Наконец-то дали сена, это сушеная трава, пыльная и колючая, но если ее тщательно прожевать и смочить слюной, то она становится вполне съедобной, а некоторые травы даже возвращают вкус и запах. Жую сено, значит, и по сторонам смотрю, нас здесь много, много разных лошадей, все разного возраста и разной степени упитанности, помещение длинное, пол качается и дрожит сильнее обычного, с каким-то металлическим лязгом и грохотом. Нда-а-а, совсем заморили, не заметил даже, как сменился транспорт. И где это я? Ближняя кобыла серой масти печально посмотрела на меня:
— Ты в поезде, в вагоне скотовоза, а куда едем, я не знаю. Я Лента, а как тебя зовут?
— Не знаю, я не думаю, что у меня есть имя. Меня называют по-разному, чаще Гнедком, а так то ли Виго, то ли Биго.
— Мне жаль тебя, это плохо, когда у лошади нет имени, ведь безымянная лошадь это расходный товар.
— Что это такое?
— Это очень плохо, но ты еще жеребенок, тебе еще могут дать имя, так что дождись, когда приедем, и обязательно дождись имени, это очень важно, пойми, малыш. Если у тебя будет имя, то тебе ничего страшного не будет угрожать. А пока ты без имени, ты никто, ты просто мясо или тягловая сила номер какой-то.
Мне стало не по себе. Я не знаю, правду ли сказала серая Лента, но и этого было достаточно, чтобы в мою жеребячью голову закрались дурные мысли. Как-то неправильно моя жизнь начинается… А может, так и надо? Ведь это случилось, значит, это оно и есть, все в порядке вещей?
Как долго мы ехали, я не знаю, но в конце концов куда-то приехали. Меня вместе с остальными лошадьми выгнали из вагона, согнали в кучу и под свистящие удары кнута погнали сперва вдоль вагонов, а потом по дороге. Я инстинктивно, по-жеребячьи прижимался к Ленте, как к единственной знакомой кобыле в этом мире, она стала моим якорем, моей поддержкой и надеждой. Но, увы, нас разделили, рассортировали по породам и назначениям. С тоской я смотрел, как уводят Ленту и других кобыл, а потом увели и меня с тремя шайрами и небольшим табунком молодых коньков разных пород.
Меня поставили в пару к вороному коню, мы были почти одинакового роста, несмотря на разницу в возрасте — я двухлетка, он четырехлетний, почти взрослый конь. Как и я, он был неухожен, грязный и худой, с большими, грустными глазами.
Началась моя непонятная жизнь, полуголодная и все время в движении, нас распрягали только на ночь, загоняли в веревочный загон, забрасывали случайный корм и оставляли до утра. Утром нас отлавливали, наспех чистили щеткой, запрягали, и мы с напарником тянули повозку дальше. Временами до нас доносились раскаты грома, это был странный гром, неприродный какой-то, неестественный, пугающе ненастоящий. Вскоре по сторонам дороги, на обочинах, стали появляться кости животных. Мой напарник со страхом косился на эти кости, он явно что-то знал. А я, в свою очередь, заметил, что лошадей в загоне становится меньше.
Вот и сегодня на закате нас согнали в загон, а один конь остался снаружи, темно-серый в яблоках с треугольной проточиной на лбу.
Пару дней спустя мы с вороным были остановлены, впереди случился затор — то ли авария, то ли дерево рухнуло, нам это, собственно, было неинтересно, наше внимание было привлечено к груде костей на обочине, возле которой нас случайно тормознули. Кости. Свежие. Полуобглоданные. Местные хищники и падальщики еще не успели их растащить. И я с тоской смотрел на еще узнаваемые лошадиные ноги, на знакомую голову с белой треугольной проточиной. Не надо быть сверхумным, чтобы не понять, что на обочине лежат останки коня, пропавшего пару дней назад.
С затором разобрались, вожжи хлестнули по нашим спинам, мы вздрогнули и, с трудом оторвав взгляд от костей, влегли в хомуты, потянули повозку дальше.
Мы с напарником очень привыкли друг к другу и в загоне уже просто по привычке стояли рядом, грустно почесывая друг другу холки и спины. И, когда он вдруг сегодня остался снаружи и его не пропустили в загон, я запаниковал, сразу вспомнился тот, пропавший и съеденный конь. Я суетливо забегал и заметался вдоль веревки, глядя, как уводят моего друга, безымянного вороного товарища, и чувствовал, что потихоньку схожу с ума, зверею и сатанею. Нет! Не позволю, никому не позволю сожрать моего друга!!! Яростно набрасываюсь на веревку, да пусти же ты, сволочь пеньковая! Взбесившись окончательно, я грудью и ногами наваливаюсь на неё сверху. И она сдалась, провисла под моим немалым весом, рывок, другой — и я на свободе. И скачу, скачу туда, куда увели моего друга. А за моей спиной в разные стороны с радостным ржанием разбегались лошади, случайно выпущенные мной на волю.
Где же он? Ох, вот он, бьется в путах, сражается за свою жизнь, окруженный четырьмя людьми. Повсюду паника, беспорядочно мелькают факелы, хаос и сумятица. Вороной воспользовался замешательством и особенно сильно рванулся, освободил голову и ноги, со свистом разлетелась веревка и рассыпались в разные стороны люди. Одного он лягнул в живот, другому в запале драки оттяпал пол-ладони, сгоряча проглотил, не заметив, откушенные пальцы. Кровь, крики, огонь.
И два коня несутся в ночь. Я и вороной.
========== Часть 3. Имя для коня ==========
Я плохо видел, куда бегу, луна временами показывалась из-за туч, но то, что она освещала, только больше сбивало с толку. Незнакомая гористая местность с проплешинами небольших степнячков, поросшие жухлой соломистой травой. Вороной, спотыкаясь, плелся сзади, то и дело я оборачивался на него. Бедняге досталось, его все-таки успели порезать, по шее слева тянулся глубокий порез, из которого собирались вырезать полоску мяса, и он заметно ослабел от потери крови.
И, когда силы оставили его и он остановился, пришлось остановиться и мне. Вороной тихо лег, я беспомощно встал над ним. Здесь я ничем не мог ему помочь.
Рассветало, вот уже солнце показалось меж нагромождением скал, потеплело, а я все стоял над лежащим врастяжку вороным конем. Вдруг он шевельнулся и, чуть приподняв голову, посмотрел на меня:
— Великан, благодарю тебя за то, что ты рядом. Ты спас меня.
— Не теперь…
— Все равно, Великан, умереть на воле лучше, чем быть съеденным.
— Почему ты зовешь меня Великаном?
— А ты и правда Великан, ты жеребенок, а ростом почти с меня.
— А у тебя есть имя?
— Когда-то меня звали Дамаском, в далекой солнечной Андалузии… Я андалузец очень редкой, вороной масти. Теперь, после всего, что случилось, меня, наверное, будут называть Кровавым Дамаском.
Это странно, но он, умирающий, находящийся на последнем издыхании, ухитрялся шутить! Я невольно проникся к нему огромным уважением. Это ж какую силу духа надо иметь?!
Во второй половине дня пришли люди, человек шесть, они осторожно окружили меня, но я и не подумал убегать и спокойно позволил взять себя за недоуздок и увести. Уводили меня двое, четверо остались с Дамаском. Уходя, я оглянулся и видел, как они склонились над конем.
Переезд в коневозе я плохо запомнил, как и дальнейшее. Я был словно в полусне, урывками помню, как куда-то ведут, что-то колют в шею, что-то жую… И вяло слушаю человеческие голоса:
— Ну, с вороным все ясно, чуть не сожрали живьем, а с этим что?
— А что с ним?
— А вы не видите? Горбатый, кривомордый, чего с ним такое делали???
— Деформация грудных и плечевых костей, этого малыша слишком рано заставили работать, не дав толком сформироваться.
— Малыш???
— Да, малыш, ему ещё и трех лет нет. Это жеребенок породы шайр. Ему ещё расти и расти.
— Да ну, кто такого урода возьмет?
— Я же сказал, он растет, должен подрасти, а там глядишь, и кости выпрямятся при должном уходе. Ему бы ещё весу набрать, а то смотреть тошно, до чего худ. Но главное, характер, характер у него милый, что довольно странно при таком дурном обращении, лошади обычно портятся, если с ними плохо обращаются. И ещё, не разлучайте их, гнедого и вороного, их нашли вместе, пусть вместе и остаются, пока могут.
Снова переезд в коневозе, а затем и в поезде. Не знаю, кому как, а меня это замучило, испытывать постоянное напряжение от качающегося пола, постоянный страх падения и неуверенности в себе, все это страшно выматывает. Так что и нечего удивляться тому, что я был совершенно измотан к концу путешествия, ноги дрожали и подгибались, я сильно потел и быстро уставал. Из-за плохого самочувствия я не обращал внимания на окружающий мир. И только одно утешало и поддерживало меня — вороной Дамаск был все время рядом.
Очнулся я на лугу — просто, как будто проснулся от долгого и тяжелого сна. Хотя я действительно спал и теперь проснулся, поднял голову и с любопытством осмотрелся. Просторный зеленый луг, вокруг меня цветистое и душистое разнотравье, чуть поодаль виднеется озеро, окруженное пологими склонами гор. На берегах его пасутся овцы и коровы, мой луг, однако, огорожен невысокой деревянной изгородью. Но просторен, достаточно просторен.
Отворачиваюсь от озера и смотрю в другую сторону, дальше луг полого поднимается, здесь полно деревьев, а еще дальше, за ними, виднеется крыша дома и часть ограды. Неспешным шагом направляюсь туда, к дому, потому что возле ограды стоит Дамаск, подошел к нему и встал рядом.
Сквозь прутья видны двое, мужчина и женщина, мужчина, судя по всему, только что приехал, так как я подоспел к началу их разговора:
— Ты с ума сошла? Зачем ты взяла этого горбатого урода?
— Он не урод! Он очень даже милый! И я не сошла с ума, ты выражения подбирай.
— Послушай, Лери, я понимаю, ты что-то разглядела в нем, что-то славное, хорошее, но… Это шайр, дорогая, огромный и тяжелый зверь, как, ну как ты с ним справишься, если эта махина вдруг станет неуправляемой? Я боюсь за тебя, Лери.
— А ты не бойся за меня, дорогой, я справлюсь. Я знаю, что делать.
— Ну смотри… Но если я однажды вернусь с работы и обнаружу тебя размазанной по стенке манежа или втоптанной в его грунт, то пеняй на себя. Я тебя предупредил!
— Ой, предупредил он меня! Теперь-то ты понял, что Я чувствую, провожая тебя на работу. Теперь ты понял, как я гадаю, увижу ли я тебя вечером?
— Валерия! Мы, кажется, договорились, что о моей работе мы не разговариваем.
— Тогда перестань меня запугивать и дай мне заняться моим делом!
— Твое дело на кухне!
— Что-о-о? А ну где моя сковородка?..
Дальше был смех, они обнялись, немного поборолись в шутку и продолжили:
— Ладно, убедила, но учти, я твоей сковородки не боюсь. Как коней назовем?
— Вороного Ян Малкольм, а гнедого… Я пока не решила, присмотреться к нему надо, посмотри, он только что проснулся, вот понаблюдаю за ним, а потом посмотрю, как его назвать.
— Понятно, а почему Ян Малкольм?
— А помнишь фильм «Парк юрского периода»? Там один человек, профессор математики, доктор Ян Малкольм, весь в черном и в солнечнезащитных очках. Так вот, его тираннозавр чуть не съел, как этого коня тоже чуть не съели.
— Ага, и он тоже «весь в черном», да?
Снова смех, снова объятия. Потом эта парочка удалилась в сторону дома, а мы остались одни. Мы стояли на лугу и глазели на дом, и я думал о том, что нас здесь ожидает, какая работа у нас будет и, главное, как с нами будут обращаться. Это страшило больше всего, я уже ничего хорошего от человека не ждал, слишком много плохого я пережил за последний год. И мой друг — тоже.
Побежало-потекло время, я отъедался и отсыпался, набирался сил и здоровья. Работы, как таковой, не было совсем, была свобода, воля и полное безделье. И счастье, безграничное, солнечное счастье, тихое счастье свободной лошади. Вода, трава, воздух, все это было в полном достатке. Кроме нас обнаружились еще две лошади, Мери и Солдат, рыжая пара русских верховых — дочь и отец, в прошлом легендарные скакуны, известные под именами Легенды и Полета. Их разбили и покалечили скачки и прокат, здесь они доживали свои дни на пенсии.
С одного участка луга, с берега, на котором лежал старый мшистый ствол поваленного когда-то дерева, была видна дорога, по которой хозяин каждое утро уезжал на работу. Проводив мужа, хозяйка сначала скрывалась в доме, потом выходила и шла к нам. Мы с Дамаском-Яном-Малкольмом с удивлением наблюдали, как рыжая Мери с радостным ржанием галопом несется к ней навстречу, а сзади неспешно трусит старый Солдат и тоже что-то попискивает-похрюкивает. И хозяйка их ласкает, поглаживает, угощает чем-то… Одарив их вниманием, она переключалась на нас, вернее на меня, потому что Ян избегал её и не давался в руки. Заметив, что она направляется к нам, он срочно убегал на другой конец луга, я же оставался на месте и молча терпел её прикосновения. Она гладила меня, чистила, вычесывала гриву и хвост, и говорила-говорила без конца. В её речи то и дело проскакивало одно и то же слово, это слово все время повторялось и обращалось оно ко мне с ласковыми и зовущими нотками: Соломон, Соломонушка.
Постепенно до меня дошло, это мое имя, меня назвали Соломоном.
========== Часть 4. Прогулки с человеком ==========
Как я уже упоминал, от человека я уже ничего хорошего не ждал, даже более того, подозревал, что когда поправлюсь, то меня снова поставят между оглобель и заставят работать. Конечно, а для чего я еще людям нужен?
Примерно в таком ключе-направлении текли мои неспешные мысли, вместе со временем и событиями. Мне потребовалось пять месяцев, с апреля до конца августа, для того, чтобы полностью поправиться. Ну и подрасти, куда ж без этого? Теперь мне три года и три месяца и вымахал я до размеров ломача, то есть ломового коня.
Грива отросла, стала густой, хвост тоже. На ногах появились первые щеточки, которые в дальнейшем должны превратиться в роскошные фризы, красу и гордость каждого уважающего себя шайра.
Хозяйка в последнее время, а именно весь август, взяла себе странную привычку, которая, впрочем, мне очень нравится. Заключалась она в следующем: каждое утро, в одиннадцать часов, она приходила к нам в леваду, брала меня на повод и выводила через маленькую калиточку в боковой части со стороны леса, а потом, заперев калитку, она в этот самый лес меня и утягивала. Хорошо помню самый первый раз. Ведет хозяйка озадаченного меня по тропе, вокруг деревья-великаны, прямые, высоченные, сосны называются. И запах… Одуряющий, смолисто-нежный, так бы и дышал и дышал… Под ногами хвоя, старая, свежая, мягко-нежная, шуршит и пахнет все той же сосной. Кажется, я впал в лирику… Ну что ж, окружение соответствующее, как не проснуться душе поэта? Сосновый бор, душисто-пряный. Я готов смириться сам с собой и оттого немножко пьяный…
А хозяйка, кстати, меня не тянет за повод, сам иду, а повод висит-провисает. Заметив это, я от удивления остановился, остановилась и хозяйка, стоит возле меня, что-то себе под нос намурлыкивает, мелодию какую-то. Невольно прислушиваюсь, м-м-м, незнакомая, но приятная. Ну ладно, а дальше что? Стоим на месте, ждем чего-то, не сразу, но доходит, что мы друг друга ждем. Она ждет, когда я сдвинусь с места, я жду, когда она меня потянет за повод, чтобы дальше повести… Это было странно и ново для меня, с каких это пор человеку стало интересно мнение лошади? Нас никогда и ни о чем не спрашивают, нас просто заставляют что-то делать. Честно, я впервые столкнулся с такой ситуацией и малость подрастерялся. А она… Вот ехидна! Смотрит на меня с лукавой улыбочкой и ждет, ждет, когда я начну что-то делать. Ну уж нет, не дождешься! Знаю я вас, людишек, стоит только мне проявить хоть грамм самостоятельности, так тут же напорюсь на наказание, окрик или удар кулаком. Не-е-ет, я ученый, постою, подожду, посмотрю, насколько твоего терпения хватит, женщина! Расслабил плечи и спину, «защелкнул ноги», приспустил голову и приготовился подремать. Так эта нахалка… знаете, что она сделала??? Она села на землю и спиной прислонилась к моим передним ногам! Вот что это такое? Я возмутился, передумал спать, аккуратно обошел её и решительно двинулся вперед по тропе, она вскочила и радостно пошагала рядом. А я настороженный, как пружина мышеловки, только и жду, что подвоха с человечьей стороны, когда, за что и как наказывать будет.
Шагаем по тропке, хвоя под ногами шуршит, ветерок лениво сквозит меж прямых стволов, вершины сосен так же лениво покачиваются. Вскоре тропка привела нас на луговину, с которой открылся невероятный вид на горы, лесистые склоны их полого убегали вдаль и ввысь, и прямо перед носом, аккурат на востоке располагалась седловина, образованная из двух гор, а между ними, почти отвесно, в небо вонзался острый заснеженный пик, вершина его тонула в облаках. И вся эта картина была такого нежно-голубого цвета. Синие далекие дали…