Люди настороженно замерли, глядя на меня и ожидая каких-либо реакций и капризов с моей стороны. Я тоже замер, напряженно размышляя… О чем? О разном. О том, что лошадей обычно заставляют работать, ключевое слово здесь — заставляют. Заставляют, принуждают, а за отказ лошади работать её наказывают. Меня накажут, если я откажусь?
Пока я думал, Лери нашла способ меня отвлечь, она осторожненько подкралась ко мне и так же осторожно протянула под нос ломоть ржаного хлеба, который достала из своего рюкзака. Это помогло мне принять решение. Я аккуратно отщипнул кусок хлеба и с удовольствием прожевал, проглотил, потянулся за следующим, а Лери отодвинулась, я рефлекторно потянулся следом, шагнул, еще раз шагнул, добрался до вкусняшки, доел и дальше пошел без протестов. Потому что умный, понял, лучше добровольно поработать, чем через не хочу и из-под палки с защемленным железом языком.
Дома я получил большую и вкусную порцию ореховой смеси.
Естественно, это был не единственный поход, потом точно так же сходили за лесной рябиной. Еще был трехдневный поход с ночевкой за кедровыми орехами. Те дни накрепко впечатались мне в память: сначала был длинный дневной переход, потом остановились на ночь, развели костер, я стоял и осматривался. Мы пришли к лесному домику, деревянному и приземистому, по самую крышу заросшему травой, потемневшему от времени и непогоды. Возле него каменный очаг, в котором сейчас и полыхал костерок, над ним котелок с водой висит на рогульках. Конечно, уже стемнело и я не видел, куда мы пришли и зачем. Это стало видно только утром, когда рассвело и развеялся туман, а солнечные лучи капельками и брызгами заиграли в росе. Я давно проснулся и теперь с трепетом наблюдал, как сквозь туман проступают-проглядывают гигантские стволы могучих древних кедров. Деревья-великаны, мощные, прямоствольные, с широкими, кряжистыми лапами, земля вокруг усыпана огромными шишками и длинной хвоей.
Михаэль и Лери с помощью страховочных тросов забирались на кедры, сбивали наземь кедровые шишки, а потом подбирали-собирали-складывали в те же две корзины и рюкзаки. На это ушел целый день до самой ночи, так что пришлось и вторую ночь переночевать здесь, а на рассвете третьего дня мы отправились домой. Меня несколько раз останавливали, укладывали, снимали корзины и давали отдохнуть. Таким образом мы вернулись домой уже ночью, и спал я в деннике без задних ног, все-таки устал, несмотря на все уловки. Но это была… как сказать-то… Благородная усталость честного работяги, вот. А не та изнуряющая, сбивающая с ног, когда все кости ломит и плечи с крупом горят от ударов кнутом. Нет, здесь была другая усталость, когда чуть-чуть болит спина и горячо гудят ноги, когда для восстановления достаточно просто вытянуться на мягкой подстилке и расслабиться. А не та, когда и не знаешь, как лечь, чтобы больно не было и дожить до утра…
Кедровые орешки мелкие, ненамного крупнее семечек и в твердой, прочной скорлупке, но поразительно нежные, мягчайшие, и такие маслянисто-жирные… Мне они очень понравились.
Как я уже говорил, наша левада была отгорожена на довольно-таки обширной территории и от соседнего участка нас отделяла нейтральная полоса. А соседи у нас были — с двух сторон вдали за деревьями виднелись крыши домов, да и коровы с овцами, пасущиеся на дальних холмах, тоже явно не бездомные, а чьи-то. Это я к чему вообще? Да к тому, что Мери, рыжая беременная кобыла, повадилась убегать на соседний участок, это случайно выяснилось. Стою я во дворе конюшенном, Лери меня расчесывает и гриву в косички заплетает, зачем не знаю, ну вот хочется ей, я-то не против… Зашел мужчина, среднего роста, черноволосый и кареглазый, осмотрелся, кашлянул и робко обратился к Лери:
— Простите, фрау…
Лери кивает, мол, вижу, продолжайте.
— Кобыла рыжая — ваша? Не могли бы вы её забрать, пока она все розы не съела, у моей жены, простите, истерика…
— Ой-ей… — и Лери срывается с места, несется прочь.
Мне она никаких указаний не оставила, поэтому я без раздумий бегу за ней, вы же помните? Находиться рядом с ней — мой долг. Бежать пришлось аж километр, хотя и напрямик не короче… Это если огородами. Прибежали, Мери у парадного хода стоит, у вазонов с декоративными розами, вернее тем, что от них осталось. На крыльце зареванная женщина, красная и растрепанная, руки в боки.
Лери подошла к кобыле, погладила и дала команду «рядом», попыталась увести, но… Гормоны, гормоны, они у каждой беременной шалят, и не важно, кто ты — человек, лошадь или собака… Мери заартачилась, не хочет уходить, хочет розы доесть. Лери шипит:
— Уздечку надену, зараза, а ну марш домой!
Не знаю, что помогло, то ли интонация, то ли слово какое было понято, но Мери враз поумнела, отвернулась от останков розовых кустов и потрусила прочь, домой. Лери обратилась к соседям:
— Простите, ради Бога, она беременная, жрет, что найдет, а розы… Сколько они стоили? Я заплачу.
Она сунула было расческу под мышку, да только тут и сообразила, что денег-то она с собой и не взяла! Смутилась, а сосед сжалился:
— Да ладно, фрау, не нужно беспокоиться, потом заплатите.
— Да, конечно, простите…
И как, спрашивается, Мери сбежала? А просто, через изгородь перепрыгнула и все дела, благо там и прыгать-то некуда, полтора метра всего, а она в прошлом в конкуре участвовала и прекрасно помнила, как препятствия брать. Как говорится, профессию не пропьешь! А гормоны её совсем взыграли, все цветы с эфирными маслами объела в свободном доступе, что были, сирень, розы, подсолнухи поздноцветные, все, что смогла найти и что смогла достать.
Теперь вот землю жрать начала, вернее глину. Нашла глинистый участок на берегу озера, так здоровенную ямищу выгрызла, и это несмотря на то, что Дог ей регулярно выдает порцию кальция и костную муку во все блюда добавляет. Но, видать, мало ей.
Мне было странно и любопытно за ней наблюдать, Мери и так-то ласковая, а тут и вовсе еще нежнее и ласкучее стала, ходит за всеми, кого увидит. И пристает, трется, лижется. Всех достала. Особенно Дога, конечно, он же чаще всех на улице появляется, а значит, и в поле зрения лошади чаще попадает. Ох, и престранное же зрелище… Дог, к примеру, коврик вешает, чтобы выколотить, а Мери подойдет к нему со спины, голову свою на мужское плечо положит, сама привалится и глаза закроет, дремлет стоя на живой подушке.
— Хозяйка, блин, её слишком много!
— Зануздай и запри в конюшне.
— Э-э-э… не-е-ет, потерплю, пожалуй. А почему она так себя ведет?
— Любит она тебя, Дог, любит. Так что радуйся, тебя любит лошадь.
— Она… молодая?
— Да, ей семь лет всего и это её первая беременность.
— То есть, простите? Но она два года здесь живет, как же так получилось, что она с пяти лет на пенсии?
— С двух лет она участвовала в скачках, два сезона проскакала, потом её в конкуре пробовали, год поучили, попользовались и вернули на скачки, ослабленную и замученную. Разумеется, в финале она пришла последней и тем самым подвела очень многих людей. Жокей с горя напился, и что-то взыграло в его пьяной башке, потому что дальнейшее не поддается пониманию — он схватил топор, прошел в конюшню и набросился на подлую кобылу. Он успел её два раза ударить, прежде чем на крики перепуганной лошади сбежались люди. Она была сильно покалечена, но её быстренько подлатали и продали в прокат, так как для скачек она уже не годилась. Так что повторяю, радуйся, Дог, тому, как она к тебе относится, ей от человека ой как досталось… Просто удивительно, что она нашла в себе силы снова довериться человеку.
— Понял… Я тоже её люблю.
========== Часть 10. Голова без уздечки ==========
В декабре выпал снег. Я его, конечно, и раньше видел, еще на конеферме когда жил… И потом, наверное, видел, просто это прошло мимо меня, мимо моего сознания, я тогда был больше сосредоточен на своей боли, на том, чтобы избавиться от железа во рту. И поэтому я мало обращал внимания на происходящие вокруг меня события.
А теперь, здесь и сейчас, я, можно сказать, по-новому увидел снег, теперь, когда мой взор ясный, не замыленный красным туманом боли, широко раскрытыми и ясными глазами я заново и по-новому смотрел на мир. Мир глазами свободной лошади и лошади домашней, прошу учесть, не дикой. Поймите меня правильно, я свободный, но домашний, а не дикий, и это очень большая разница.
Дикий и свободный, как вольный ветер, скакун… сколько пафоса и поэзии в этих словах. Казалось бы, все… все есть у дикого свободного скакуна: и воля, и ветер, и корма хоть зажрись, и воды хоть обпейся, и простора — бегай не хочу… и кобыл целый табун, хоть залюбись. Но дикий скакун беден умом, все, что он знает, это жрать и пить, любить кобыл и драться с жеребцами. Он делает свечку и вымахивает ноги, он здоровый и сильный, где-то смелый и отважный, а где-то непроходимо туп и глуп, и почти во всем, что касается человека, он — полный трус. Боится взгляда, голоса, запаха, кстати, не без оснований, они оба опасны друг для друга, человек для лошади и лошадь для человека.
Лери как-то сказала: лошадь — самое парадоксальное создание. Если человек хочет покорить лошадь, он получает смертельного врага, но отпусти его на волю, подари коню свободу — и получишь верного друга.
Итак, снег, декабрь… Девятый месяц моей свободы, первый снег в этом году, первый пушистый, белый и холодный. Я вышел из денника в паддок после завтрака и поразился. Все вокруг белое-белое, все-все белое: и луга, и горы, и леса. И воздух такой — морозный, льдисто-свежий.
И, ах, как здорово в нем кататься!!! Круто и классно, почти как в манеже на песке.
Так и прошло мое утро в паддоке. Все утро я то резвился, то просто стоял на одном месте часами, вдыхая свежий вкусный воздух. А потом мое счастье решило продолжиться прогулкой, потому что во второй половине дня, часам к четырем, Лери вывела меня на конюшенный двор, а Дог подкатил фиакр из каретного сарая. Запрягают они меня и между собой переговариваются:
— Так что там случилось?
— Не знаю, Дог, по телефону я ничего не поняла, а Люпин молчит и только ноет, что больше некого позвать. Ладно, вот съезжу сейчас и узнаю, зачем в школу вызывают и почему моего ребенка не выпускают от директора, подумаешь, подрался. Это же дети, они просто обязаны хоть раз в жизни подраться.
Лери села на облучок, уперла ноги в передок и легонечко коснулась кончиком шамбарьера моей холки. Знак подан и я, повинуясь ему, выруливаю фиакр сначала со двора, потом на подъездную аллею, а уже оттуда на дорогу Блицгертнергассе, улица Сада молний, или площадь, не знаю точно. Дорога среди холмов, вот что это для меня, и точка. Здесь Лери задает мне ритм, и я перехожу на кентер, ясно-понятно, торопимся куда-то… надо побыстрее.
Школа, в которой учится Люпин, похожа на каменную коробочку, длинный двухэтажный домик с белеными стенами, ну, это на первый взгляд, на самом деле это огромный спорткомплекс из зданий, переходов и бассейнов. Вокруг него лесопарк с кортом и стадионом, велодорожки, игровые и спортивные площадки…
Сейчас здесь тихо и безлюдно, повсюду лежит снег.
И мне, как ни странно, позволяется вкатить фиакр на школьный двор, Лери спрыгнула с облучка, подошла ко мне, взяла меня за морду и, почесывая лоб, сказала:
— Соломон, мне тебя нечем привязать, так что… полагаюсь на тебя, паренек, постой спокойно, ладно? Стоять. На месте.
Несколько раз повторив команду, она отошла и, поднявшись на широченное крыльцо, скрылась за дубовыми дверями. Первое время я напряженно смотрел на двери, ждал, когда она появится снова, но тут я вдруг услышал её голос. Он доносился из форточки окна первого этажа, я расслабился — все в порядке, Лери здесь, недалеко — и невольно прислушался к родному голосу:
— Ой, здрасьте, директор?
— Фрау… Гренкович?
— Да, я Валерия Гренкович, а вы господин директор Франкель?
Звук отодвигаемого стула, скрип:
— Здравствуйте, я Дерек Франкель, к вашим услугам. А теперь к делу, присаживайтесь… Ваш сын Люпин Рихард Гренкович и Дитмар Рафалов были задержаны при… кхм, проще говоря, мальчики подрались, притом свидетели утверждают, что г-н Гренкович набросился на г-на Рафалова с кулаками в ответ на некое оскорбление, и теперь мы пытаемся выяснить причину драки, чтобы вынести соответствующее взыскание и наказание, но мальчики молчат, как партизаны. Ни один не желает признаваться в своих проступках.
— Конечно, не желают, вы сами же не вчера родились и должны помнить, что тоже не признавались маме на её вопрос «кто украл конфетку?».
— Как у вас все просто, но с сыном разберитесь, растолкуйте ему, что дракой не решить проблему, а физический вред, нанесенный товарищу, может аукнуться и на нем тоже, не знаю, как отреагируют родители пострадавшего. Могут потребовать компенсацию.
— Не потребуют, они геологи и сейчас на Кавказе, по Казбеку лазают, а Дит с дедом живет. Вы же не скажете дедушке? Он старенький совсем.
— Фрау Гренкович, так мы с вами ни о чем не договоримся…
— Ну почему не договоримся? Договоримся! Я объясню сыну, что драться в школе нехорошо, что друга бить вообще свинство и настоящие друзья так себя не ведут.
— Что ж, ладно, мальчики, ступайте и помните, что впредь это недопустимо.
Нестройный хор мальчишечьих голосов:
— Да, директор Франкель.
Шаги, стук двери… и:
— Значит, соседушка?
— Ха-ха… Здравствуйте, соседка. Как поживает беременная лошадь?
— Отлично поживает, привет вам передает. И давно вы директор?
— Да не очень, я здесь временно, замещаю старого Краветцки, он вдруг на покой засобирался, а я… Короче, он с моим отцом дружил и считает, что я лучшая кандидатура на пост нового директора.
— Похоже, вам это не по душе?
— Нет… Понимаете, я же в Африку собирался, ребята команду собрали, должны были выехать в этом сезоне, но не сложилось: у одного жена забеременела, у другого теща большую перестановку затеяла, читай, ремонт с переездом, меня вот в директора забрили… Ну ничего, может, в следующем году получится съездить в Кению…
— Да, не повезло, но с работой директора вы вполне успешно справляетесь.
— Спасибо! Чаю?
— Нет, благодарю, мне пора вообще-то, у меня там лошадь не привязанная стоит.
— Фрау Гренкович, что значит — не привязанная? Вы что, с ума сошли? Вы на чем сюда приехали???
— Э-э-эм… на Соломоне, сосед.
— Простите.
— Ничего, но мне правда пора, Соломон ждет.
— До свидания.
Перевожу взгляд с окна на двери и только теперь обнаруживаю, что окружен детьми. Плотная толпа детишек кучей стояли вокруг меня и таращили свои глазенки и тянули ручонки, кто погладить, а кто лакомство мне под нос сунуть. Ну я и попробовал: конфеты разные, хлеб с чем-то, котлеты… Кто чем поделился.
Появилась Лери с мальчиками. Оба потрепанные, с распухшими носами и в синяках. Они забрались в фиакр, Лери на облучок.
Сделали небольшой крюк, завезли Дита домой, а потом я бодрой рысью двинулся дальше. Скоро будем дома, вот проедем сквер, а там и Блицгертнергассе недалече. Но в сквере Лери меня тормознула возле скамейки, спрыгнула и позвала сына:
— Иди сюда, садись, чего не поделили?
— А че он…
— А что он? Он что, так страшно обозвал тебя, что дальше уже и некуда?
— Да не меня!..
— А кого? Девочку? Так ты ж у меня рыцарь, оказывается!
— Хе…
— Не девочку? А кого? Люпин, ну хватит уже из меня жилы тянуть!
— А пусть не обзывается навозной девочкой!
— Ого! Так ты за маму заступился. Спасибо, очень благородно с твоей стороны, но знаешь что?
— Что?
— Это не оскорбление, Люпин, подумай, твой друг что имеет в виду? Он полагает, что раз я лошадница, то, значит, я в навозе копаюсь, конюшню чищу, так? Но ты сам-то знаешь, что это не так, так где же тут оскорбление? А?
— Но, мама… Все равно он не имел права так говорить!
— Как бы он сам не стал навозным мальчиком…
— Что? А-а-а… Ага-а-а…
— Держи, тележку мороженщика видишь? Во-о-от, сбегай, возьми три порции, две на свой выбор и один рожок самый большой, какой найдешь.