«Вера! Надежда! Любовь!..»
Вера! Надежда! Любовь!
Почему я не знала вас раньше?
Мы друг друга увидели вновь,
Пьём ситро из фарфоровой чаши.
Может, наши потуги убоги?
Посреди отшумевшего леса
Призрак Музы, олень златорогий,
Окружён дымовою завесой.
Весь в дыму, он сверкает надеждой,
Белоснежный красавец-прыгун.
Остальное течёт, как и прежде,
Огибая зелёный валун.
«Устав от старых пошлых слов…»
Устав от старых пошлых слов,
Я улетаю с островов.
Мой самолёт перед разгоном
Сосредоточенно притих.
Взревёт, покрытая бетоном,
Земля, рождая новый стих.
Я, как актриса Голливуда,
В очках от солнца и в платке.
Трепещет нервов амплитуда
В зажатом крепко кулаке.
«Я телеграфный столб, я трансформатор…»
Я телеграфный столб, я трансформатор,
Эмоций напряженья не боюсь.
Поэт в ночи – с зарёю сублиматор,
В дела я ваши просто не суюсь.
Гремят оглобли, лошадь ошалела,
Свирепый ветер воет у плеча.
Мне нравится, что жизнь так оголтела,
Что денег нет, но есть одна мечта.
«Окно вдруг вдребезги разбилось…»
Окно вдруг вдребезги разбилось,
Упала птаха на ковёр.
Шехерезада мне приснилась
И чёрный шёлковый шатёр.
Её гадалки лик прекрасный
Не позволял её убить.
Она рассказывала сказки,
Чтоб жизнь свою чуть-чуть продлить.
И я пишу свои поэмы,
Сама не знаю почему.
Продлить ли жизнь? Решить дилемму?
Загадка сердцу и уму.
Хотелось бы летать по миру
И плыть морями без преград.
Играть по праздникам на лире
Иль на гитаре невпопад.
Я и ты
Останкинская башня, как торпеда,
На воздухе морозном, на Земле.
В каракулевой шапке, как Рогнеда,
Я покупаю рыбное филе.
Мой князь Владимир ждёт у перехода
С Арбата на Калининский проспект.
И, как ни отвратительна погода,
В руке его живых цветов букет.
Гвоздики, астры, розы из поэмы.
Как трогательны пестик, лепестки.
Пусть нежен запах белой хризантемы,
Но я люблю простые васильки.
Не надо, не смотри, как будто знаешь,
Что я хочу с тобой поговорить.
С немым вопросом голову склоняешь,
Как будто можешь чем-то удивить.
Меня, весьма шальную сумасбродку,
Во мне есть анархистка и поэт.
Ты лоб мой прожимаешь к подбородку,
Мы стали как танцующий дуэт.
Тюльпан и роза – колкая иголка
Завёрнуты в прозрачную слюду.
У храма стонет тётка-богомолка
И нищий слёзно просит на еду.
Мне стыдно за каракуль и букеты.
Мой князь, смотри, страдает голытьба.
Зря в прошлом мы палили из мушкетов
И с Жанной Д'Арк горели у столба.
«Я не умру, а растворюсь…»
Я не умру, а растворюсь
В седом мерцании рассвета.
Я проплыву в зефире лета,
Как дым из дула пистолета.
Чудеса
Где помидоры падают с деревьев,
Где огурцы растут на облаках,
Я превратила платье из отрепьев
В руно из злата в сказочных стихах.
Представить можно всё, что хочешь,
Придумать глупенький сюжет.
Скажи – зачем ты саблю точишь?
Зачем ты чистишь пистолет?
Калейдоскоп
В эфире белом Монтерея
Парад стареющих сердец.
И я, как школьница робея,
Брожу меж радужных колец.
В аллее – турок в панталонах,
Туристам он гадать устал.
Вот мальчик с саблей из картона,
Почти как красочный Шагал.
И все фигуры в поднебесье
Зову я вежливо с собой
Пройтись по древнему полесью,
По камням, скрытым под водой.
Ключи от якоря причала
Звенят, как тройка в рюкзаке.
Здесь мир амфибий (я мечтала),
Все люди в рыбьей чешуе.
Смотри – увесистые тучи,
Как будто в злате саквояж.
И берега – всё круче, круче.
А ты – из прошлого мираж.
Вино
Спасибо предкам, что придумали вино.
Мы знаем наперёд, что в гроб дубовый
Нас упакуют строго, всё же – но…
Мы продолжаем и продолжим пить вино,
Поскольку плоти вечной жизни не дано.
«Безлюдно. В облаках голубизна…»
Безлюдно. В облаках голубизна,
Щеки коснулась веточка сирени.
Далёкая московская весна
Ко мне вернулась без предупреждений,
Волною мои мысли теребя,
И в этот миг я вспомнила тебя.
Как мы бежали беззаботно по Неглинной,
Как я что силы поспевала за тобой,
И твою руку, что ты подал мне невинно,
Твою манжету с сигаретною дырой.
И нашу близость – исступление? Случайность?
Иль предназначенность. Чужого – не воруй.
И в переулке – неожиданный и тайный,
Почти что первый и последний поцелуй.
Тропическая фантазия
Чернее ночи от загара,
В песчано-галечной броне,
На берегах Мадагаскара
Бреду по пляжу, как во сне.
Здесь нет ни библий, ни корана,
У дам – открытое лицо.
Макну в чернила океана
Я голубиное перо.
Письмо с восьмого континента
Отправлю быстрою стрелой.
Тогда ты с ящиком «Дербента»
Внезапно встанешь предо мной.
Пески и небо пышут зноем,
Фонтан – лазурная вода.
Слепят своею желтизною
Лимонов спелые глаза.
На смерть Ю.П
Как пирамид египетских вершины
Торчат локтей шершавые углы.
Здесь псевдоангелы в перчатках из резины
Укладывают мёртвых на столы.
Оконца утонули в жёлтой краске,
Застыла вечность в формалиновых парах.
Водою мёртвой, как в известной русской сказке,
Тебя прозектор обмывает впопыхах.
Уложит он в дубовую коробку
Тебя, чтобы от жизни оградить.
Мы будем пить токсическую водку,
Тебя помянем. Нужно дальше жить.
В транзитном крематория угаре
Держу я ландыши вспотевшею рукой.
Биенье сердца, как весла удары,
В озёра слёз, не выплаканных мной.
«Потемнело небо синее…»
Потемнело небо синее,
Вот опять гощу в России я.
Пиво жадно пьют бездомные,
Продаются туфли модные.
Речь славянская на улице,
Осенний дождик будто наплевал
В Большой и Малый переулок Харитоньевский,
Где Пушкин с Вяземским в былые дни гулял.
День не погож. Хрустя рубашкой накрахмаленной,
Не торопясь, бреду по Крымскому мосту.
В стене кремлёвской, революцией закаленной,
Ножи неона режут бахрому.
У Моссовета голуби, как туча,
Мечтают улететь на Истамбул.
Вспорхнули вдруг. Узду рукой могучей
Князь Долгорукий крепко натянул.
Без разницы – что посуху, по лужам,
Вдыхая сигарет моих дымок,
Я чую приближенье вечной стужи,
И в горле собирается комок.
Прошло ли всё? Забыто? Стёрто в памяти?
Комфортна ли кладбищенская тишь?
Завяли уже флоксы у Москва-реки.
Поэтов из могил не воскресишь.
Мертвецы и поэты
Мертвецы и поэты тревожат сознанье,
Наши души усталые, наши тела.
Удержаться пытаемся где-то в изгнаньи,
На забытых квартирах, сгоревших дотла.
Как побитые молью истлевшие шали,
Мы висим по шкафам, провоняв табаком.
Вспоминаем, как наши адепты стонали
Возле нашей ноги над крутым каблуком.
Нас почти уже нет, мы парим в поднебесье,
Как подхваченный ветром опавший листок.
Наши тени бредут в отшумевшем полесье,
Серпантин в волосах превратился в песок
И назойлива дума: я в белом шифоне,
С чёрной лентой атласной на юной груди
Молчаливо тотальна. В том мёртвом сезоне,
Ты с багряной зарёю меня не буди.
Панк-хроники советских времён
Никогда никому ничего не говори
Джером Давид Сэлинджер «Над пропастью во ржи»
Начало
Мои первые воспоминания не так уж плохи. Мне помнится, как я смотрела в замочную скважину. Год 1958-й от рождества Христова. Я в коридоре, в котором семь дверей. Одна из них ведёт в мир. Сегодня и каждый день она закрыта, пока кто-нибудь из моей родни её не откроет. Я жду и надеюсь.
Когда дверь открывается, я вижу Землю под лестницей в овальном, туманном окне и представляю, как покину это место навсегда.
Я родилась в Москве, в СССР, в 1956 году, внепланово. Мои родители, за четыре года до моего рождения, были вовлечены во взрывоопасные и непредсказуемые отношения. Один был похож на электрический провод: тонкий, интенсивный, сильно заряженный, с плохой изоляцией. А другая – тихая, гладкая, как медуза, но ядовитая. Всем было ясно, что они друг другу не подходят, кроме них самих. Они боролись за совместный призрак счастья, уничтожая в этой битве всех и вся. Я результат этой неистовой борьбы. Я их гибрид.
Однажды мой отец с балкона 5-го этажа выбросил на тротуар холодильник. Никто не пострадал, нам повезло.
Моя мать в один из конфликтных дней методично изрезала на мелкие кусочки шубу, привезённую из Чешской республики. Шуба принадлежала одной из поэтесс – подруг моего отца. Нам повезло опять. Никто не был убит.
Молчаливая выносливость, благословенный, удивительный дар не относился к ниспосланным моим предкам достоинствам. Моя мать, какие бы действия она ни предпринимала и как бы ни кипела внутри, никогда не срывалась на крик. Она поджимала губы, отец мой закипал, и в дело шли тарелки, ложки, стулья, колбаса. Отыскать эту колбасу и съесть – было пределом мечтаний. Закатившись под диван, докторская колбаса вкусно пахла, и казалось, что светилась в темноте от собственного аромата. Но дотянуться до неё не удавалось. Один из воинствующих предков выбросил в окно швабру, ручку которой можно было использовать, как инструмент. Окно было дырой во вселенную, куда время от времени бросали всякую всячину. Однажды мой отец выбросил в окно свои стихи «Голубая кукла в кимоно». Восстановить он их не смог, они исчезли. Загадочность и неопределённость главенствовали в нашей семье. Никто никогда не знал, чем закончится очередная битва.
Висевшие в коридоре оленьи рога меня завораживали. Я рано поняла, что жизнь несправедлива. Вчера этот олень бродил в первозданном лесу, а сегодня кучка пьяных, незнакомых людей легкомысленно вешала свои поддельные бобровые пальто на его грандиозные рога. Оказавшись в нашем доме, эти незнакомые люди надолго исчезали из их собственных жизней. Их родственники обрывали наш телефон.