Я ем гречку или макароны с сыром, которые вечером в воскресенье варит Лиза. Она варит в воскресенье вечером на всю неделю. Всю неделю у меня один обед. Руслан ест разное: гуляш, макароны по-флотски, куриную грудку в сливочном соусе, баклажаны в сметане с чесноком, один раз даже домашние пельмени. Каждый раз он хочет угостить меня и каждый раз я отказываюсь. Он равнодушно пожимает плечами вверх-вниз и принимается выливать на меня бесконечные потоки планов по обогащению. В его монологе четырнадцать «я» в минуту.
Подозреваю, что Руслан ворует у фирмы. Иначе, откуда у него взялась новенькая стальная BMW? Думаю, Руслан берет с заказчиков предоплату, оставляет ее себе, а генеральному говорит, что за партию товара покупатель заплатит меньше на эту сумму. Или что-то вроде этого. Например, офису в Самаре нужны 50 стульев. У нас стул стоит 200 долларов, и это не считая кресла руководителя. Руслан продаст по 150, скажет главному, что без скидки Самара стулья брать не хотела, а разницу положит себе. Получится две с половиной тысячи. Ничего себе! Но я в этом не силен, что об этом думать. Пусть об этом думает наш главный.
Мы возвращаемся с обеда в нашу полутемную комнату, где сидим до шести. Я в интернете, изнывая от безделья и тоски, Руслан – занимаясь любовными делами. Когда он переписывается с женщинами, то разворачивает компьютер в мою сторону. Когда занят по работе, отворачивает монитор к окну, чтобы я не видел экран.
Время от времени по коридору проходил непонятный мне, недоступный красавчик-директор в выглаженной и, даже, кажется, накрахмаленной рубашке. Уверенным голосом он подшучивал над нами, раздавал распоряжения. Он жил.
Я тщетно жду, что у меня появится дело, одеваюсь, прощаюсь с Русланом и иду к метро. Закуривая, я посмотрел на грязный хиленький сарай, служивший складом нашей фирме. Возле него стояла машина Руслана. Из сарая вышла молодая девушка, у нас она работает совсем недавно. На ней была только легкая кофта и джинсы. Кажется, ее зовут Олеся. Я застыл, залюбовался ее легкими и плавными движениями. Девушка открыла ключами машину Руслана и, перегнувшись через водительское сиденье, принялась что-то искать в его бардачке. Меня она даже не заметила.
К половине восьмого я прихожу домой и попадаю в нашу мрачную квартиру. Это однокомнатная квартира на третьем этаже панельного голубого дома 70-х годов. Квартиру мы снимаем у Наташи, парикмахерши и матери-одиночки. Она – глазастая блондинка, с прической из фильма «Анжелика и Король», чем-то напоминает Бриджид Бардо. Только не стройная и не кокетливая. Наташа немногословна и прямолинейна. В нашей квартире она хранит банки для огурцов, журналы по парикмахерству, хозяйственное старье. Нам оно и мешает, и нет. Например, мы пользуемся всеми кухонными приборами – чайником, разными кастрюлями, лопатками, вилками, ножами.
Мы снимаем квартиру ее бабушки. Бабушка умерла, квартиру сдали. В ней ничего не прибирали. И получается, будто мы живем в отсутствие пожилого человека. Диван-кровать все еще пахнет мертвым телом, если принюхаться, стены кухни бережно обклеены клеенкой от пятен, в комнате форпостом высится рыжая лакированная стенка.
Мы с Лизой спим возле стены, Лука спит на кресле-кровати возле балкона. У правой стены стоит стол (полированный, но не рыжий, а темный). На нем компьютер. Компьютером пользуется Лиза. Это ее питомец. На нем она часами играет. Медленно, упорно, не вкладывая ни копейки, улучшает свою ферму.
На окнах у нас стоят решетки. Покрашенные в серый, они кое-где проржавели. При входе вас встречает бордовая дверь, простроченная ромбиком из дерматина. Прихожая отделана мягкими желто-коричневыми обоями «под кирпич». Есть кладовка, но в ней завелся грибок, поэтому, если придете к нам, не ставьте туда книги и не складывайте одежду. Также в прихожей стоит обувная тумба из телемагазина. Полки в ней выдвигаются, как ручная кладь в самолете. Туда мы пихаем обувь, и если в рыжей стенке не хватает места, одежду в мешках из «Дикси». Я видел по телевизору, продается белая и черная. Конечно же, наша тумба черная.
Дверь в комнату отсутствует. Вместо нее висят бисерные длинные висюльки. Бело-коричневые с красными вкраплениями.
Покойная бабушка любила природу. На всю стену приклеены фотообои – березы и водопад. Камни, мох, березовые сережки. Больше я продолжать не могу. Я ненавижу эти фотообои.
Слева, между стенкой и кроватью, стоит комод для хранения постельного белья. В него вделаны металлические рельсы. Кажется, это называется секретер, или нет, ведь он стоит на полу. На нем лампа, игрушки Луки. Внутри тоже игрушки Луки, потому что постель мы не убираем, а игрушки где-то надо хранить. Я думаю, что если бы мы не ленились и убирали кровати каждое утро, комната выглядела бы лучше. У нас появилось бы больше места и хоть какой-то уют.
Ванная у нас старая, но со стиральной машинкой. Я знаю, Лизе это важно. Она совершенно не умеет стирать руками, а также шить, вышивать, печь торты и драить полы мастикой. Я тоже не умею, да мне это и не важно. В ванной на кафельной стенке приделан поручень, чтобы бабушка, которая умерла, когда она еще не умерла, могла держаться за него и вытащить себя из ванной.
На кухне гарнитур, белый с синими цветочками. В доме моей бабушки стоит точно такой же гарнитур. Есть «уголок», который съедает все пространство, две табуретки, которые нам некуда убрать, а выбросить не можем, потому что они не наши, а парикмахерши, и стол. Стол мне нравится больше всего. Он новый, из настоящего дерева, светлый, и даже пахнет деревом, если приблизить лицо. Лиза покупает на него клеенки. Полгода на клеенку. Я грущу, потому что единственную в квартире красивую вещь уравнивают со всем остальным.
В доме все хорошо слышно. Но это, наверное, во всех домах. Иногда я слышу, как соседка за стеной, толстая тетушка с красным лицом, кричит на внука, что он ее достал. Ночью я слышу, как ходит в квартире над нами большая собака. Ее когти мягко клацают, от этого мне почему-то спокойно, как в детстве.
В доме пахнет. Говорят, что в любом доме чем-то пахнет. Я не знаю, чем пахнет в нашем. Теплым паром, оседающим на зеркала, когда Лиза варит макароны или гречку, деревянной стружкой, когда Лука точит карандаши; табачным дымом, тянущим с лестницы, отчаянием?
Лизы нет. Лука сидит на полу, роется в пластмассовом хламе, поет счастливую детскую песенку. Он видит меня, и все его лицо озаряет улыбка.
– Папа! Смотри, какие машинки. Если заклеить, из двух получится одна – больша-а-я.
Он тянет ко мне машинки, зеленую и черную с неоновой наклейкой. У обеих не хватает колес, торчат острые железные спицы, и я боюсь, что он поранится.
– Опять без тапок. Заболеешь, – говорю я, смотря на его маленькие ноги во влажных сморщенных носках.
– Нет, – отрезает он, как что-то неважное, – Ты же заклеишь, поможешь?
У меня сжимается сердце от его ясного взгляда, доверчивого и чистого.
– Если будет время, – отвечаю, – пойди, надень, тапки.
– Сейчас одену. Как хорошо, что ты пришел, – он снова уткнулся в свой хлам, тихий, сосредоточенный мальчик.
Через час я укладываю Луку. Иду к компьютеру проверить почту. В ящике письмо от родительского комитета Луки. Я ждал этого письма давно. Я его боялся.
«Уважаемые родители! Светлана Борисовна выдала договор на дополнительный английский язык. Начнутся занятия в феврале, один раз по вторникам, во второй половине дня. Точное время скажут позднее. Ориентировочно в 15:00. Стоимость 1100 рублей в месяц.
Завтра утром Ольга Дроздова раздаст документы: договор 2 шт., приложение к договору и заявление. Все заполняем и приносим в пятницу.
Еще предстоит поездка в цирк (в декабре). В ближайшее время будем сдавать деньги на билеты и проезд на школьном автобусе. Билеты по льготной цене – стоимость 750 рублей. По срокам сообщу отдельно».
Я облегченно вздыхаю. Без цирка проживем. Без английского тоже. Надо будет, заставлю Луку смотреть фильмы без перевода. Читаю дальше. Буквы буквально кричат на меня.
«ТЕПЕРЬ ПО ПОВОДУ ДЕНЕГ!
Касса пуста. Предстоят расходы – Новый год, 23 февраля, 8 марта, нужды – тетради, уборка, средства для уборки и т.д. Предлагаю сдать по 2000 рублей, желательно в ближайшее время.
Есть двое родителей – Акылбеков и Берсеневы, которые не сдали еще первый взнос, они должны: Берсеневы 5000 рублей, Акылбеков 2000 рублей».
Берсеневы – это мы. Письмо продолжалось.
«Очень некрасиво с их стороны. Почему их детям должны покупать из общих денег? С сентября прошло уже много времени. Предлагаю – если они не сдают, то и не получают. Пусть обслуживают своих детей сами».
Письмо закончилось. Я сидел, впитывая унижение, как школьник, хотя все было гораздо хуже. Я стал родителем, который не платит за своего ребенка. Нас исключили. Наверняка, все уже прочли письмо, может, даже Лиза прочла на работе.
Деньги, деньги! Почему бы не послать детей убирать приюты для животных – научатся любить ежей и не бояться змей… Обдумывая, зачем вообще закупать какие-то средства для уборки, кляня родительский комитет, я иду в душ. Отодвинув плесневелую шторку, раздеваюсь и встаю в равнодушную зеленую эмалированную ванну.
Вода смывала озноб, грязь города и пристальные взгляды сотен случайных людей, встреченных мною днем. Мне стало хорошо. Долгий горячий душ – это лучший момент моего дня. И тут я вспомнил, что книгу по труду я так и не купил.
Глава 2 Отыскивая знаки
Я увидел сумасшедшего, недавно
поселившегося в нашем квартале,
и заметил, что он единственный в
толпе, кто не несет полиэтиленовый
мешок.
Орхан Памук
Хэлло, мото! Подъем! Семь лет я не меняю рингтон. Он кажется мне ультрасовременным. Такой уверенный мужик зовет меня в свой мир. Я купил телефон в лето, когда родился Лука. Очень понравился цвет – темно-фиолетовый. Наверное, этот телефон и крестик – две мои серьезные собственности, если не считать пуховика и зимних ботинок.
Выключив будильник, я мысленно ощупал свою боль: тянущую свистящую воронку в груди и звенящее напряжение между бедрами. Кроме нескольких мгновений, когда я только пробуждался, они всегда были со мной.
Мы завтракаем макаронами. Лиза появляется на кухне, садится на табуретку и сидит до конца, не поднимая головы от телефона. Я догадался, что мыслями она все еще была в том кафе. Я злюсь на неё. Меня раздражает ее медлительность. Так раздражает, что мне хочется бить стекла. Лука наблюдает за нами, иногда пытается робко что-то сказать. Ему страшно идти в школу, над ним там издеваются. Лука толстый, самый маленький в классе, брюки большие ему, сидят неказисто. Но делать нечего, надо идти.
Я одеваюсь в сопрелую куртку и ухожу на работу. Лука прощается со мной тихим, нежным голоском. Лиза молчит. Закрыв дверь плоским ключом, я спустился на один пролёт и увидел Марину.
Ей шестнадцать, она живет этажом выше с мамой Викой и папой Николаем, Колей, в прокуренной квартире. Ремонт последний раз там делали перед ее рождением. Отец Марины смахивает на большого лохматого пса. В застиранных рейтузах и синтепоновом плаще в любое время года. Он потихоньку таскает из дома вещи. Может унести кресло или блендер. Ее родители – мелкие рабочие. Отец слесарь, его недавно уволили за пьянство. Сейчас он грузчик в загибающемся магазине, где мама Марины работает продавцом в отделе овощей, галантереи, сухофруктов и орехов.
Мы познакомились в прошлом году. У них в квартире ругались, Марина выскочила в короткой майке, дырявых шерстяных носках, лосинах и розовых тапках с заячьими ушами. Бледная, с горящим взглядом, разлетевшимися из хвоста волосами. Спустилась ко мне, попросила зажигалку и сигарету. С тех пор мы иногда курим вместе.
Вот и сейчас она сидит на подоконнике боком, смотрит в окно, ноги поставила на подоконник, отодвинув цветы в горшках – пыльную герань и денежное дерево. Между ног банка из-под горошка вместо пепельницы. Марина со вкусом затягивается, неторопливо стряхивает пепел, выдыхает дым. Она все делает плавно, не спеша, как ленивая кошка. Рыжая кошка.
– О, Слава, привет, – выражение ее лица масляное, спокойное.
– Ты чего не учишься? – спросил я.
– Прогуливаю, – ответила она и улыбнулась.
– Счастливое у тебя время, вернуться бы, – я почувствовал себя глупо.
– Давай вместе прогуляем, – ее голос лился томно, неспешно, немного глухо, – мать скоро на работу, отца нет, бабушка в своей комнате. Посидим, посмотрим видео.
Бабушка. В комнате.
– Не могу, мне надо в офис. Может, кофейку как-нибудь выпьем. Заходи к нам, – тараторил я и не мог поверить, что это происходит. Я знал таких девушек. Им нравились напористые хамы. Теперь у меня есть преимущество – возраст. По крайней мере, я надеялся, что это преимущество.
– Угу, – разочарованно сказала Марина и сощурилась.
Я слышал, как что-то сильно ударилось в дверь в моей квартире. Я знал, что это у Луки, когда он надевал куртку, опять задрался рукав рубашки, и Лиза просто с силой тряхнула его, чтобы не поправлять. В этот раз Луке повезло: он не свалился на пол, а стукнулся об дверь, что, наверное, лучше.
Вдруг солнце засветило ярче, свет упал на рыжие растрепанные волосы Марины, зажег их золотым огнем, и я увидел нежные веснушки на ее предплечьях, тугой высокой груди и лице, едва заметные на розоватой, тонкой, прекрасной коже, фарфоровой, налитой свечением и юностью.
Если я продолжу смотреть на эту девушку хотя бы минуту, то пойду с ней, куда она скажет. Забуду про бабушку, про Лизу и Луку. Лишь бы прикоснуться к этим чудесным веснушкам. Она смотрит из-под прикрытых ресниц, выпускает алыми губами густые кольца дыма. Я должен бежать от нее, спасаться. Иначе будет поздно.
Махнув Марине на прощание, я вышел из подъезда и побрел к остановке. Я должен казаться бодрым. Я начинаю новый рабочий день. Навстречу мне проходили хмурые призраки в одинаковых дутых темных куртках.
Я еду в маршрутке до конечной. Мне кажется, что все смеются надо мной. С преувеличенным интересом смотрю беззвучную рекламу на экране. Я думал о Марине. Я так обрадовался ей. Обрадовался приглашению, хоть это и нелепо. Неужели, она правда хочет этого, хочет меня? Все это показалось мне грязным и подлым. Я устыдился и стал думать о Луке. Я себя заставил. У меня был целый час, и я мог думать о нем сколько угодно.
Имя выбирала Лиза. Я не ожидал от нее ничего подобного. Мне казалось, она упрется в Александра. Александр – универсальное имя на все времена и эпохи, как Анна для женщины.
Я узнал, как зовут моего сына спустя два дня после его рождения. Лиза родила его ночью 19 июля 2007. Мне было 22, ей 29.
Входили в моду совместные роды. Они были платными. Двести долларов, символически, но все же. Я решил не идти. Ночью я прекрасно выспался один на нашем зеленом диване. Я чувствовал блаженство – Лиза не ворочалась, не охала, не лягалась шершавыми пятками. Наутро сын уже существовал в моей жизни.
Днем я съездил на Савеловский рынок. Купил крошечные комбинезончики с вделанными варежками, несколько рубашек (почему-то без пуговиц, но мне сказали, что так надо), большую мягкую штуку, обшитую клеенкой с голубыми цветами, на которой пеленают младенцев и тонкий ершик, чтобы промывать бутылки для кормления. Я купил две соски для новорожденных с надписью «Papa is the best", подушку с утенком для Лизы и желтый гелиевый шарик, наверное, для себя. Я складывал покупки в большой белый пакет, а потом отвез его домой.
После обеда я купил яблоки, связку бананов, печенье и сок. На коробке было написано "Нектар манго" и нарисован красиво разрезанный фрукт. На кассе мне дали черный пакет с надписью «Найк». Его я отвез в роддом и передал медсестре в приемном, вписав свою фамилию в журнал передач и посещений.
Стоило мне закончить дела, как меня охватило неуютное чувство. Я не знал, куда себя деть. Тогда, решив, что так полагается, я напился. В тот вечер я в последний раз зашел в магазин, купил бутылку виски за четыреста двадцать рублей, две затвердевшие сосиски в тесте, две сыроватые самсы, чтобы съесть по одной сейчас и по одной утром. На случай, если вдруг вечером мне еще захочется поесть, я купил пачку семечек.