Порок заковал мое сознание в прелести образа половых женских органов в форме губ, к которым припадал, как к образу до скончания века, до омерзения, тошноты и рвоты, наслаждаясь скользкой, скотской, влажной плотью.
Эти видения мучают, засоряя мой мозг, загоняя всего меня в половую щель, в самое семя матки. Я сплющиваюсь, изнемогаю и угасаю в страсти до болезненной остроты отвращения к себе и осознания патологии, что выражается в похотливой низости. Так думают моралисты.
Было впечатление, что во мне еще другой человек, которого не знаю, что содержит в себе какую-то тайну, хранящуюся под семью замками за пятью дверями. И самое ужасное, что не могу понять: хорошее или плохое. Может, вообще что-нибудь фантастическое, что невозможно представить, какая-нибудь нелепица или абракадабра. Возьмешь в руки – оно и растает, только глянешь – оно рассыплется или улетит, не давшись ни глазу, ни в руки, тут же исчезнет, испарится. Так проживешь и не узнаешь, кто ты был, и что в тебе хранилось, и во что ты пошел – то ли в добро, то ли во зло, то ли Богу свечка, то ли черту кочерга.
Что приобрел, или стал ли чьим-то рабом, или кем-то помыкал, а счастья никому не дал – ни тепла, ни улыбки, и всему миру от тебя убытки. И что это? Мне приснилось или наяву проговорилось каким-то чужим голосом, то ли сверху, то ли снизу, фантазией, небылицей, и размышлять заставило над житием и бытием. Забавно, не правда ли?
В детстве сказками увлекся, в юности – компьютерными играми, потом – кулачные бои и футбольные фанаты. Сколько же во мне всего, и кто здесь главный? Если этот, что смотрит на меня в зеркале, жуткий тип, особенно по утрам, после коньяка и секса…
Когда понял, что никому не нужен, когда почувствовал, что даже воздух пропитан равнодушием, возненавидел все.
«Кругом одно дерьмо, – решил я. Дерьмо, от котороо исходит тлетворный запах. Дутая благопристойность обывателя, воротящего нос от того, что не входит в рамки его представлений, что за гранью понимания низводит до ненормальности». Ненависть, как неистовый ветер выметала из моего сознания все, что еще вчера было дорого, к чему тянуло. И вот я посмеялся над тем, во что верил, сбросил с себя, во что рядился, чтоб казаться таким, как все, расстался с надеждой. «Все за борт, – решил я, – так легче кораблю без лишнего груза». Я остался голый. И лишь ненависть густым волосяным покровом покрывала мое тело, породнив с дикарями, странно, что не прыгал по деревьям, издавая нечленораздельные вопли, что-то было в моей ухмылке от животного, иногда самого пугало, отражение в зеркале. Что-то смущало на мгновение в оскале зубов, поражающих своей белизной, виделась какая-то страшная готовность вцепиться в горло каждому, кто не даст мне жить в удовольствие.
Сейчас, встречая молодого человека, одергиваемого замечанием за непристойные выходки, отвожу взгляд. То когда вот так ощетившись всеми колючками, вытаращив глаза, с бегающими желваками на скулах, готов был броситься с кулаками, лая, словно сорвавшийся с цепи пес, слова, представляющие отходы в нашем лексиконе. Становится жаль себя, и ненависть, что когда-то была мотором в моей жизни, движущим в неизвестное направление, предстает огромным удавом болотного оттенка, и в насмешку надо мной свисает кончик хвоста на моем горле и душит до хрипоты!
А какое удовольствие мне доставляло причинить боль кому-либо! Как досадовал, что возможность избить была не всегда, некоторым хватало мужества сказать мне даже после сильнейшего удара по лицу, что я не мужик. В каждом взгляде я видел испуг, наткнувшись на мои испепеляющие глаза, не знали, куда деваться, чувствовали себя в западне и сдавались.
Ненависть и злоба стали сопровождать меня, доводя до исступления. Казалось, теряю рассудок, отчаяние, что все в этом мире не так, сводило с ума. Бросался в драку, бил стекла, попадал в истории – то в ресторане, в магазине. Вдруг казалось, что нарочно задели, толкнули, не так посмотрели, каким-то двусмысленным взглядом, то нахамили.
Помню, уже работая в банке в ГУМ-е, решил купить что-то приемлемое на встречу с представителем одного банка Германии. Наклевывалось что-то положительное. Это было важно во времена санкций. Продавец-консультант просканировал меня, не смущаясь, подошел и, нагло глядя в лицо, с усмешкой сказал:
– Вы поглазеть, или, может быть, есть намерение купить? На что выставил вперед одну ногу и взглядом показал на статусные туфли. Они были абсолютно чистые. Это говорило о том, что на машине. Он понял. Как бы случайно подняв руку, показал на запястье хронометр в платиновом корпусе:
– Помоги, дружище, примерить этот костюм, – и направился в кабину.
Там врезал ему. Он вывалился, молча встал и ушел. Поднялась какая-то суматоха, но никто не остановил, заметив, что я с охранником.
В минуты, когда утрачивал сладостную власть над кем-либо, превращался во что-то жалкое. Увидев, что мне нравится, но не достанется, приходил в бешенство. «Любовь», «друзья» – эти слова вызывали у меня приступ смеха, а слово «вера» ассоциировалась не иначе как с именем проститутки Веры, самой красивой и самой изощренной из всех женщин, которых знал. Когда слышал, как с придыханием произносили: «Вера», неизменно спрашивал:
– Эта шлюха еще котируется на Тверской?
В ту пору я смотрел свысока, с вызовом, словно мне были чем-то обязаны. Никто не мог пройти мимо, чтоб не обернуться, мой взгляд, как удар, бил глаз, искры во все стороны. Удивительное дело, смог додуматься, что ненависть – изнанка равнодушия, темная поддевка бездушных тел, коим доступны лишь сомнительные утехи, от которых рано или поздно начинает тошнить, их ненависть вроде табачного дыма сигар застилает глаза, остальной мир. Они ничего не чувствуют, кроме изматывающего чувства ненависти, что опустошает и делает человека ограниченным идиотом. Тебе уже недоступна красота, ты ее просто не видишь, не замечаешь.
– А жизнь без красоты – не жизнь, – так рассуждают слабаки, слюнтяи. Так думал.
Я пребывал во власти зла, как в кольчуге, в непробиваемом панцире. На вершине торжества – только так и никак иначе, и тогда весь мир у твоих ног. Как смело смотрел на мир, ограниченный злобой! Казался себе несгибаемым механизмом из виртуальной игры, где мог принять вид самого коварного и кровожадного существа с единственной задачей – заточить мир в своей власти.
Ярмо моей любви будет все туже затягиваться на шее покорных и послушных, ставших безвольными и податливыми от страха. Коварно буду внушать им свою любовь, выдав зло за справедливость. Рабы будут уважать меня, когда буду менять в руках плеть на пряник и наоборот. Подберу умело изощренную идеологию, оправдывающую мой диктат. Все будут счастливы, как последние идиоты, веря в непогрешимость зла, что мы маскируем под добродетель. Закабалить народы мыслью о счастье и любви – не это ли смысл моей жизни?
Как легко они отдадут свои души за призрак света! Я уведу слепцов в яму чувств, где, раздражая свою впечатлительность, они будут думать только о своем здоровье и как они выглядят, сладострастники и модницы, что любят ласку и грубость одновременно, вся их жизнь в том, как поймать кайф от секса, алкоголя и наркотиков.
Патологическая жажда власти хоть над кем-нибудь, чтоб проявить свое превосходство, видеть страх в глазах у других, – для меня это экстаз. Растоптать бы хоть весь мир, все живое, и оргазм от мысли, что я – сверхчеловек.
Что делать мне, осатаневшему от свободы? Все могу, и нет меня круче. Стать демоном зла так же трудно, как и сеять добродетель. Переступаю через край, вытравляя вседозволенностью остатки совести. Развей пепел выгоревшей души и гордо неси знамя армии равнодушных.
В выпуском классе однажды в драке мне порезали ноги. Нападавший ростом не вышел, метился выше, да не достал. Я озверел, не чувствовал боли и поломал его нож, вышиб, раскромсал его скулу высокими военными ботинками со шнуровкой – тогда были модные со здоровыми подошвами. А когда достал до головы, он свалился. Свидетелей не было, но кто-то заснял и выложил в сеть. Отец выпотрошил из меня всю историю и отправил продолжать учебу в Швейцарии. Думал, где-нибудь прирежут, но, видно, сами во что-то влипли, может, кто-то отомстил за что-то. Каким судом судите, таким и судимы будете. Все в прошлом, но кровь закипает злобой по-прежнему, когда вспоминаю это.
В Лозанне скукотища. Хотел взять авто в аренду, но наши права не катят. Звоню отцу:
– Почему международный не сделал? Хлопочи, иначе на хреновые курсы английского ходить не буду.
С проститутками тоже напряг. Но в общем тихо, как в захолустье. На Куршевель не влезал: снег с лыжами не по мне. Выйдешь на улицу – кругом все вылизано, ни соринки, ни пылинки. Полицейские начеку, здесь все контролирует недремлющее око видеокамеры. Все друг на друга стучат, подозрительность на сто процентов, как и сознательность и бдительность. Хотя на первый взгляд – полная расслабуха, но все научены горьким опытом: по Европе бродит террор.
Сошелся здесь с одним мажором: драпанул из Москвы, засветился в каком-то скандале, папаша вроде моего от греха засунул в задрипанный международный финансовый колледж. Стали с ним по барам шляться, травку курить, случилось так, подрались с местными – сами напросились.
Я нормально говорю по-английски, да с французским знаком, все-таки спецшколу окончил, а друган шпарит лучше меня. Обидно стало, когда из разговора за соседним столиком поняли: смеются над нами – видок-то у нас точно был еще тот, под кайфом балдели. Друган облаял их в начале по-русски, все самые красивые слова вспомнил, не включенные в обычный лексикон. Потом мат прозвучал на языках, что распространены в Европе.
Когда вошли в раж, началась свалка. Было их намного больше, мы взяли вверх, всех разбросали (не зря в кулачных боях в школе побеждал), разлетелись по углам. Ошалевшие посетители, разинув рот, смотрели на нас, как на пришельцев. Мы заорали во все горло:
– Россия, вперед, победа за нами!
Естественно, все засняли, сразу в сеть, потом полицейские. Отделались штрафом – ни крови, ни синяков у противников. Скорее испугом взяли – грозно руками махали. Известный швейцарский блоггер написал: «Наконец-то в Лозанне появились герои. Как всегда, ими оказались русские, отстоявшие свою честь». Лозанна гудела: «Мало нам русских хакеров вездесущего Путина! И здесь рука Москвы схватила за горло тихую Швейцарию».
Обычное дело: как всегда, жизни нет от России, она одна во всем виновата. Нас даже на местное телевидение пригласили и встретили овациями. Те ребята, с которыми схлестнулись, пришли мириться. У некоторых в студии на глазах были слезы, в общем, шоу.
Вскоре родители отозвали нас на родину. В Москву вернулись знаменитостями. Недолго про нас гудел интернет. Начались нудные дни. На носу – поступление в институт. Хотя результаты ЕГЭ хорошие, для страховки сразу пять репетиторов терзали мой мозг, что кипел, шипел и готов был разорваться.
Понимал, что это неизбежно, что пора заканчивать шалопайство. Есть вещи более привлекательные. Хотелось проявить себя, почувствовать частью элиты, пощеголять джентльменом. Раньше был не чужд лоску: перед глазами – отец, кутила еще тот, и бабы его мелькали соблазнительными улыбками. Раза два он даже предлагал:
– Хочешь эту зажигалку? Обжечься можно.
Я смеялся в ответ:
– У меня свои девчонки, им и платить не нужно, так у них свербит между ног.
Уже работая в больнице № 57 не мог избавиться от комплекса шалопая. Мне хотелось шальной жизни, зажигать по полной. Мчаться по Москве на новеньком авто, подаренном отцом, с девчонками, друзьями, безудержного веселья, бесконечного праздника. Тогда мы тесно стали общаться с Инной. С Наташкой все было кончено. Тогда я не до конца осознавал ее поступок – самоубийство.
Сумасшедшая музыка, вино и девицы, готовые на все по первому зову. И это снимать и выкладывать в интернет по ходу движения. Гнать по встречке, обгонять всех в ночном городе, подсвеченном тысячами ламп. Мосты, набережная, красота – мы ликуем вместе с прекрасной Москвой. На спидометре – 160–180 км. И вдруг – визг одной из моих сучек:
– Вэл, прекрати, мне страшно!
Сбавляю скорость, вспомнив, что мой отец всего лишь замминистра, возглавляющий Рыбнадзор страны, не олигарх, и не нефтяной магнат, и даже не банкир. И, тем не менее, многое могли себе позволить на зависть родственникам, что облизывались на то, как красиво мы живем.
Отец потешался над ними: на людях они воспитанные, а за спиной шипят, как гады. Когда им что-то надо – кланяются, когда нет – не заметят. Отец вообще был страшный человек: людей презирал, на мать руку поднимал, обзывал, сам гулял направо и налево. Мне он говорил:
– Дай я тебе за вихры потреплю. Растешь, парень, умишко прибавляется.
Мать робела перед ним, лишь иногда она возмущалась, когда его поведение выходило, как она выражалась, за рамки приличия. Однажды во время какого-то приема в Кремле на ее замечание, что он ведет себя развязно и прилюдно потянулся за третьим бокалом, он показал ей язык так, чтоб никто не заметил.
– Сколько можно издеваться надо мной? – плакала мать.
– За что ты меня унижаешь?
– Дорогая, – смеялся он в ответ, – неужели все так плохо, или ты устала быть богатой? Не забывай, как рискую, за это можно, думаю, списать все мои недостатки.
В общем-то, все было неплохо, даже очень неплохо. Кого-то сажали, ловили на взятках, отец ухитрился избежать, лишь тот случай, когда к нам забрались те отморозки, что чиркнули мне по лицу, напугал их… С родителями что-то произошло, ведь я у них был один. Отец всегда ругал мать за то, что она больше не стала рожать.
Время летело. И вот я уже – дипломированный хирург. Отец добрался до второй строчки – первый замминистра. Мы узнали, что такое роскошь, уже не знались с родственниками, вошли в соответствующий круг общения. Мать занималась собой, омоложением. Отец усваивал этикет и все прочее. В правительстве его ценили и время от времени чем-то награждали. Ни на чем его не подловили, но напряжение, сказалось, да и интересные дамы, к коим он испытывал слабость, старались, как говорится, во всю прыть. Я предупреждал его:
– Отец, как врач должен заметить: не забывай о возрасте. Те таблетки, что видел у тебя, могут так возбудить, что сердце не выдержит.
Организм забарахлил после одного случая, когда, как он выразился, переутомился, переусердствовал, потерял сознание. Стал более тщательно следить за своим здоровьем.
Если, учась в школе, увлекся виртуальной реальностью, погружался с головой и сходил с ума по играм, то в институте меня захлестнула любовь сразу ко всем заметным девушкам. Мне всегда хотелось секса, и всегда добивался своего.
Но однажды мне стало скучно, оттого что все было просто и не составляло труда. Красавицы сдавались без боя, правда, для интриги иногда кочевряжились, выпендривались. Поломаться считалось хорошим тоном, так и говорили: «Поломалась приличия ради».
«Распущенные девки», – звала их мать. Отец, напротив, смеялся: «Ну что делать, когда девочкам хочется любви и ласки?»
Мать больше всего боялась, что буду, как многие, наркоманом или «голубым», поэтому была снисходительна к моему донжуанству. Ей так хотелось, чтоб стал медиком, врачом, непременно хирургом. Когда-то сама мечтала об этом. В их семье все были медиками. Она просила только об одном:
– Учись, врач – такая прекрасная профессия.
Сейчас врачи уже не те, да и тогда не все придерживались морали и уж тем более клятвы Гиппократа. Врачи убивали пациентов случайно на операционном столе. Врачей убивали от отчаяния, не веря им, что они сделали все, чтоб спасти пациента. Как говорится, измельчал народ, измельчал до пагубности.
Я – стильный, вероломный, неотразимый мой кураж, обаяние, деньги и результат – вседозволенность и доступность. Жизнь как приключение – моя мечта, но все твердят: «Надо остепениться». Стоял на своем: «Потанцую, пока молодой».
Ночные клубы Москвы – отдельная песня. Быстро их перерос – там одни поганки. Да отец стал прижимать деньгами. Разозлился после того, как очередная сука, узнав его телефон, оповестила о неизбежной беременности. Отнял банковскую карту и грозился отобрать мобильник за полмиллиона, что подарил после поступления в институт. Когда в очередной раз меня лишили прав, кричал так, что мать убежала в свою комнату и не показывалась до утра.