам деревни, продолжая наслаждаться лечебным воздухом с неповторимым запахом влажного русского леса. Уже утром, спросонку, Кранцев вспоминал, что их пригласили в какую-то избу, которая оказалась дачей известного художника-портретиста Шарова, любимца властей. Было много народу, в смысле красивых, но незнакомых женщин, чокался и обнимался с ними, без попыток клеиться, осталось смутное ощущение чего-то незавершенного, но приятного. Нетерпеливое сердце Кранцева выстукивало радостную дробь, когда он вышел в поднимающийся от реки утренний туман по малой нужде и с наслаждением справил ее у забора, не дойдя до зеленой будочки. «Рона, Сена и Гаронна, наверное, не хуже нашей Оки», – впервые подумал он о близкой загранице и вернулся в теплоту дома. Гера, раскинувшись на полатях, продолжал посапывать. Он вообще соня.
…Они познакомились на Всемирном фестивале молодежи в Берлине и сразу же понравились друг другу: оба одинаково ехидно реагировали на благоглупости Системы, не терпели дураков, чванливых начальников и партийных крикунов. А с течением времени стали обмениваться и более острыми замечаниями по поводу всего происходящего на родине счастливых рабочих и крестьян. И поскольку после этих разговоров никого из них на Лубянку не вызывали, окончательно поняли, что могут доверять друг другу полностью. Редкая вещь в совке. Кандидат наук Седин входил в группу советников международного отдела ЦК КПСС и участвовал в разработке документов и выступлений руководства по ключевым идеологическим вопросам. Свой блестящий ум он ничтоже сумняшеся поставил на службу замшелой политической системе в обмен на известные привилегии – спецснабжение и поездки за рубеж. Становиться диссидентом и атаковать мощнейшее государство казалось ему глупой и безнадежной затеей. Основной целью своей сознательной жизни Гера поставил легальный отъезд, по возможности навсегда. И гори оно все огнем. Мастер двусмысленности, он потрясающе пародировал бессмысленные речи партийных боссов, отчасти написанные им самим, и они с Кранцевым давились от смеха, наслаждаясь некоторыми пассажами из речей, скрытый стеб или абсурдность которых ускользали от бдительных контролеров из «откуда надо». Перешептывание и дурной смех друзей за закрытыми дверями кухни иногда вызывали ревнивое переглядывание супруг, остававшихся в гостиной за бокалами любимого мартини. К счастью, маленькие саркастические шедевры Седина оставались неведомы широким народным массам, впрочем, привыкшим к абсурдности советского бытия.
Понадобилось некоторое время, чтобы оба поняли, что ни один из них не сексот и не стукач. Что было дорогим подарком во времена диссидентов и рефьюзников, когда советский политический сыск зорко следил за инакомыслием. В этих условиях Гера Седин, как и его любимый литературный герой – солдат Швейк, выступал «за умеренный прогресс в рамках законности», что означало – не высовывайся или не навреди себе сам. Статус-кво в стране Советов его вполне устраивал как трамплин для будущего легального выезда в страну с мягким климатом и твердой валютой. Поэтому, в отличие от невыездного Земского, напрасно было ждать от Седина публичных бравад с антисоветским душком или неуместных шуток по адресу властей. И это еще больше сближало двух «просвещенных конформистов», как они себя называли.
– Будем наслаждаться жизнью, – проповедовал Гера, гурман и обжора, – никого не предавая, не ноя и не агрессируя. Какой прок тухнуть за свои неординарные мысли в каком-нибудь лагере или в ссылке. В своих головах мы построим лучшее будущее и воплотим его в жизнь. Книжный Дон Кихот симпатичен, трогателен, но не больше. Его пример ничему не служит. Толпа плюет на подобных придурковатых героев и рукоплещет блестящим победителям. Из лицемерия, трусости, подобострастия, из патологического преклонения перед силой, властью и деньгами…
Вернувшись в дом после умывания в реке, Кранцев сразу остро почувствовал запах жареных лесных грибов с луком. Баба Поля готовила им завтрак. Часы показывали половину восьмого – в котором же часу юркая старушка успела смотаться в лес и набрать грибов? По дороге назад она успела прихватить в сельпо буханку свежего серого душистого хлеба кирпичиком – специально для городских гостей. Гера уже свесил ноги с полатей и тоже вдыхал вкусный запах. Почти одновременно в дверь постучали, и в избе появился потрепанный мужичок с протезом вместо левой ноги. «Савельич», – представился он и без приглашения уселся за стол под приветливым взглядом бабы Поли. «Гриша – свояк мой, инвалид войны, – пояснила она, – божий человек». Как бы в подтверждение ее слов на груди пришедшего зазвенели медали, прикрепленные к застиранной гимнастерке – видимо, его единственной приличной одежде «для выхода». «Зашел вот Полину проведать», – доложил «божий человек», поглядывая на стол, где кроме миски с грибами, тарелки с солеными огурцами, полбатона колбасы и нарезанной буханки хлеба уже высились две бутылки любимого национального напитка. «А заодно и гостей приветить», – добавил он и для порядка откашлялся. После выпитой третьей, не закусывая, Савельич приступил к сбивчивому рассказу о своих разногласиях с окружающим миром.
– Вот, к примеру, вы, молодые, а уважили меня, старика, ветерана Великой Отечественной, налили стаканчик… От козлов – начальников наших, которые наверху, такого не дождесся… На их сраную пенсию, что нам плотют, не накупишься. Хорошо, что Поля огород держит, с него и кормимся, с голоду авось не помрем… А еще один тута недавно, художник, любят, черти, к нам приезжать, так вот собрался в обратный путь и, вместо чтобы налить, кисточку мне свою подарил… На кой хрен она мне, в жопу вставить, чтоб на осла походить? Так их и без меня хватает.
Наверное, было бы бесполезно объяснять старику, что оба тоже вот прямо сейчас отбывают: один – в Нью-Йорк, другой – в Марсель, далече от красивой реки Оки. И когда они собрались и двинулись в сторону пристани, старик со старушкой еще долго крестили их вслед и махали на прощание с порога кривенького домишки бравым парням из города, которых не рассчитывали больше когда-либо увидеть…
Как ни странно, всю дорогу из Марселя в Париж Кранцев снова и снова крутил перед глазами эту картину с двумя славными стариками, наверняка не знавшими, где находится Франция.
Как и все чудеса, назначение Кранцева на работу в страну галлов было ниспослано небом. Как он сам решил, в качестве награды за его долготерпение и послушание. После возвращения из стажировки на далеком африканском острове его определили на службу соответственно в Африканский отдел МИД, откуда через пару-тройку лет ему суждено было выехать на работу в какую-нибудь пустынную Верблюдинию или тропическую Мартышанию, короче, в одну из точек, затерянных на карте и забытых Богом. И это считалось еще неплохо для молодого дипломата без блата. По крайней мере можно было заработать достаточно чеков с желтой полосой на покупку «жигулей» или даже «Волги», если много не тратить на пьянку. Несмотря на свой скромный московский бюджет, Кранцев, тогда еще снимавший в Москве комнату в квартире малоизвестной, бывшей, но довольно игривой киноактрисы, старался отдалить момент отъезда в столь далекие края. Впрочем, неплохой добавкой к московскому бюджету служили гонорары за переводы детективных романов в издательстве «Молодая гвардия». Кстати, именно по этой причине Кранцева быстро перевели из «оперативного» отдела в сонное Историко-архивное управление – «более подходящее место для писателей», как объяснил ему непосредственный начальник-африканист. Из архивов выехать в приличное посольство не светило вообще. Но утешением послужило то, что там Кранцев вдруг обнаружил своего старого приятеля, шумного и скандального Влада Земского, тоже засунутого в бесперспективный архив за какие-то проступки и общее инакомыслие.
Его Величество Случай явился Кранцеву в коридорах министерства в лице Генриха Ашотовича Бальяна, представительного, элегантного господина далеко не преклонного возраста. Здесь не грех напомнить, что волею все того же случая, в счастливое институтское время, то есть сравнительно давно, вихрастый Тёма Кранцев, студент третьего курса, ради подработки нескольких грошей на летних каникулах записался вожатым в мидовский пионерлагерь под Москвой. И там, представьте себе, опять же совершенно случайно, среди других пионеров своего отряда особо выделял смешливую и музыкальную Симочку Бальян. А ее папаша в это время двигался по восходящей в дипломатическом ведомстве и не раз, навещая лагерь, благодарил будущего дипломата за теплое отношение к дочке.
Спустя пять лет Генрих Бальян остался таким же подтянутым, живым и доброжелательным, как прежде. После краткого обмена ритуальными приветствиями и новостями он почти на ходу бросил ошарашенному Кранцеву:
– Вы знаете, Артем, я сейчас работаю в Марселе (то, что работает он простым генконсулом, не уточнялось) и попрошу, чтобы вас оформили ко мне в помощники, если не возражаете, конечно. Как можно быстрее. Ну, до скорого. Надеюсь, получится?!
С этими словами Бальян буквально испарился за поворотом коридора, исчез, как солнечный блик, оставив Кранцеву чувство нереальности услышанного и смутной надежды. Надежда стала еще более смутной, когда спустя несколько недель его вызвали в отдел кадров для беседы с пухловатым замначальника отдела Барабуровым и тот сразу же огорошил пришельца.
– Мы с огорчением узнали, Артем Васильевич, что вы ищете работу. И не скрою, это нас беспокоит. Если не сказать, удручает, – выдавил он через губу с важным видом.
– Удручает? В каком смысле? – только и нашелся что ответить Кранцев, невольно съеживаясь. Меньше всего на свете он хотел бы кого-либо удручать, тем более кадровиков.
– В том смысле, что вы обходными путями пытаетесь дезертировать, так сказать, уклониться от выполнения ваших нынешних обязанностей, которыми вас облачило руководство министерства и в которых оно нуждается, а вы пытаетесь пристроиться в комфортабельный Брюссель, разве не так?
– В какой Брюссель? – Кранцев уже уловил ситуацию. – Может быть, в Марсель?
– Или в Марсель, без разницы, – отозвался Балабуров.
– Даже если это и правда, то что постыдного или удручающего в таком стремлении? – Кранцев решил постепенно переходить в контрнаступление. – Я уже побывал в тропиках. Принцип ротации, сами говорили… Вот вы, например, в какой стране работали в последнее время, Фрол Лукич?
Чиновник оцепенел от наглости Кранцева. Но тот прекрасно знал, куда метил: бывший работник комсомола Балаганов, пройдя курсы в дипакадемии, был прикомандирован к посольству в теплой и прекрасной Греции, потом трудился в поте лица в холодной, но не менее красивой Финляндии, а теперь стоял на очереди в столь же приятную Канаду, хотя не владел ни греческим, ни финским языками и с трудом изъяснялся на корявом английском. Поговаривали, что, прибыв в Грецию во времена черных полковников, бравый Барабанов повел себя по образу и подобию Джеймса Бонда, без нужды резко менял маршруты на прогулках и оглядывался, как бы скрываясь от невидимой слежки, носил темные очки и шляпу, пряча лицо, и т. п. И в результате был тихо выслан из страны по просьбе властей как предполагаемый секретный сотрудник. С тех пор непобежденный Балагуров позиционировал себя как жертва современного фашизма.