- Вот и настал этот час! – торжественно объявил я, волнуясь, как мальчишка. – Ты сама назначила его.
Она улыбнулась, чуть заметно кивнула головой.
Казалось, для нас и только для нас били куранты на Спасской башне. (Ещё и сейчас я готов поверить, что каждый из двенадцати ударов принадлежал моему сердцу).
- Ты любишь меня? – спросил я.
- Да-а-а…, наконец, проговорила она, - а я уже целовал, целовал, целовал её обнажённые белые руки, проливающие мне на спину шампанское из бокала.
- Погоди, - смеясь, умоляла она. – Ну погоди же…
Но что мне были теперь её слова?! Что – обжигающий радостью холодок вина? Она любит меня! Я опьянел от счастья.
…Под утро она уснула, заложив под голову руки, словно смотрела в небо. Как же я любил её, вот такую, опоенную хмельной вьюгой января, покорённую чистым, разделённым со мной чувством. Искрились пурпуром завитки её волос, и вся она в васильковом мерцании ночника была так безупречна, так совершенна открытым для любования телом, что минута-другая вне этой Богом данной красоты казались мне минутами внезапной слепоты. А как она дышала! Легко, едва уловимо, будто и нежива. Лиловое начало грудей то чуть вздымалось, осветляя глубокую ложбинку, то, вдруг, трогательно замирало, обретая короткий покой…
К обеду, наконец-то, угомонился ветер. Присмиревший снег безропотно устилал улицы, и что-то было в этом белом молчании января от весны: небо – синее и далёкое, воздух – свеж и даже пахуч.
На автобусной остановке у грязно-белого настила дороги мы безмолвно прощались, чтобы вскоре встретиться и не расставаться никогда. Томимый предстоящей разлукой, я, наверное, выглядел жалким и обиженным, ибо она сказал:
- Любимый, мы расстаёмся ненадолго. Так надо понимаешь?
И уехала на такси, на прощанье торопливо обласкав мои губы сухим коротким поцелуем.
Сейчас городской сад пуст, молчалив и прозрачен. Серпантин опавшей листвы ещё влажен и мягок, согревает простуженную землю бледный багрянец погожих дней. Я прихожу сюда в полночь, когда затихает город, а осипший ветер мокрым, дрожащим щенком жмётся к моим ногам. Я гляжу в жестяной небосвод и жду: я верю, если загадать желание, покуда виден неоновый шарфик падающей звезды, оно всё-таки сбудется!
(1986 г.)
ЧОКНУТЫЙ
Для язвенников пора цветения и поря листопада – это тупая, изнуряющая боль. Дни и ночи напролёт. Особенно ночи.
На этот раз мои весенние неприятности затянулись, и в конце июня я все-таки лёг в больницу.
Территория больничного городка походила на оазис в квадрате пересечения дорог: звенели листвой старожилы-тополя, улыбались из-под ветвей розовыми глазёнками вишни, по холсту разнотравья разбежались яблоньки и сливы, словно играя в какую-то непонятную мне игру. Из окон терапевтического отделения виднелись пылающие чернобривцами клумбы, деревянная беседка, приютившиеся в тени лавочки.
Десять дней врачи ставили меня, как говорится, на ноги. Наконец, облачившись в полосатую больничную пижаму, которая висела на мне, точно на крючке вешалки, я вышел на больничный двор.
Июнь щебетал воробьями, щекотал ноздри тополиным пухом и все вокруг, казалось, плавилось в нещадно палящем солнце. С минуту я топтался на мягком, как илистое дно, асфальте, раз, другой глубоко и жадно вдохнул напоенный ароматами лета воздух, и, шаркая тапочками, беззаботно зашагал мимо вздрагивающей от ударов костяшек домино беседки, – к уютно зеленеющей лужайке, расположенной чуть поодаль.
Вытянувшись на траве, я блаженно закрыл глаза, и тело моё постепенно размякло, подобно хлебному мякишу в молоке. Приятно было впервые за последние месяцы почувствовать себя относительно здоровым человеком, и весь мой пересыпанный порошками да таблетками организм ликовал по этому поводу…
Перевернувшись на живот, я вдруг увидел перед собой, на уровне глаз, бело-оранжевое море одуванчиков: лёгкая белая зыбь маревом колыхалась из конца в конец лужайки, набегая на чугунную ограду, точно на отвесные высокие берега.
Я чуть опустил голову, прижался подбородком к земле, и моих ресниц коснулись… перистые облака, сквозь дымчатую завесу которых пробивались десятки, сотни, тысячи ослепительных лучиков! Это было так здорово, что невольный вздох изумления вырвался из груди. Я легонько подул на дрожащий у самого кончика носа пушистый шар, и он, словно хрустальный, стал рассыпаться у меня на глазах, – но без звона и зеркальных отблеском. Другой шар лопнул, как мыльный пузырь, обнажив причудливой формы ромашку. Спустя минуту таких ромашек вокруг меня было так много, что из них можно было сделать букет, и они, покачиваясь на тонких, медного цвета, стебельках, и, хлопая изогнутыми книзу ресничками, улыбались мне добрыми, светлыми глазами.
Игра воображения так захватила меня, что я, позабыв обо всем на свете, до головокружения ползал в траве, дул на одуванчики до треска в ушах, и всё новые и новые картины упрощали до ребячества мои мироощущения. Красота, фантазия и сама жизнь словно бы опоили меня радостью и восторгом. Мне хотелось смеяться – и я смеялся, мне хотелось кричать – и я кричал, мне жутко хотелось петь – и я запел…
Наконец, в приятной истоме я откинулся на спину и долго лежал так, покуда чья-то рука не коснулась моего лба.
- Вам плохо?
Это был мой лечащий врач, присевший рядом на корточки.
- Нет, мне очень хорошо, – улыбнулся я и почему-то счёл нужным заметить: – Ваша белая шапочка, доктор, походит на айсберг, который скользит по краю заходящего солнца. Айсберг тает, и на солнце искрятся рубины.
- Да что Вы говорите?! – не сразу нашёлся врач, а сам тем временем жёсткими, настырными пальцами оттянул книзу мои веки и пристально посмотрел мне в глаза.
- А что Вы здесь делаете?
- ?!..
- Вернее, чем занимались несколько минут назад? – уточнил он.
- Дул на одуванчики.
- Зачем?
- Я купался, доктор.
- И где же вы купались, позвольте Вас спросить?
- А разве Вы не видите: море вокруг – бело-оранжевое море!..
- Ну и как?
- Прекрасно!
- М-да…, – неопределённо заключил лечащий врач.
Стоявшая рядом манипуляционная сестричка Галя всплеснула руками:
- Бедненький, да на Вас сухой нитки нет! Подымайтесь, подымайтесь быстренько с земли.
Я поднялся.
Под окнами соседнего отделения собрались больные. Их было много. Все они смотрели в нашу сторону. Вдоль чугунной ограды, на тротуаре стояли прохожие. За шеренгой прохожих, на дороге – кряду три троллейбуса.
- Идите за мной, – голосом постового милиционера изрёк лечащий врач.
Покуда шли в отделение, Галя по-матерински нежно обнимала меня за плечи, а у двери сказала по секрету, что у них есть волшебная комната чудес, где меня усадят на ковёр-самолёт, и…
Не знаю, чем закончилась бы эта история, не вызови лечащий врач «по тревоге» психиатра. Тот осматривал меня добрых полчаса, если не час. Пожалуй, затяни он свой осмотр ещё на пару минут, и под дверью палаты собрался бы весь город.
Наконец, меня оставили в покое.
- По моей части все в порядке, – рассовывая по карманам халата свои ударно-колющиеся инструменты, сказал психиатр и с добродушной хитринкой в голосе уточнил у лечащего врача: – Так говорите, «купался в бело-оранжевом море одуванчиков»?
Лечащий врач утвердительно кивнул, но счёл нужным ещё добавить на словах:
- Я видел собственными глазами.
Психиатр потёр кончик шелушащегося носа, с достоинством бросил на ходу:
- Когда начнет нырять… вызывайте!
(1987 г.)
СВЕТ ЗА ОКНОМ
Вроде бы ничего драматичного и не произошло в семье Вадима Полякова, но день ото дня тревога в душе росла. Предчувствие приближающейся беды как бы зависло над потолками, и, куда бы ни вошёл Вадим – то ли в детскую, то ли в кухню – одиноко ему и даже страшно. А он чего-то ждёт, медлит почему-то, как бы боясь самолично нарушить это вязкое, тягостное безмолвие судьбы.
Верочка уже неделю гостит у родителей Ирины. И почему Ирина не заберёт её? Раньше и дня не могла без Верочки, а теперь одно твердит: «Ей там хорошо». Может быть, и хорошо, да только плохо без Верочки ему, Вадиму. Отец ведь он!
Да и сама Ирина стала до странности молчалива. Спроси что – ответит, не спроси – так и простоит у плиты, не поднимая глаз. А то ещё ночью станет у окна и все смотрит, смотрит в расписанное морозом стекло. «Да что с тобой?!» – так и хочется не спросить – вскричать Вадиму, но что-то сдерживает его в последний момент и тушит обжигающий губы вопрос. Утром Ирина уходит, с вечера же все повторяется, словно по заранее составленному сценарию. Не заболела ли она? Так нет, говорит, что здорова, улыбается. Правда, улыбка какая-то вымученная.
Вот снова притихла на кухне. Наверное, сидит у стола, опустив ладони в подол платья, и тихонько плачет. Стоит ему сейчас зайти – она подхватится, как будто с ней ничего не происходит, и, пряча глаза, запричитает: «Лук, лук в глаза попал, …ой, как жжёт!». Но ведь Вадим не слепой, за кого она его принимает? Прожить вместе столько лет… Обидно.
Какое-то время Вадим, мрачный и задумчивый, неподвижно сидел в кресле. Потом встал, прошёлся по комнате, открыл первую попавшуюся книгу. Тщетно, глаза отказываются читать.
Немота Ирины, её леденящая душу отчуждённость… Но когда-то же этому должен быть конец! Просто нет сил. Что с ней? Что с тобой, Ирина? Неужели?.. Нет, нет, этого не может быть… А впрочем… Нет! Нет! Только не это…
Ирина стояла у окна, не заметив появления Вадима. Ожидание чего-то в её жизни чуть разрумянило щеки, кончики ресниц искрились, словно в бисере слёз. Но Ирина не плачет, она чему-то радуется. Да! Да, радуется! Но чему? Губы шевельнулись, ещё раз, ещё – без сомнения она с кем-то разговаривает! Но с кем?
Вадим подошёл к Ирине, несмело обнял за плечи. Она вздрогнула, виновато потупилась.
- Что там, Ира? – тепло и нежно, как только мог, спросил Вадим.
- Свет…, – чуть помолчав, ответила она.
- Но где же он?! Я ничего не вижу, кроме узоров на стекле.
- Свет за окном, – сказал и вдруг заплакала открыто, навзрыд, ускользая трепетной теплотой плеч…
Спустя несколько дней Ирина ушла от Вадима. Ушла навсегда. Вадим ещё долго тогда стоял у окна и в полном безмолвии чувств шарил пустым взглядом по кружевной лазури холодного стекла. «Свет за окном». Как оказывается все просто, – думал он, – свет за окном. Потом, уткнувшись лицом в подушку, на которой ещё вчера покоились волосы Ирины, плакал и изводил себя одним и тем же вопросом – ну почему?! И только под утро впал в забытьё, – силы покинули Вадима, но любовь осталась…
(1987 г.)
СНЕЖИНКА НА ТРОТУАРЕ
Леру я узнал, как только вошёл в троллейбус. Она ничуть не изменилась. Последний раз мы виделись с ней еще прошлой осенью.
Поздоровавшись, я присел рядом. Лера будто бы только ждала этого, - устало вздохнула и доверительно ткнулась лицом в моё плечо, словно с обиды в мамин подол. Она тихонько заплакала. Я не стал при этом выказывать своего беспокойства, лишь покрыл рукой её плечи, мелкую дрожь которых тут же скрыли моя ладонь и дорога…
Одну или две остановки мы не обмолвились ни словом. В эти минуты мы были так близки и так далеки друг от друга, что, заговори я, Лера могла и не услышать мой голос.
- Как я его ненавижу… О, как я его ненавижу…, – наконец, заговорила она, точно убеждала в этом саму себя.
Я не стал уточнять – «кого»» и «за что?», но уже давно готов был выслушать. И хоть нет, по-моему, ничего прозаичней женских слез на плече мужчины, именно женские слезы обязывают его (по меньшей мере) к вниманию, если не к дружескому участию.
Быть Лере другом, признаться, я никогда не хотел. У мужчины есть много способов стать женщине другом, но только один способ стать её любимым – это им быть!
Ещё мальчишкой я почувствовал удушье от любви к Лере. Никто и никогда, пожалуй, не задохнулся и не задохнётся от счастья, но, как знать, как знать, – счастьем ли была моя любовь. Лера не знала и даже не догадывалась о моих чувства, а потому решила (как, наверное, ей казалось) за нас обоих. «Мы будем друзьями!», – сказала она однажды. Давно это было. Я не стал тогда возражать, промолчал. Но моё молчание было молчанием первой любви – ещё не подвластное рассудку право любить и ждать.
Прошли годы. Лера вышла замуж. В день её свадьбы я как бы обручился с одиночеством. Как жилось мне все это время? По-разному. Если не лучше, чем Лере, то и не хуже: в конце концов, это она всхлипывала на моем плече, а не я.
Тем временем троллейбус продолжал свой путь. Никому до на с Лерой не было дела, и лишь майское солнце, заглядывая в окно, сгорало от любопытства. Слушая Леру, я думал: выходит, мне повезло, что не полюбил ни её, ни какую-либо другую женщину до обожания очевидной глупости и вседозволенности в поступках. А ведь любящее сердце чаще прощает, прежде чем разум уяснит – за что. Одно я понял: Лера несчастна в своей семейной жизни, муж изменил ей…
- …Соплячка! Ты бы видел эту, под черта стриженную, дрянь, – продолжала она. – Набросилась на меня чуть ли с кулаками… В моих тапочках!.. В моем халате!.. А он, а он… Ненавижу!..
Чем я мог помочь? Разве что, кивал в знак понимания. Нет мне была не безразлична судьба Леры. Но та ли это ненависть к мужу, которая завтра или, скажем, через год не станет заламывать Лере руки ради того же материального благополучия? «О, женщины, скиталицы удачи! Как научить вас любить только сердцем, оставив ум раз и навсегда в покое?», – думал я. Да и что такое женская ненависть к блудливому мужу, как не та же самая любовь, только вперемешку со слезами и проклятиями?..
Единственное, на что хватило меня, так это все же промолчать. Я, было, уже привстал, чтобы проститься, когда Лера спросила:
- Можно с тобой?..
И не стала дожидаться ответа, поднялась. Мы направились к выходу.
Моя холостяцкая обитель приняла нас поодиночке: первым вошёл я, потом Лера. И хоть была она уже весела, беззаботна и говорила-говорила без умолку о чем-то давнем, наивном и ласковом – я без труда отыскал на её лице тревогу и даже страх. Не мог я ошибиться и в другом: Лера ненавидела сейчас и меня, и себя, и даже все то, что могла просто не замечать, не чувствовать и не понимать. Так бывает, когда рассудок женщины, пускаясь вскачь от удара хлыста обиды, оставляет далеко позади себя рассудочность.
Минуты шли медленно, будто бы спотыкались то и дело о «да» и «нет».
- Я нравлюсь тебе? – спросила она вдруг.
Что-то противоречивое в моих чувствах удержало от ответа, но не помешало торопливо коснуться ее волос, губ…
…Мы расстались, когда горизонт нахмурил брови.
Спектакль супружеской мести! Обязательный зритель, то бишь, я, заранее прочитав сценарий, не покинул места в ряду безмолвного ожидания драмы: высидел до конца, не аплодируя и не освистывая премьеры. К тому же, нет, пожалуй, занятия глупее, чем отговаривать подлеца от подлости, вора от воровства, женщину от поступка, который (хоть когда-то и в чём-то) уравнивает её с мужчиной. И пусть Бог каждому из нас судья, но кто скажет, что или кто есть Бог, если любишь и ненавидишь в одночасье?!
Конечно, не об этом я думал тогда, когда словно отколовшееся от тишины комнаты эхо, щелкнул, закрывшись, дверной замок, а вслед за этим каблучки Леры отстучали на лестничных пролетах – «Пока!.. Пока!.. Пока!..».
Лера возвращалась в свою взбунтовавшуюся жизнь добела высушенной весенними ветрами дорогой и что-то очень важное, дорогое для меня уносила с собой, точно нечаянно своровала… Вот она сошла с дороги, оглянулась на мои окна. Потом исчезла из виду, растворилась в душистом безмолвии вечера, растаяла, точно снежинка на тротуаре…
(1988 г.)