Дорога петляет среди каменных отрогов. Слева нависают глыбы, отшлифованные неутомимыми в этих местах ветрами. Справа зияет пропасть, подернутая легкой дымкой облаков. Тут не каждому водителю по плечу управление машиной. И какой? В борта белой эмалью впечатано: «Огнеопасно!». Малейшая неточность — и пылающим факелом осветится угрюмая тишина ущелья.
За перевалом сразу же повеяло холодом. Сказывается высота, и мотор, которому тоже нужен кислород, на время будто выдыхается. Но Шефера это уже не особенно беспокоит. Геннадий предвкушает, как въедет он на своей могучей машине в знакомое сибирское село, как выбегут из изб мальчишки, восторженно на ходу обсуждая достоинства автомобиля. На одной из запыленных улиц колонну обязательно остановят женщины и начнут угощать водителей свежим молоком, приговаривая при этом что-то ласковое о своих сыновьях, проходящих армейскую службу.
Марш колонны продолжался. На одной из развилок Геннадий увидел своего брата Владимира. Только и успели они помахать друг другу руками: все, мол, в порядке. Останавливаться некогда: задание командира должно быть выполнено в срок.
БАЛЛАДА О ВЕРНОСТИ
Хорошо известен в Н-ской роте младший сержант Владимир Шастов. Этот широкоплечий высокий парень — отличник Советской Армии, прекрасно справляется с обязанностями фельдшера подразделения, в короткие сроки освоил профессии диктора и планшетиста до такого уровня, что командир порою назначает воина старшим смены на пункт управления. И Шастов всегда оправдывает доверие офицера.
Но мало кто в роте знает, что Владимир пишет стихи и что есть у него сокровенная тетрадь, в которой записаны вдохновенные строки о романтике службы на высокогорье.
Вот и недавно сидел Шастов в медпункте, выводя строки и зачеркивая их. Время было вечернее. За стеной чуть слышно перебирал гитарные струны младший сержант Владимир Горбан, ему тихо подпевал своим мягким тенором ефрейтор Степан Пантелеев. После к нему подключился рядовой Михаил Любезное. Зазвучала вторая гитара, мелодию подхватил и баян…
Кто знает, сколько бы Шастов еще просидел в этот вечер за трудным, но любимым занятием, если бы неожиданно не заполнил казарму звук сирены. Враз смолкла музыка за стеной. А еще через несколько мгновений и Шастов, и его товарищи, окунувшись в ночную темень, спешили на боевые посты.
Маневрируя высотой, курсом, скоростью, применяя помехи, любыми средствами «противник» стремится пройти к объекту незамеченным. Но ускользнуть ему из поля зрения локаторщиков не удается.
Мастерски справляется со своими обязанностями младший сержант Владимир Горбан. Его взгляд устремлен на экран и все помыслы только об одном: не упустить «противника». Отличник Советской Армии, специалист 2-го класса, Горбан действует уверенно. Информация о воздушной обстановке, считываемая им, бесперебойно поступает на пункт управления.
Под стать ему работает и ефрейтор Степан Пантелеев. Он тоже отличник боевой учебы, и на груди его также поблескивает синей эмалью щиток с цифрой «2». В свободное время Степан любит под аккомпанемент гитары Горбана петь песню «Я люблю тебя, Россия». И понимает Пантелеев Горбана, можно сказать, с полуслова — настолько сдружила их служба.
Младший сержант Шастов, как старший смены, контролирующий работу этих товарищей, всегда убеждался в том, что выполняют они свои обязанности на совесть. А когда слушал их выступление на концертах художественной самодеятельности, не раз ловил себя на мысли, что в песню «Я люблю тебя, Россия» солдаты вкладывают самое сокровенное, все то, что руководит их поступками, во имя чего они проявляют упорство, преодолевают трудности армейской жизни.
Думая об этом, Шастов приходил к выводу: верность солдата Родине, ее идеалам — понятие очень многогранное. Это и верность воинскому долгу, и верность своему слову, тому самому, от которого зависит выполнение обязательств. Это и верность лучшим человеческим традициям, которые донесли люди из глубины веков и которые в наше время зазвучали необыкновенно высоко…
Воздушная обстановка продолжала усложняться. За первым налетом «противника» последовал второй, еще более плотный. Работы хватало всем. И тем, кто с самого начала трудился за экранами, и тем, кого командир роты направил позже на усиление. Но все локаторщики действовали, как прежде, не сбавляя взятого ритма.
Большую нагрузку этой ночью выдержали не только опытные специалисты, такие, как младший сержант Горбан, но и молодые воины. Отлично справились с обязанностями рядовые Александр Косарев, Михаил Любезнов, Валерий Волошинов.
Уже под утро, когда выпала небольшая пауза в работе, Шастов получил возможность выйти на минуту из помещения. Облако, ночевавшее на вершине, где живут локаторщики, словно бы сползло вниз, и вдали, в предутренней дымке, четко вырисовывался силуэт Каменной красавицы.
Теперь Шастов точно знал, о чем будут его стихи и как они будут называться.
БОЛЬШОЕ СОЛНЦЕ
Я люблю встречать рассветы в летних поездах. Пассажиры еще спят. Никто тебе не мешает расспросами: зачем, куда едете. Люблю смотреть, как за окнами пролетают березки, мелькают километровые столбы. Видишь, как из-за горизонта поднимается солнце. В эти утренние часы оно не холодное, не жаркое, а просто теплое, приветливое. Опустишь окно, а там звенит, плещется воздух.
Я вышел из купе с намерением побыть один на один с этим волшебным утром. Но в коридоре уже стоял пассажир в спортивном костюме. Он повернулся ко мне, слегка прищурился. Восхищение застыло на его бронзовом от загара лице. Чуть картавя, он первым сказал: — С добрым утром!
Я ответил и встал рядом.
— Правда, красиво? — он показал за окно. Я согласился, а он продолжал:
— Люблю солнце!
— Вы, наверное, поэт? — спросил я его.
Мой собеседник усмехнулся:
— Нет, просто военный.
Мне было хорошо в это утро, и я задал ему еще несколько вопросов.
— Вот вы удивляетесь: офицер, строевой командир, а на лирику потянуло, — ответив на мои вопросы, продолжал собеседник, — а я ведь действительно пробовал писать стихи. Хотелось посвятить их хорошим людям, а слов не хватило, — мой спутник развел руками. — Хотите расскажу?
— Пожалуйста…
Вагоны громыхали на стыках, словно расставляя знаки препинания в его взволнованном рассказе.
…Наверное, это правда, что одна беда другую за руку ведет. Был в моей жизни и такой период…
«Надоела мне твоя кочевая жизнь. Не хочу. Не могу так больше жить. Подруги вон давно уже людьми стали. А я кроме твоих локаторов да степи ничего из окна не вижу», — сказала мне как-то жена. Она говорила, а в ее глазах плавали голубые льдинки. Можно было ей бросить в лицо: «Ну и уезжай!» Но я слишком сильно ее любил. И я молчал. Молчал, когда она собирала вещи. Молчал, когда одевала Маришку, нашу двухлетнюю дочку.
Прихожу с вокзала расстроенный, а мне солдаты говорят: «Товарищ капитан, вам — телеграмма». Разворачиваю ее: умер отец. «Один, совсем один я теперь», — промелькнуло в голове. Пока семейными делами занимался, на службе неприятность. Не буду говорить, что там было. Одним словом, недоглядел. Сижу как-то у себя в квартире, смотрю на забытые женой шпильки на подоконнике. За окном вьюга завывает, нудно скребет по стеклу. На душе не лучше. Курю одну сигарету за другой. И вдруг слышу: кто-то стучит в дверь. Открываю. На пороге солдаты, мои подчиненные. «Входите. Садитесь». Они растерянно топчутся на месте. «Мы на минутку», — это ефрейтор Павлов так сказал. У него всегда смешинки в глазах, а тут серьезный такой, говорит: «Это вам…» — и подает что-то завернутое. Разворачиваю сверток — картина. Бросаю удивленный взгляд на нее и постепенно все начинаю понимать. На картине — лучи солнца, которые, кажется, не пробиваются сквозь тяжелые свинцовые тучи, а рассекают их. Солнца не видно, только лучи! Но смотришь на картину и чувствуешь, что оно есть, это большое солнце, веришь, что оно в конце концов рассеет тучу и та упадет на землю молодым освежающим дождем. Смотрю на солдат, они на меня. И столько участия вижу в их глазах, что слеза предательски скатывается у меня… Солдаты еще больше смутились, распрощались и ушли. Они знали все мои беды. Они все знают о своих командирах, только иногда вида не показывают, что знают.
Утром иду на службу. А там командир вызывает к себе… «Кочетов, — говорит он, — вам не кажется, что вы делаете не все и не так?» Лицо у него недовольное, а рыжие усики, словно колючки, топорщатся. «Не время лечит раны — дело лечит. Кстати, к вам дело есть. Калинкин в отпуске, так вы уж, пожалуйста, помогите мне. Зампотехом вас назначаю на период отсутствия Калинкина».
И началось… Днем у боевой техники, вечером с солдатами мероприятия провожу: то викторина, то конкурс на лучшего специалиста, то беседа, то лекция, то еще что-нибудь. Минуты свободной не оставалось. А командир не хвалит, только иногда одобрительно крякнет и даст новое задание. Шаг за шагом стал входить я в колею. Сейчас все утряслось. Но когда еще случаются трудности, я смотрю на картину, на лучи, рассекающие тучу, и всегда вспоминаю тот морозный вечер в далеком заполярном гарнизоне, тех людей, что мне принесли эту картину. Я очень ее ценю, эту картину, написанную неумелой рукой солдата, который вложил в нее частицу своей души, своего доброго сердца.
Он помолчал и сказал:
— Теперь вы понимаете почему мне стихи хотелось написать?
Мой собеседник замолчал. Потом повернулся и ушел. А я еще долго стоял у окна и думал о судьбе офицера. Вскоре он вышел из купе в военной форме с погонами майора, держа в одной руке чемодан. Следом выпорхнула девочка. Она тут же прилипла к окну и закричала:
— Папа, папа! Смотри, какое сегодня солнце! Потом, вернувшись к дверям купе, замахала ручонками.
— Мама, ну скорей!
Голубоглазая статная женщина, выйдя из купе, улыбнулась:
— Маринка, не балуй.
Поезд остановился. Майор уже с перрона помахал мне рукой. Девочка тоже.
КОНЬ БЕЗ ВСАДНИКА
У обелиска, сооруженного в память о тех, кто, отважно сражаясь за Родину, пал на поле брани, всегда невольно замедляешь шаг. Но один обелиск, который я увидел в горах, меня особенно поразил. Среди седых вершин — на постаменте каменное изваяние коня с опущенной головой. Коня, вернувшегося с поля битвы без всадника. Что же стало со всадником? Поразила его, видать, вражья пуля, когда он мчался навстречу лавине огня. Горюет каменный конь. Горюют люди, проходящие мимо обелиска. И горит на гранитном холоде негаснущий огонь, качается, как ветка рябины в утренней росе, его алое пламя…
…23 марта 1944 года самоходная установка старшины Я. Д. Крайнева приняла неравный бой с фашистскими танками у села Польный Олексинец Хмельницкой области. Несколько вражеских машин подбили советские воины, но вот вздрогнула и запылала их самоходка. Лишь сумка старшины была найдена сельчанами у разбитой машины.
Много лет спустя в селе был воздвигнут памятник погибшим воинам. На нем среди других было и имя танкиста Якова Дорофеевича Крайнева. Юные следопыты села повели поиск родных и близких погибших героев. И вдруг в школу пришло письмо… от Якова Дорофеевича. Вскоре он и сам приехал в Польный Олексинец.
Об этом рассказала своим читателям ставропольская краевая газета «Кавказская здравница». Крайнев с честью вышел из суровых испытаний, а газету с рассказом о его боевом подвиге мне передал сын Якова Дорофеевича — лейтенант Владимир Крайнев, которого я встретил на Севере. И было это в сентябре 1967 года, а позднее журналистская судьба занесла меня на Кавказ. Там я познакомился с Сергеем Степановичем Матвеевым. Знакомство с ним и послужило началом второй истории. Впрочем, по порядку…
Много раз подполковник С. Матвеев собирался поехать в отпуск в село Бородаевку, что в Днепропетровской области. Но не решался. «Боюсь старые раны разбередить», — признавался он жене.
Но вот отделу кадров потребовалось уточнить выслугу лет офицера. И тогда из Москвы в штаб части пришло письмо, а в нем такие строки: «По учетным данным, лейтенант Матвеев Сергей Степанович, командир взвода автоматчиков, погиб в бою 7 октября 1943 года и похоронен на восточной окраине села Бородаевка…»
— Устаревшие данные, — усмехнулся офицер, когда ему прочитали письмо. — Как видите, жив старый солдат, служу Родине. Транзисторный приемник вот недавно командующий вручил…
В то октябрьское утро сорок третьего года лейтенанта Матвеева и впрямь посчитали погибшим. А произошло все так. После форсирования Днепра наши войска вели ожесточенные бои с противником. В ночь с 6 на 7 октября лейтенант Матвеев, обстрелянный фронтовик, получил назначение на должность командира взвода автоматчиков в роту, охранявшую командный пункт 78-й гвардейской стрелковой дивизии. Ранним утром вместе с двумя офицерами он направился в расположение роты. Начался налет вражеских бомбардировщиков. Наши зенитчики подбили несколько стервятников. Один из них стал сбрасывать бомбы куда попало…
Что было дальше, Сергей Степанович не помнит. Ему поведали об этом другие.
— Иду, — рассказывал рядовой Бройт, — гляжу, из земли торчит лямка от вещмешка. Потянул за нее — ноги чьи-то показались. Откопал — вы, товарищ лейтенант, живой, только шибко контуженный. Ну, а тем двоим, что были с вами, мы уже ничем помочь не смогли…
Лейтенанта Матвеева отправили в медсанбат. А вот с похоронкой малость поторопились. И в то время, когда отец его и сестра Татьяна читали горестное извещение, лейтенант, оправившийся от контузии, уже поднимал свой взвод в атаки на врага.
Так, числясь в некоторых списках погибшим, воевал Сергей Матвеев. В 1944 году на сандомирском плацдарме его, двадцатилетнего лейтенанта, приняли в партию. За участие в форсировании Одера он был награжден орденом Отечественной войны II степени. После войны подполковник Матвеев — старший офицер одного из отделов штаба округа.
…Приехав в село Бородаевку, Сергей Степанович зашел в сельсовет. Представился. Секретарь сельсовета Иван Артемьевич Билецкий вынул из стола список погибших, где была и фамилия подполковника, заметив при этом:
— Обелиск на днепровском берегу поставили…
Пошли по обрывистому берегу. Солдат со снятой каской и венком в руках навеки застыл на пьедестале. На каменной плите надпись: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. 1941–1945». Несмотря на то, что вокруг еще лежал снег, у постамента — букетики живых цветов.
— Погибших много, — заметил Иван Артемьевич, — но помним каждого…
— Теперь их на одного меньше, — сказал Сергей Степанович.
— На два, — уточнил секретарь сельсовета. — Недавно приезжал из Ростовской области Петрухин, который также был в нашем списке.
— Не Афанасий ли Иванович случайно?
— Он самый. А вы откуда знаете?
— Так он в моем взводе был. Хороший солдат…
Офицер с секретарем сельсовета обошли окрестность, постояли на крутом берегу.
— Видите, ГЭС после войны построили, — сказал Билецкий. — И колхоз наш круто пошел в гору. Не зря люди сражались. И ГЭС, и наши достижения — тоже вроде памятника погибшим.
…А в горах все так же стоит опечаленный верный конь, потерявший всякую надежду на возвращение хозяина.
БАЯН
Вечер. У солдат — личное время. У всякого свое дело. Кто подшивает подворотничок, кто гладит обмундирование, кто пришивает пуговицы. Некоторые солдаты просто сидят, толкуют о том, о сем: о дежурстве, о девушках, о родном доме.
За окном тихо. Падает мягкий, пушистый снег. А в углу ленинской комнаты играет баян. Только настоящий баянист, если у него тревожно на сердце, может так выразить в музыке свою печаль. И, кажется, не на кнопки нажимают пальцы, а на самые чувствительные струнки сердца.
Видать, у хозяина баяна что-то случилось. Может, письмо, которое он так долго ждал, не пришло, а может, такое получил: читаешь — комок к горлу подступает. Может, с девушкой нелады.
Заметил командир баяниста. Он в казарму зашел просто так, посмотреть, как отдыхает рота. Толковый он, этот новый командир. Требовательный, слов на ветер не бросает. А так — веселый, простой. На лыжах с солдатами ходит, летом по футбольному полю мотается.