Отец Варлаам шевельнул губами, глядя на казацкое подобие прищуренным глазом:
— Жаль, в монастырь не попадём сегодня! Хоть бы титра с утра!
Больше ничего не было сказано.
Отец Григорий сделал постное лицо. Опустил глаза и произнёс виновато:
— Последний раз... А завтра утром, — конечно, в монастырь. Но прежде я должен всё вызнать. Не зная броду — не суйся в воду. А где выведаешь, как не в кабаке? То есть не в шинке? Дак не в чернецкой же рясе...
После этого тоже ничего ему не ответили, ни о чём не спросили. Он ещё раз извинился, как бы предчувствуя упрёки по причине своего ухода:
— Ничего, что деньги на храм собираем... На Божие дело всё равно... Сказано бо в Писании: храм в душе нашей... Вы же мне верите? Говорите!
С этими словами, ничего не дождавшись в ответ, да и не требуя его, отец Григорий уже поднимался по склону Крещатой долины. Ловко, одними пальцами рук, касался он верхушек ореховых кустов.
— Я ненадолго!
В ответ защёлкал соловей.
Отец Варлаам перекрестил уходящего вдогонку вялой рукою, проследил глазом за красным поясом и свалился на мягкую пахучую траву.
В долине перехожие люди варили себе на кострах еду. С поля возвращались монастырские пахари, гнали усталых круторогих волов, заговаривали с перехожими.
Мисаил снял с костерка котелок с ухою, примостил его на чёрный дубовый пенёк, предварительно утоптав там буйную крапиву. Затем выдернул из-за голенища ложку, зачерпнул варева и принялся на него так яростно дуть, что из ближнего куста вырвалась какая-то крупная птица и с шумом, ломая ветки, ринулась вниз, к Днепру.
Солнце спряталось. Туман загустел и стал распадаться на отдельные части. На Подоле запели девчата. Как бы в ответ на девичье пение над верхушками деревьев прорезался красноватый месяц — величиною с мельничное колесо. Песни зазвучали уже во многих местах. Из шинков послышалась музыка.
Возвратился отец Григорий на рассвете. Мисаил сквозь сон чуял, как он умывается в ручье, как сплёвывает в воду и что-то бормочет. Дальше Мисаил ничего не упомнил.
Когда же Мисаил и отец Варлаам проснулись и начали уже кумекать насчёт завтрака — отец Григорий продолжал ещё спать под кустом. Они вдвоём подкрепились вчерашней наваристой ухою из подаренного линя, оставив часть её и на долю отца Григория.
— Пообедаем уже в монастырской трапезне, — надеялся отец Варлаам.
Но когда отец Григорий наконец выспался и поднял из травы взлохмаченную рыжую голову, они оба вскрикнули: левый глаз его перекосился и сузился по-татарски — по причине вздувшегося желвака величиною с добрую сливу. Идти в таком виде в монастырь было никак нельзя.
— Вот и монастырская трапезня, — уныло сказал отец Варлаам.
Отец Григорий долго старался рассмотреть в ручье своё отражение. Результаты осмотра, по-видимому, его нисколько не смутили. Спутникам показалось, что он остался доволен таким исходом событий.
— Что же, — заключил он, не глядя на них, — придётся вам сегодня без меня идти.
Отец Варлаам и Мисаил, привыкшие уже во всём подчиняться отцу Григорию, ни словом не возразили. Не было возражений и после того, как оставили отца Григория при курене, сооружённом ими втроём из хвороста и травы. По Днепру скользили лодки под лёгкими парусами, да и на вёслах некоторые. За Днепром бродили коровьи стада.
День прошёл как обычно. На храм в Киеве подавали охотно. Но когда отец Варлаам с Мисаилом неторопливо брели мимо скособоченного шинка на шумном Подоле, то им вдруг почудилось, будто бы под грубо намалёванной кружкой, привязанной к столбу лыковой верёвкой, среди пляшущих в жёлтой пыли казаков в красных жупанах и со взлетающими над головами оселедцами мелькнул знакомый синий жупан. Они переглянулись между собою. Затем осенили неразумных людей крестом и быстрее зашевелили ногами, стараясь подальше обойти предосудительное заведение. Однако поросшая лопухами улица как бы нарочито была выгнута дьяволом и прижата к шинку, ничего не поделаешь. Через мгновение они снова были поражены не менее, нежели сегодня утром. В толпе пляшущих и орущих людей выше всех подпрыгивал отец Григорий, снова переодетый казаком! Кажется, он мог бы легко перемахнуть через невысокий лозовый плетень. Мог бы выделывать коленца как по эту сторону забора, так и по ту, внутреннюю. Более того, он заметил их, своих товарищей. Он успел подать знак, означающий одно: не волнуйтесь и уходите подальше! Казаки тоже увидели этот знак, но истолковали его по-своему: дескать, гусь свинье не товарищ! Не годится божьим людям глядеть на забавы добрых молодцев!
Казаки закричали:
— Уходите, святые отцы!
— Нам уже всё равно! Мы люди пропащие! Вы себя спасайте!
— Да и за нас молитесь!
Невидимые музыканты зачастили на скрипках да на цимбалах. Такая прыть доступна разве что танцорам из преисподней.
Пришли монахи в себя только в Крещатой долине, при пустом курене, из которого веяло сохранившейся прохладой. Они упали на траву и стали дожидаться прихода отца Григория.
Отец Григорий с возвращением не торопился. Он показался только перед закатом солнца. Выглядел бодрым, балагурил, несмотря на то, что желвак под глазом нисколько не уменьшился в размерах, но уподобился по цвету перезрелой сливе и оттого вроде бы увеличился в размерах. От самого отца Григория пахло хохляцкой горелкой, хотя никакой вроде нетрезвости в нём нельзя было заметить.
— Не думайте, друзья мои, ничего плохого! Не терзайте себя! — сказал очень просто, торопливо преображаясь снова в монаха. — Что ни делаю — всё во благо! Вымолю у Бога прощение!.. Вот дождёмся только, когда этот знак на мне исчезнет. — И засмеялся удивительным смехом. У спутников сразу стало легче на душе.
— Значит, и завтра не попадём в монастырь, — для пущей уверенности напомнил Мисаилу отец Варлаам.
А дразнящая воображение казацкая одежда была надёжно упрятана — на самое дно вместительной котомки.
Через месяц отец Варлаам окончательно смирился с жизнью в новой обители.
Ему понравилась келья в древних стенах. Он полюбил бескрайние просторы, созерцание которых захватывает дух. Собственно, он был уже к этому подготовлен своим пребыванием в городе Новгороде-Северском. Ему даже показалось теперь, будто Новгород-Северский — это как бы игрушка по сравнению с Киевом и река Десна, на которой размещён Новгород-Северский, вроде бы ручей по сравнению с могучим Днепром.
Отца Варлаама кто-то словно вытаскивал за руку из душной кельи, как бы нашёптывал: ну где ты увидишь подобную красоту? Он стеснялся своего слабоволия, постоянно твердил молитвы, но не мог насытить глаза созерцанием. Он благодарил Бога за то, что такая красота открылась ему ещё в земной жизни. Она отличалась от красоты храмов, где он проводил свою прежнюю жизнь — в монастырях, в молениях, в кельях.
Правда, Киево-Печерская лавра не могла похвастаться богатствами. Многое лежало в запустении, разрушенное татарами, а многое порушило время. Отец Варлаам вчитывался в старинные свитки, и его брала оторопь: он видит то, что видел святой Владимир, и осязает то, что осязал Ярослав Мудрый. Чернцы, с которыми удавалось общаться, жаловались, что сильные мира сего мало пекутся о православной обители. Не говоря уже о польских магнатах, которые теперь владеют Киевом, перешедшим к ним от литвинов по Люблинской унии 1569 года, — так и православные магнаты теперь стремятся угодить католикам. В Киеве строят костёлы, а православные церкви предаются небрежению. И если не поможет Московское государство (при этих словах чернцы опасливо озирались), то откуда ждать помощи?
Отец Варлаам вздыхал, не отвечая ничего. Не его ума это дело. Однако какая помощь может быть сейчас от Москвы, когда народ там мрёт от голода, — который год неурожаи?
Он только с тревогою ждал того дня, когда отец Григорий скажет, что пора пробираться дальше на юг, к Святой Земле. Ведь именно с этой целью вышли они когда-то из Москвы. Он был бы рад, если бы отец Григорий забыл о том разговоре. В Киево-Печерской лавре отец Варлаам готов был провести остаток своих дней. Поэтому он с радостью узнавал, что отец Григорий правит службу в лаврских церквах, и посещал те службы вкупе с иноком Мисаилом.
Да, отец Григорий вымаливал себе прощение перед Богом за своё недостойное поведение. Он отлично знал церковную службу, имел при том хороший голос, память — всё, всё. И нисколько не кривил душою, заявляя, что стоит ему пробежать глазами написанное на бумаге, как оно навсегда уже остаётся у него в голове.
— Непростая это голова, ой непростая, — говорил отец Варлаам иноку Мисаилу. — Вот только...
Отец Варлаам старался исподволь узнать поболе об отце Григории. Что узнавал — то его не успокаивало, но рождало новые вопросы.
Особенно беспокоила запись, которую отец Григорий оставил в Путивльском монастыре, когда пробирались в Литву. Что там начертано — неизвестно. Но отец Варлаам видел, как переменилось лицо игумена, едва старик прочитал написанное. Игумен не произнёс ни слова. Они, гости, не дождались, когда же он придёт в себя.
Отец Варлаам попытался узнать что-нибудь о той записи, да получил от отца Григория загадочный ответ: «Тайное ещё станет явным!»
А когда станет понятным поведение отца Григория здесь, в Киеве? Что узнавал он в общении с запорожскими казаками? Не дураком сказано: скоморох попу не товарищ. Кто такие казаки, как не скоморохи? Кому служат? Не лукавому ли? Господи, прости! Ходит слава о казацком атамане под именем Герасим Евангелик. Кто это? Не он ли прельщает отца Григория?
И зачем отцу Григорию переодевания? Ночные похождения? Может, всё продолжается и доныне?..
Шла бы речь о рыночной зазнобушке, о полногрудой молодице с чёрными бровями (дело известное, чего не видывал отец Варлаам, пребывая в монастырях Божиих с юных лет) — всё было бы на своих местах. Да здесь не то. Шла бы речь о поганской страсти к зелью, к богомерзкой выпивке — так и не ради этого зачастил отец Григорий в киевские шинки. Сколько выпадало в пути возможностей выпить — не предавался пороку. На предающихся ему смотрит свысока. И если из шинков возвращается с запахом водки изо рта — так только прикладывался к сосудам, обманывая своих нынешних знакомцев. Значит, не то...
Развязка наступила неожиданно, а тем больнее ударила она отца Варлаама.
Всё обстояло вроде бы хорошо, надёжно, прочно. Ничто не предвещало беды. С утра отец Варлаам вместе с иноком Мисаилом и хроменьким послушником по имени Вонифатий отправился смотреть лаврские пещеры. От сухости воздуха в тесных каменных проходах, от запаха оплавленных свечей, от благовония, исходящего от мощей высокодостойных святых отцов, а ещё от криков бесноватого, прикованного в пещере цепью, от сверкающих его глаз и скрежещущих зубов — отцу Варлааму стало худо. Инок Мисаил почти на руках вынес его на свежий воздух, отвергая помощь послушника Вонифатия. Однако это недомогание вмиг оставило отца Варлаама, как только он узнал, что отец Григорий при вставании из-за стола в трапезной вдруг пошатнулся и рухнул на каменный пол. Отец Варлаам даже не дослушал до конца рассказа, но тут же побежал к келье отца Григория, вырвавшись из рук Мисаила. Что творилось в его мыслях — страшно сказать. Свались какой-нибудь хилый инок или ветхий годами старец — было бы всё понятно. А здесь... Юноша в расцвете лет. Его, говорят, даже не слишком торопились поднимать, полагая, что поскользнулся, за что-нибудь зацепился. Но когда его подняли — и тогда тревоги большой не появилось. И с молодым, дескать, подобное может случиться. Ведь они не знали, какая сила у отца Григория.
Упавшего отнесли в келью. Отец Варлаам не мог пока войти в келью, потому что там находился старец Мелетий, который умеет пользовать человека всякими травами. И вроде бы ни о чём опасном мудрый старец не поведал, покидая келью, но отец Варлаам, оставшись со страждущим наедине, так и не смог его разговорить в первый день. Отец Григорий не принимал пищи, лишь знаками требовал себе поболе питья. Сказать бы, что у него в теле жар — отец Варлаам такого тоже не заметил. Вот только дрожал немощный вроде бы от какого-то напряжения.
Инок Мисаил, глядя на своего давнего товарища, не знал, что ему принести, чем помочь.
Отец Григорий на следующий день, так и не вставая с постели и не принимаясь за пищу, попросил снова явившегося в келью старца, знатока зелья, чтобы тот пригласил к нему самого игумена Елисея. Игумен хорошо отзывался об отце Григории. Игумен явился на зов как-то вскоре. О чём они там говорили — никто не знал. Разговор происходил за плотно прикрытой дверью. Игумен вышел из кельи хлопнув дверью, ничего никому не сказал и сердито затопал сапогами по длинному коридору.
Ничего не поведал об этом разговоре и отец Григорий. Он оставался в келье до вечера, никого к себе не впустил, а на следующее утро, выйдя из кельи, сообщил, что пора собираться в дорогу.
5
Климура вдруг заявил, имея в виду недавнюю победу над татарами:
— Если бы подобное воинское счастье привалило царю Борису, когда он выставил войско против татар, — народ простил бы ему всё плохое. Ох и любят московиты победителей! А царь Борис торчал с войском на берегах Оки целое лето. Только сражения не было... — И Климура привычным жестом вздыбил надо лбом упругие кудри.
Стахур, на глазах у своего господина Юрия Мнишека, сандомирского воеводы, вывел сказанное Климурой на бумаге. И вывел по-латыни. Присыпал написанное золотистым песком из шёлкового мешочка, смахнул разбухшие песчинки и покачал глубокомысленно лысою головою. Дескать, может стать достоянием истории.
Климура бежал из Москвы несколько лет тому назад, но говорил о далёком городе так уверенно, будто вчера ещё томился на его шумных извилистых улочках. Хорошенько усвоив шипящую польщизну и даже в известной мере звонкую латынь, Климура частенько переходил на родную ему московскую речь, употреблял такие замысловатые выражения, изображая московитов в лицах, что у пана Мнишека не хватало познаний для полного понимания кондовой Московщины.
Климура уже напрочь врос в свиту пана Мнишека, и это вызвало скрытое недовольство Стахура — учёной головы, секретаря и советника пана воеводы.
Когда неосведомлённые люди, какие-нибудь новые знакомцы, определяли Климуру с первого взгляда как шута при сандомирском воеводе, то они за это здорово платились. Климура задирал выскобленный подбородок и отбривал их так дерзко и ловко, что придраться было нельзя, а присутствующие при том хватались за животы, даже юные пахолки и разные там прихлебатели. Климура же доставал гребешок и расчёсывал золотистые кудри.
Пан Мнишек с удовлетворением воспринял слова Климуры о победе над татарами и сделал заключение, что это сам пан Бог послал ему такую удивительную победу. Подумать только: при живом и здоровом прославленном полководце Жолкевском, при живых и здоровых польных гетманах случившийся в подходящем месте сандомирский воевода собирает воинские силы, объединяет их в кулак и даёт отпор вторгшимся татарам! Татарам, которые готовились к походу всю зиму, улучили подходящий момент. Да ещё какой отпор. Триумф! А оказался он, сандомирский воевода, в нужном месте просто по той причине, что гостил в Каменце, как не раз уже бывало, и оставлял своё сандомирское воеводство вовсе не для ратных подвигов, поскольку прихватил с собою многих родственников и даже любимую дочь Марину.
Конечно, мрачные недоброжелатели прошипят: «Aquila non captat muscas!»[5] Дескать, не против крымского хана обязан стоять с войском коронный гетман или даже польный, но против шведов, турок, московитов. Но если победу заметит и оценит сам король? Если он призовёт сандомирского воеводу и наградит его как положено? Король Сигизмунд любит поступать подобным образом.
Пан Мнишек мечтательно закрывал глаза, забывал о Климуре, Стахуре и прочих людях из своей свиты.
Но происходило всё это уже невдалеке от Острога, на последнем привале. Стояла солнечная погода. Дорога впереди не сулила неприятностей.
Потому и пан Мнишек открыл глаза, ласково посмотрел на Климуру, на Стахура и сказал: