— Удерживать лодку на глубине!
Мы снова ищем разводья. Работает телевизионная установка, гидроакустические приборы. Лодка идет форсированным ходом. Нам нужно немного — единственное «окно», где лодка смогла бы подняться, дать отдых усталым своим механизмам, дать отдых нам самим. Мы устали не меньше нашего корабля.
Так хочется всего несколько секунд обыкновенного солнечного света! Кусочек неба — настоящего, а не серого и неживого, каким видишь его на телевизионном экране!
Но перед глазами — сплошная серая масса ледовой брони, да изредка мелькают небольшие светлячки мелких разводий…
— Придется с секундомером идти, — сказал старший помощник командира. — Пусть Скворцов докладывает, сколько секунд занимает полынья. Так быстрее определим ее размеры. С ходу рассчитаем размеры «окна», чтобы не рисковать подъемом на глазок.
— Вода пятнадцать секунд! — докладывает «вверхсмотрящий».
— Маловато, — вздыхает Первушин, — дальше пошли!
Экран телевизора заполнен сплошной серой массой льда. И вот, наконец, появляется светлое пятно. Голос «вверхсмотрящего»:
— Вода сорок пять секунд!
— Это то, что надо! — обрадованно произносит старпом.
Проходит не больше минуты. Свет чистой воды снова закрыли темные льды. Скворцов сообщает:
— Воды не вижу. Полынья прошла. Осадка льда шестнадцать метров.
Моряки не видят и не слышат, конечно, какая титаническая сила океана действует сейчас на поверхности воды. Идет гигантская передвижка ледяных полей. Рушатся тысячетонные глыбы. Образуются огромные трещины, которые тут же смыкаются снова.
— Осадка льда двадцать четыре метра!
В центральный пост возвратился «Батя». Он ходил в отсек пульта управления. Настроение у командира хорошее.
— Здорово ты «Яблочко» даешь, Смелов, — усмехнулся он, припомнив вчерашнее. — Молодец! Наверное, все «коленца» освоил. Всего-то их сколько существует? Не знаешь?
— Бабушка мне говорила — в каждой деревне «Русского» пляшут на свой лад. Сколько деревень — столько и плясок. Так и с «Яблочком», наверное…
Жильцов улыбнулся чему-то своему.
— В училище и я умел с «коленцами»… Давно было, стерлось уже в памяти все. Ну да ладно! — Голос его стал жестким. — Доберемся до полюса — вспомним, что позабылось. Все «коленца». Спляшем на полюсе «Яблочко» как полагается.
Над атомоходом нависли ледяные горы. Многотонные несокрушимые подошвы их угрюмо идут над нашими головами. Кажется, они вот-вот достанут до корпуса лодки. Один такой «поцелуй» — и корпус лодки расколется, как орех…
Включили прожектор. Яркий луч, отражаясь от льда, причудливым изломанным светом озаряет дорогу атомоходу. Неверные блики скользят по экрану.
Что-то жутковатое и гипнотизирующее есть в этом редком зрелище. Как след трассирующего снаряда, пронзает толщу воды прожекторный луч. Но он не в силах разогнать подводную тьму, и по спине начинают бегать мурашки, когда в поле зрения прожектора вдруг вспыхнет белым, мертвенным светом громада льда, когда мелькнут перед глазами черные трещины и изломы там, куда не достает прожекторный луч. Сколько бед хоронят в себе эти черные, кажущиеся бездонными, ледовые пропасти, закрывшие небо, нависшие над головой…
И с какой-то особенной тревогой в такие минуты начинаешь думать о том, как далеко все же ушел ты от надежной, твердой земли, в какую невероятную неизвестность занесло твою лодку, и как трудно будет идти дальше, потому что неизвестно, чем встретит тебя полюс, и как трудно будет возвращаться, потому что за один поход не изучить льды и не поубавится опасностей в этом «краю безмолвия».
Мыслей об этом не может прогнать и рассеять даже сказочный хоровод звезд. Это вспыхивают в стремительном скольжении прожекторного луча ледяные изломы. Лодка идет, окруженная огненным ореолом.
Судорожно хочется чистого, не отраженного света и чистого воздуха.
Я оглядываюсь. Я вслушиваюсь в знакомые спокойные шумы корабля. Мне становится стыдно за то, что я боюсь. На лицах ребят я не вижу страха. Им просто бояться некогда — слишком много работы.
Я тоже не могу болтаться без дела. Страх лечат работой. Я это знаю.
— Маешься?
Чикин не то спрашивает, не то сам себе отвечает, внимательно приглядываясь ко мне.
— Маюсь, — сознался я честно.
— Работу, значит, себе ищешь?
— Ищу.
— Нечего тебе предложить. У ребят все идет нормально, никаких ЧП, и ты им сейчас только помешаешь… Но работу я тебе, кажется, нашел. Ты как будто стихи писал?..
— И сейчас пробую.
— Словом, значит, владеешь. Вот тебе и работа. Иди в кубрик. Добудь из рундука общую тетрадку потолще и начинай писать дневник нашего похода с самого первого дня. Если забыл уже что-нибудь — не беда, все вместе припомним. А на берегу, знаешь, приятно будет почитать. Вот закончим службу, разъедемся по домам, день встречи какой-нибудь назначим. Будем собираться потом каждый год в этот день, достанем нашу тетрадку, вспомним старое… Идет?
— Идет.
— Вот и принимайся. Если у тебя хорошей тетрадки нет, у меня в рундуке возьми. Как раз на дневник ее хватит…
Чикин улыбнулся вдруг.
— Вот и общественная нагрузка тебе. Помнишь, в самый первый день говорили?
Так появились эти записки.
Я ничего не придумывал и не приукрашивал в них. Я пишу все так, как есть и как было. Только в отдельных местах, чтобы не было пестроты я, выслушивая ребят, писал так, как будто все рассказанное происходило со мной. Это единственное отступление от истины.
…Я мучился над самой первой строкой, когда торопливым эхом прошелестел по кубрикам крик вахтенного в центральном посту:
— Воду вижу. Большую чистую воду!
Будем всплывать!
Лодка маневрирует, чтобы выйти точно в центр полыньи. При этом учитываются подводные течения, возможности сноса ледовых полей. Когда все расчеты определены, атомоход начинает вертикальное всплытие. Прямо над нами голубеет чистая вода. До поверхности несколько метров.
Командир приказал поднять перископ. Взору Жильцова открылся неоглядный белый простор. Неожиданно ударил свет — это перископ вышел уже из воды. Хорошо виден в окуляре глыбистый, торосистый лед. Над ним огромное небо. В редких разрывах облаков лазурь. А вот и солнце на короткое мгновение вспыхнуло в линзах перископа.
Ясно просматривается вся полынья. Справа метров на двадцать чистая вода. С левого борта ее больше. Носовая часть лодки подо льдом — его толщина более пяти метров. Не в лучшем положении и корма корабля — над нею плавающая льдина. Можно повредить винты и остаться без кормовых горизонтальных рулей.
— Стоп всплытие!
Мелкой тугой дрожью пошла под ногами палуба. Хрипя и задыхаясь от мгновенно заданного гигантского усилия, погнали насосы в балластные цистерны забортную воду. Но корабль, поднятый к полынье могучей силой инерции, остановиться не мог. Это было так же невозможно сделать сразу, как остановить на полном ходу тяжеловесный состав. Атомоход, весь дрожа от того, что двигатели его работали на пределе, упрямо не хотел покоряться воле человека, внезапно изменившего первоначальное решение.
В центральном посту установилась тревожная тишина. Все смотрели на Жильцова. Сейчас все зависело от того, насколько точно рассчитал командир момент приостановки всплытия. Если инерция своевременно не погаснет, мы ударимся об лед.
Но командир сумел предвидеть все и то, что в последнее мгновение лодку могут предательски подтолкнуть навстречу льдам невидимые струи подводных течений, и то, что лед никогда не стоит на месте, — даже без «помощи» невидимых океанских струй мы все равно могли бы столкнуться со льдами. Жильцов все рассчитал точно за те несколько секунд, что полагались ему на решение задачи.
В последнюю минуту инерция угасла, мы сумели оторваться от льда и уйти на глубину.
Лица вахтенных центрального поста помрачнели. Этим ребятам было труднее, чем остальным, кто стоял сейчас на своих местах в других отсеках лодки. Вахтенные центрального поста хоть краешком глаза, в окуляр перископа, а все же увидели чистое солнце и небо, почти не закрытое льдом…
Еще несколько часов глубоководного плавания.
Лодка меняла курсы, а ледовая обстановка оставалась прежней. Над нами был сплошной лед. Ни одного светлого окна.
Снова сменили курс, прошли несколько миль. И полынья все-таки была найдена — такая, какую хотелось: широкая, чистая. Она была похожа на озеро. Ее сверкающие ледяные края обрывались в воду причудливыми нагромождениями. Они были так высоки, что, казалось, нависали над лодкой.
Лодка всплыла в самой середине полыньи. Командир поднялся на мостик. Потом туда «просочились» матросы.
Удивительно прозрачная вода окружала атомоход. Сверху она была светло-синего цвета. На глубине синева воды быстро и таинственно густела, цвет ее постепенно переходил в густо-черный. Вот так же всегда черна вода в бездонных речных омутах. Только глубина здесь под нами — не чета никаким речным бочажинам.
Радисты связались с базой. Командир передал донесение об успешном плавании, сообщил точные координаты, доложил обстановку. В голосе командира слышалась откровенная радость, когда он диктовал радистам радиограмму.
Но больше всех, наверное, радовался штурман. Ему, наконец, представился случай определить точное местонахождение корабля. По самому надежному прибору — по солнцу. Штурман был доволен своим «хозяйством». Все приборы, установленные на лодке, работали нормально. Лодка прошла по ним сотни подледных миль. Штурман прокладывал на карте курс корабля как бы вслепую — мореходную астрономию на помощь не позовешь, сквозь многометровую толщу льда небесных светил не увидишь и радиомаяка не запеленгуешь. Вся надежда на приборы. И они оказались такими же надежными, как солнце.
Из отсека выволокли на палубу резиновую шлюпку с необходимым снаряжением, спустили на воду. Командир разрешил большой группе моряков высадиться на лед. Среди счастливчиков был и я.
Пока мы выгребали на шлюпке к ледяному берегу, я тайком от ребят опустил руку за борт — попробовать, какая она, вода в Ледовитом океане, неподалеку от полюса? Мне казалось, что здесь она должна быть иной — не такой, как хотя бы у нас в базе, где днем и ночью, не умолкая, бормочет прибой у подножия насупленных скал.
Руку обожгло словно током, пальцы мгновенно онемели. Капли воды, скатывавшиеся с ладони, были тяжелы, как ртуть.
Со странным, смешанным чувством удивления, радости и гордости выбрался я на обрывистый лед.
Зернистый снег шуршал под ногами битым стеклом. Он мгновенно рассыпался крупой, стоило только разжать ладонь. В глазах рябило — это, отражаясь от слепящей белизны, бил в глаза, лился ничем не приглушенным потоком солнечный свет. Линия горизонта терялась, все было бело — и бесконечные льды и небо, отражавшее их.
Я долго разглядывал неуклюжие отпечатки своих рабочих ботинок — первые человеческие следы на льду, которого еще никогда до этого не касалось живое существо.
Хотелось стоять и стоять вот так, в сверкающем потоке чистого света, любоваться голубоватыми отблесками воды на холодных клыках льдин, и вспоминать все, что читал об этих краях, и радоваться тому, что ты первый человек, кто может рассказать достоверно, как выглядят здешние широты, но подошел боцман, и я сразу вспомнил, что времени на первую ледовую прогулку отпущено мало и что у меня есть работа.
Мне нужно было замерить толщину снежных сугробов.
Все время я не мог отделаться от странного ощущения, что снег издает какой-то слабый, едва уловимый, но очень знакомый запах. Я долго не мог понять, что напоминал мне этот запах, а потом вспомнил. Так пахнут в кадках соленые огурцы. Я даже рассмеялся от неожиданности этого своего открытия.
Должно быть, запах этот придавало снегу близкое соседство соленой океанской воды.
Уходить со льдины не хотелось. «Вот у такой же, быть может, льдины швартовалась и лодка Гаджиева, — кольнула внезапная мысль. — О чем они думали в ту минуту? Похожи ли были их переживания на то, что сейчас на льду испытал я? Видели они эту невероятную чистоту неба?»
Вряд ли, им было не до того. Лодка едва держалась на плаву, и топлива было мало, и отбиваться было почти нечем, если бы вдруг на них напала погоня…
Я вспомнил, как хотел когда-то найти в этих льдах хоть что-нибудь сохранившееся до последних дней от таинственно исчезнувшей лодки отца. Я горько усмехнулся. Если бы и в самом деле они высадились на лед и если бы действительно хоть что-нибудь они оставили здесь, все равно никто бы и ничего не сумел найти. Льды не стоят на месте. Льды совершают вечный круговорот. Они рождаются и умирают, ледяные поля перемалывают друг друга, как гигантские жернова, и разве сохранится что-нибудь забытое на их поверхности?
Выходило так, что оставалось мне выполнить только последний отцовский завет. Он хотел, чтобы я тоже был подводником.
В эти трудные дни мне некогда было разбираться с самим собой, некогда было выяснять, так ли, как когда-то отца, тянет меня к службе на подводных кораблях. Отрицательно ответить на этот вопрос я не мог. А чтобы честно сказать себе «да», мне надо было еще многое передумать.
Глава 8
Самые трудные мили. Чикин и Штурманов. Подводный клуб интересных встреч
Лодка вошла в неведомое — так смело можно назвать арктический район, через который пролег курс нашего атомохода. На всех картах всегда рисуют картографы эти места «белым пятном».
Ледовая обстановка здесь резко отличается от других мест океана. Капризно и угрожающе непостоянна толщина льдов — сказывается, должно быть, внезапный и резкий перепад океанских глубин. То и дело возникают на пути атомохода из черной подводной тьмы клыки айсбергов — вечных бродяг, вмерзших в сплошные ледяные поля.
Атомоход мечется вверх и вниз, все время меняя скорость, курс, глубину, и мы давно уже забыли, что такое спокойные вахты.
Льды наглухо сомкнулись над головой.
Спичка, подвешенная в пяти сантиметрах от потолка большой комнаты, — это наша лодка. Пол комнаты — океанское дно. Потолок — лед, наше сегодняшнее небо. Разводий нет — значит нет солнца, нет ветра, слабо и пьяняще пахнущего океаном.
Если там, южнее, мы знали, что за монотонной и раздражающей бесконечностью льдов нас ждут полыньи — сейчас, пожалуй, никому не известно, как обернется дело для нас спустя даже несколько часов похода. Вопреки всему мы верим, что все будет в порядке, но уж очень тягостно и бесконечно ожидание перемен.
У вахтенных, что через каждые два часа сменяют друг друга за пультом телевизионной установки, от непрерывной слежки за непроглядностью океанских глубин болят глаза, и в ушах ломит от писка зуммеров эхоледомера.
По смутным теням, бесплотным и бесформенным на экране, трудно определиться в пространстве. Теряется ориентация, обостренным и настойчивым становится чувство оторванности от мира, и в какую-то минуту начинает казаться, что в определении бесконечностей могут дать маху даже наши электронные приборы.
Мысль эту гонишь от себя прочь, но она возвращается снова и снова, рождая глухое беспокойство. Из равновесия выводит все — громкий смех, слабые запахи машинных масел, болтовня в кубриках, доклады вахтенных центрального поста, которые ничего нового не сообщают и не обещают никаких перемен.
Бледен и непривычно молчалив главстаршина Чикин. Он заметно изменился за последнее время: обострились скулы, еще глубже запали глаза. Подолгу думает он о чем-то, уединившись в кубрике, перелистывая страницы своего блокнота. Чувствуем мы — к какому-то разговору с нами готовится главстаршина, да только отмахиваются от комсорга матросы, когда он появляется у них за спиной. Какие могут быть разговоры, если всё на лодке забыло о состоянии покоя! Атомоход все время меняет тактику, пробиваясь вперед, — так же, как боксер на ринге, когда ведет бой. Возрастающие нагрузки нелегко переносить даже нашим тысячу раз выверенным приборам, а нам они даются тоже нелегко. Для нас между раундами ледового боя нет передышек.