Но вот наконец показалось несколько небольших хат на противоположном низком берегу реки. И тогда в лодке все вдруг поверили, что сейчас может завершиться речное путешествие, поскольку течение несло лодку уже прямо на затор, образовавшийся из множества встающих на дыбы брёвен и вырванных с корнями деревьев.
— Держитесь, братцы! — только и успел крикнуть отец Григорий.
Они выбирались на берег в присутствии десятка мужиков в длинных одеждах и в высоких бараньих шапках. Мужики глядели на пришельцев сочувственно, протягивали с берега кто суковатую палицу, кто просто голую руку. Помогали всячески. От лодки же остались одни щепки, которые быстро перемешивались с носимыми водою обломками деревьев и разного хлама. Но место оказалось довольно мелким, а дно — ровным.
— Откуда вы? — спрашивали спасшихся побережные люди, а отец Григорий осадил их своим встречным вопросом:
— А куда это нас вынесло? До рубежа литовского ещё далеко?
Побережане отвечали вначале как-то неопределённо:
— Недалеко, да только...
— Да только не до литовского, а до московского. Так у нас говорится...
И тут наконец путешественники, дрожа от холода, начали замечать, что народ перед ними вовсе и не московский: все мужики отрастили себе длинные усы, из-под широких штанин у них выглядывали красные сапоги. Да и говорили эти люди как-то странно...
А всё это могло означать только одно: рубеж остался уже позади.
2
Город Острог ещё неделю назад напоминал собою разорённый лесной муравейник. За надёжные каменные стены спешили перепуганные насмерть деревенские жители. Их возы прогибались под тяжестью прихваченного домашнего скарба. Движению возов препятствовали привязанные к ним коровы. Вдобавок за каждым возом гурьбою бежали босоногие ребятишки. Их радовала весенняя теплынь, мелькание колёс, ржание лошадей. И подобное творилось у всех городских ворот. Кому из беглецов удавалось протиснуться в город — те уже кнутами и кулаками пробивали себе дорогу к речке. Оттого новые крики, стоны, ругань, новые страдания.
И все шарахались от известий, доставленных казацкими гонцами. Слова «татары» и «полон», произнесённые громкими голосами, превосходили по своему воздействию слова «пожар» и «смерть».
Но сегодня город обретал уже обычный вид.
Как раз распускались липкие листочки. От нежной зелени город похорошел, будто наступили Зелёные святки[2].
Городские улицы неспешно, как прежде, принимали на себя скрипучие возы, влекомые спокойными волами. Усатые возницы, под широкополыми соломенными шляпами, направляли подводы на городскую площадь. А туда стекаются все улицы. И пока круторогие волы, вздымая пыль, дошагают до назначенного места, где возы будут поставлены в ряды, — слух о привезённых товарах пролетит по всему городу. Взметнётся даже до неприступного княжеского замка на крутой скале при изгибе реки под именем Вилия.
Обыватели расспрашивали возниц о новостях. Да только без тревоги относительно страшного татарского вторжения. Татар погнали с большим для нехристей уроном, так что не скоро они появятся здесь.
О том уже ведали все. Потому-то и гудела ровным гулом рыночная площадь. Потому-то и смеялись весело под солнцем белостенные хаты с нахлобученными на них камышовыми крышами. Потому-то и щебетали перед хатами ребятишки, впервые в этом году чуть ли не с головами зарываясь в тёплый дорожный песок.
В оживших камышах вдоль берега реки уже мелькали влажными боками рыбачьи лодки. Весенние воды успели схлынуть, и рыбаки старались обеспечить добычей княжеских поваров. На промысел рыбаки выходят с ночи, когда с высоты замковых стен на головы сваливаются крики бдительной стражи: «Гей! Чувай!», «Ого! Чувай!».
Слепой рукастый лирник посреди площади, у зияющих корчемных дверей, распевал с восходом солнца хвалу победителям грозных татар, повторяя раз за разом имя Андрея Валигуры:
Имя это останавливало многих мещан.
Напрягая слух, переспрашивали друг друга:
— Про нашего Валигуру?
В ответ слышалось:
— Да про какого ещё? Удалец...
Другие добавляли:
— Так и не страшно, коли такие защитники!
В городе, пожалуй, всем от мала до велика было ведомо, что князь Константин просыпается вместе с солнцем.
Но происходило это просто и неприметно. Никто бы не поверил, что перед ним сам князь, случись кому постороннему присутствовать о ту пору в замке. Каждое утро с князя снимали просторную длинную рубаху из льняного полотна и облачали его в такую же длинную, но белую рубаху из более тонкого полотна, а белое сверху прикрывали одеянием наподобие монашеской рясы, безо всяких украшений, а только с золотым массивным крестом, бодрящий холодок которого князь постоянно ощущал сквозь ткани. Князю подставляли под отёкшие стопы огромные, крепко стачанные сандалии из красного сафьяна, подносили затем зеркало в золотой оправе, чтобы мог наблюдать, как цирульник-волох освежает морщины на осунувшемся лице, как золотой гребень, проносясь без затруднений над побуревшей лысиной, укладывает завитки уцелевших волос.
Далее следовало моление перед тёмным ликом Христа Спасителя — и всё. Уже с поднятой головою князь вступал в горницу, наполненную разновеликими книгами. Молчаливые пахолки[3] в длинных одеяниях поднимали кое-где в окнах подвижные стёкла. Покои наполнялись перезвоном колокольной меди.
Глядя сквозь маленькие прозрачные стёкла, скреплённые между собою свинцовыми перемычками, князь одним жестом приказывал подавать на широкий стол нужные фолианты, о которых говорилось накануне, и погружался в чтение с пером в руках.
Так начинался и этот день.
Но не так продолжался. Потому что стоило князю усесться, как ему подали послание от сандомирского воеводы Юрия Мнишека.
Чувствуя за спиною шаги пахолка с нужною книгою, князь озадаченно произнёс:
— Обожди.
Он понимал, в отличие от мещан, что для него ещё не наступило время мирной жизни.
Это было уже второе послание пана Мнишека из такого неожиданного похода. В первом, доставленном несколько дней тому назад, сандомирский воевода собственноручно и очень коротко извещал о бескровной для королевских войск победе над татарами. Угроза городу Каменцу, как и Острогу, как и прочим городам и селениям Речи Посполитой, — миновала.
Князь отлично знал характер Юрия Мнишека. Тот легко поддаётся первому впечатлению. А ещё он готов прихвастнуть. Однако князь знал: если Мнишеком сказано, что опасности Острогу нет, значит, так оно и есть. Потому князь и разрешил обывателям после первого послания возвращаться к своим дворам.
В новом же послании, скомпонованном на великолепном латинском языке учёными писарями (есть там такой пан Стахур), наряду с прочим говорилось о личном подвиге сотника Андрея Валигуры. Отряжённый с вверенной ему сотней в засаду, Валигура умело выбрал место и время и сумел положить не менее сотни поганских трупов. Это внесло такой разлад в привычные действия врагов Христа, что подоспевшая масса королевского войска троекратно увеличила потери неприятеля. Далее перечислялись успехи коронных войск, действия отдельных начальников, в особенности князей Вишневецких. Писалось так, что князю Константину без труда удалось бы доказать, из каких античных источников заимствованы образцы для подобных описаний.
Князю оставалось только подивиться, какими путями весть о подвигах Валигуры могла распространиться среди простого народа. Ему ещё накануне доложили, что о Валигуре распевают на рынке слепые лирники и что само имя казацкого сотника не сходит с уст восторженных простолюдинов. «Козак Валигура! Козак Валигура!» Словно Байда Вишневецкий, о котором теперь поются в народе уже полузабытые песни...
«Ничего удивительного, — успокаивал себя князь. — Только успех надворной сотни не идёт ни в какое сравнение с прежними воинскими достижениями острожских ратных людей. Правда, происходило то в основном очень давно».
В первую очередь князю припомнились победы его отца, князя Константина, который под крепостью Каменец взял в плен огромное количество татар и даже заселил пленниками северную часть города Острога. Оттого она доныне носит название «Татарская», как и крепостные ворота, ведущие к ней. Конечно, происходило всё это действительно очень давно. Отца своего князь припоминал довольно смутно, как будто глядел на него сквозь сетку решета или сквозь плотный осенний туман. Со дня отцовской кончины миновало почти семь десятков лет...
Этот же Валигура пришёл в город из какой-то подозрительной лесной ватаги; в которой не прижился, да, получается, и не мог прижиться. Прослужив два года в надворной казацкой сотне, он показал себя отличным воином, за что и был назначен сотником, как только попросился на покой её прежний престарелый сотник. Князь не интересовался достаточным образом родословной нового подопечного, однако кастелян Домух не раз говаривал ему, что Валигура — это всего лишь прозвище сотника, а в самом деле юноша происходит из московитского рода, что предок его, по прозванию Пётр Великогорский, перебежал во владения литовских князей ещё прежде известного князя Андрея Курбского.
Поразмышляв, князь Константин велел позвать к себе кастеляна Дому ха.
Сам же князь не принимался больше за свои обычные занятия. Какая-то тревога начала тяготить его. Едва повернуло ему на восьмой десяток — стал он примечать за собою некую странность: стоило с утра наметить на день важное дело — и в голову не шли уже литературные занятия.
С высоты Мурованной вежи, где находилась библиотека, князь смотрел на вымощенную красным камнем дорогу, ведущую к зданию, где размещается казацкая надворная сотня. Он видел стены из мощных розовых камней как на ладони. Там сейчас было пусто, о чём свидетельствовала, помимо прочего, открытая настежь дверь, в которой время от времени показывался усатый казак с ведром в руке.
Князь перевёл свой взгляд на церковь за окном, перекрестился.[4]
Кастелян Домух явился на зов раскрасневшийся, тяжело дышал. Ему уже не одолеть, как прежде, одним махом лестницу в верхние княжеские покои. Князь, не забывая о его прежних заслугах, всегда достойно жаловал старика, почти своего ровесника. Он и сейчас приказал пахолкам пододвинуть глубокое кресло с высокими подлокотниками, всё обшитое пушистой волошской тканью, в котором гость почти утонул.
А сам князь не помышлял садиться.
— Что можешь добавить нового о сотнике Валигуре? — спросил он, подавая кастеляну полученное от Мнишека послание.
Лицо кастеляна приобрело неопределённое выражение, как только он прочитал поданное, далеко отставляя от глаз бумагу с красиво выведенными литерами и щурясь так, что по морщинам на щеках покатились слёзы.
— Что добавишь, вашмосць? Я говорил, — начал кастелян. — Этот Валигура с Божией помощью далеко пойдёт... Но пан Мнишек, кажется, что-то чересчур его хвалит. Припоминаю: о Валигуре он много рассказывал. Вроде бы молодец его когда-то здорово выручил, достав из пропасти его шкатулку с драгоценностями... Нет ли тут далеко идущего замысла?
— Так полагаешь? — остановил своё хождение князь. — Что-то и меня беспокоит...
Они понимали друг друга с полуслова. Оба крепко призадумались.
Пан Мнишек, наведываясь в Острог, непременно тщится завести разговор о делах в Москве. Он рвёт на себе волосы, упрекая короля Сигизмунда за то, что не воспользовался тот московским междуцарствием, когда скончался царь Фёдор Иванович. Да и после смерти короля Стефана Батория не лучше ли было бы иметь на польском престоле Фёдора Ивановича, как того желали многие польские сенаторы и прочие вельможи? При слабоумии русского монарха, дескать, можно было прибрать к рукам московские дела... А ещё Мнишек не прочь поверить, будто бы жив настоящий наследник московского престола — царевич Димитрий. Борису Годунову, дескать, которому хотелось извести со света царственного отрока, противостояли тоже не дураки. Бояре Романовы,
Черкасские, Шуйские, Голицыны... Неужели их легко и просто обвёл вокруг пальца худородный Борис? Не раз уже объявлялся человек, выдающий себя за уцелевшего царевича Димитрия. Да пока всё — обман...
Князь Константин первый нарушил молчание:
— Придётся давать имение Валигуре.
— Конечно! — с жаром поддержал князя кастелян. — Народ этого ждёт. А что скажет пан Мнишек... Не знаю, но предчувствую что-то необычное.
Они проговорили до завтрака, на который кастелян тоже был приглашён, что происходило не часто, поскольку старый князь любил завтракать в уединении, продолжая размышлять над литературными занятиями. О предстоящей встрече в городе надворной сотни они говорили и за трапезным столом.
Через неделю с высоты всё той же Мурованной вежи, из своей библиотеки, князь Константин увидел на вымощенной камнями дорожке стройную фигуру в коротком красном жупане с длинными вылетами, в чёрной смушковой шапке с красным верхом и в широких синих шароварах. Князь представил себе, как ликовали острожцы перед воротами крепости, встречая на днях казацкого героя, и ему стало просто завидно.
Князь успел ещё припомнить, что подобным молодцом он сам был полсотни лет тому назад. Успел посетовать, до чего быстро промелькнуло время. А в предпокоях уже раздался топот сапог.
Молодой сотник стоял как нарисованный опытным изографом. Сотник ждал вопросов, ждал разрешения говорить. А князь медлил. Он успел перехватить молодецкий взор, брошенный на ряды книг, — и старое лицо потеплело ещё заметней. Старик был очень похож сейчас на одну из своих парсун, висевших на стене. Там его изобразили в красной мантии, отороченной горностаевым мехом и украшенной массивной золотой цепью. На голове имел красивую баранью шапку — по казацким обычаям.
Князь посмотрел на приглашённого ради этого разговора кастеляна Домуха и для начала спросил сотника:
— Успел ли гость побывать в своём новом имении?
Сотник широко улыбнулся, блеснув под чёрным усом белыми зубами. Склонил в благородном поклоне голову:
— Лучшего имения не сыскать, вашмосць! Уж и не знаю, достоин ли я такого подарка?
— Достоин, — успокоительно махнул рукою князь, приглашая садиться на высокий дзиглик, пододвинутый пахолком. — Но ещё большего удостоишься.
— Вашмосць, — дрогнул сотников голос, — я осмелюсь сказать такое, что способно вызвать ваш гнев. Но не сказать не могу хотя бы в силу того, что вы сочли меня человеком смелым!
— Вот как? — удивлённо, но вместе с тем как бы одобрительно промолвил князь, давая понять, что ему приятна смелость казака. Он посмотрел ещё на кастеляна — тот был весь внимание. — Говори же, пан сотник. Ты славно говоришь. Древние мудрецы неспроста полагали, что телесное совершенство непременно сочетается с мудростью ума.
Князь уже был уверен, что сейчас раскроется замысел пана Мнишека, если таковой существует.
Сотник набрал полную грудь воздуха и выпалил на одном дыхании:
— Я хочу учиться в вашей академии!
Если бы молодой гость заявил сейчас, что собирается жениться на королевне, — князь Константин поразился бы не в такой степени. Потому что за свою долгую жизнь он ни разу не слышал чего-либо подобного из воинских уст. Ему были памятны случаи, когда на воинскую службу просились толковые, самые надёжные бакаляры его академии. Не говоря уже об обычных школярах — те в большинстве своём готовы всегда сменить длинные свитки да каламари на жупаны да сабли.
Князь смотрел то на сотника, то на кастеляна, с трудом подавляя в себе волнение. Конечно, оба старика невольно подумали о Северине Наливайке, Кравчине, как называли его в академии. Сын острожского кравца показывал необыкновенные успехи в учении, что не помешало ему кончить жизнь в мучениях, как мятежнику, бросив тем самым тень на академию, на её лучших наставников, известных в Европе.