Кавалер был готов пойти на немыслимый скандал. Когда он лишь заикнулся о возможной женитьбе на дочери миссис Кэдоган своему названному брату, английскому королю, тот лишь улыбнулся в ответ, что, видимо, выражало молчаливое согласие. Но Кавалер прекрасно понимал, что Эмму все же никогда не удастся официально представить королевскому двору как свою законную супругу. Но в Неаполе преград не было. Перед отъездом из Италии он улучил подходящий момент и наедине переговорил с королевой, и та заверила его, что двор Королевства обеих Сицилий не видит особых препятствий, мешающих принимать у себя эту очаровательную леди (она от нее уже без ума), когда та станет его законной супругой. Стало быть, у Кавалера не было особых причин воздерживаться от женитьбы и лишать себя и Эмму радости и счастья.
Ну а Чарлз, который все еще не женился, несмотря на многочисленные попытки (и никогда так и не женится), он все поймет и правильно воспримет. Что же касается родственников и друзей, которые, может, и будут посмеиваться над ним и судачить за спиной, дескать, выжил старик из ума (Кавалеру исполнился шестьдесят один год) и одарил своим титулом пресловутую красотку самого что ни на есть низкого происхождения, — ну и черт с ними. Слишком уж давно он облизывается на нее.
А вот Кэтрин, которая всегда отлично понимала своего супруга, она бы, интересно, одобрила его выбор и поведение? Да никогда.
Сперва он сказал о своем намерении одному только Чарлзу, хотя его сестры, старший брат и все его друзья уже решили между собой, что избежать такого позора и беды для всей семьи вряд ли удастся.
В Лондоне они остановились в гостинице. Миссис Кэдоган уехала к себе в деревню навестить родственников. Затем Кавалер вместе с Чарлзом и Эммой отправился в Уэльс, где переговорил с управляющим и проверил записи расходов и доходов. Молодая женщина относилась к Чарлзу с материнским участием и каждый день возлагала живые цветы на гробницу Кэтрин. Через две недели пребывания она уехала в Манчестер навестить свою дочь, которую не видела уже несколько лет. Перед отъездом попросила у Кавалера немного денег, чтобы отблагодарить семью, где воспитывалась девочка, и раздать небольшие суммы племяннице и немощным дяде и тете, живущим в ее родной деревне. Деньги эти должна была передать ее мать, которая все это время поддерживала с родственниками связь и регулярно высылала им недорогие подарки из Неаполя. Кавалер проявил щедрость, у него даже и мысли не возникло отказать ей, хотя в то время сильно нуждался. Итак, она уехала к дочери, при встрече плакала и еще сильнее полюбила девочку, при расставании снова плакала. Женщина мечтала привезти ребенка в Неаполь — это было бы для нее самым большим счастьем. Однако не осмелилась попросить об этом Кавалера, хотя тот вряд ли бы отказал (ей никто не поверит, что она уже была замужем), понимая, что если девочка приедет в Неаполь, любовь и привязанность к ней могут ослабить чувство к Кавалеру. Эмма, будучи достаточно проницательной, сознавала, что ее успех и благополучие зависят от того, насколько она внимательна и заботлива по отношению к своему покровителю.
Таким образом, Эмма должна была пожертвовать ребенком и пожертвовала им. Этого молодая женщина никогда не могла простить себе и, возможно, также и Кавалеру.
Шло лето, и они вернулись в Лондон. Кавалер решил всю неделю провести у больного старенького Уолпола. Он всерьез опасался, что видит его в последний раз, и задумал устроить в средневековом замке друга в Строберри-хилл удивительное шоу с участием своей возлюбленной. Она пришла в восторг от цветных витражей на окнах замка, от тусклого освещения внутренних помещений и с воодушевлением исполнила перед восхищенными хозяевами сцену сумасшествия из оперы Паизиелло — «Нина»[44]. По возвращении в Лондон Эмму ожидало письмо с предложением выступать в Лондонском оперном театре за гонорар в две тысячи фунтов стерлингов в год. «Скажите Джаллини, что вы уже ангажировались на всю оставшуюся жизнь», — с усмешкой посоветовал ей Кавалер и сам удивился, что сморозил глупость в такой непринужденной, элегантной форме.
В Лондоне у Кавалера были важные встречи в Королевском научном обществе и в Обществе любителей природы, побывал и на некоторых вернисажах и аукционах картин. Она же немало времени проводила у знакомого художника, мистера Ромнея, развлекая его рассказами о чудесной жизни в Неаполе. Он слушал ее с серьезным видом, продолжая рисовать; на этот раз она позировала ему при создании образа Жанны д’Арк, благо общественное положение Эммы пока еще позволяло выступать в качестве натурщицы. Молодая женщина лепетала без умолку, перескакивая с одной темы на другую безо всякого перехода. Попросила его передать наилучшие пожелания мистеру Хейли и сказать, что его сочинение о самоконтроле было ее настольной книгой, благодаря которой она научилась сдерживать свои страсти. Похвасталась, какая она теперь стала — настоящая леди, может говорить по-итальянски и по-французски, а также петь, и все любят ее, и даже сам неаполитанский король флиртует с ней и пожимает ей руки, но вреда он в мыслях не держит, а вот королева, о-о, какая королева! До чего же она чудесная женщина и замечательная мать, уже успела родить четырнадцать детей, но некоторые, увы, умерли. Король никогда не оставлял бы ее одну, заметила Эмма, но он мужчина и поэтому не может держать себя в руках и похаживает к молодым крестьянкам, работающим на королевской шелкоткацкой фабрике, расположенной на территории дворцового парка в Казерте; про крестьянок говорят, что они составляют его личный гарем. Сама она приходит во дворец по боковой лестнице или с черного хода, потому что… (здесь Эмма запнулась) ее не могут принимать официально, до тех пор пока она не замужем. Но они с королевой стали настоящими подругами, и жизнь у нее сложилась превосходно. Только вот изредка она с тоской вспоминает Чарлза, который так и не женился на богатой наследнице и остается одиноким, а мужчине быть одиноким никак нельзя. Хотя Чарлз все еще занимает свое место в парламенте, а его коллекция драгоценных камней просто замечательная, он продолжает вести дела имения Кавалера. А если он будет испытывать финансовые затруднения, то она попросит Кавалера помочь ему каким-нибудь подарком или дать немного денег в долг, что могло бы…
Ромней, тщательно вырисовывая ее блестящие рыжеватые локоны, оторвался от портрета и, заразившись щебетанием натурщицы, начал рассказывать о своей прошлогодней поездке в Париж, где встречался с выдающимся художником по имени Давид, который поставил свое искусство на службу революции (сам Ромней недавно написал портрет Томаса Пейна, одного из тех, кто сочувствует революции), и что он должен признаться, в надежде на благоразумие своей старой подруги, что революционеры и их идеи оказали на него глубокое воздействие. Вот, к примеру, объяснял Ромней, революционеры хотят внедрить раздел наследства, сделать возможными разводы, объявить рабство вне закона, а все реформы, за которые выступают здравомыслящие люди, давно уже назрели. И молодая женщина, всегда отличавшаяся обостренным чувством справедливости, тут же согласилась, что все идеи действительно полны благородства и великодушия, и быстро стала его единомышленницей. В самом деле, почему это все наследство родителей обязательно переходит к старшим сыновьям (и обрекает младших, вроде Чарлза и Кавалера, на пожизненную погоню за деньгами), и с какой это стати люди, не переваривающие друг друга, не могут вступить в новый брак и стать счастливыми. Ну и, конечно же, разве есть на свете что-либо омерзительнее рабства: она много слышала про ужасную жизнь рабов на Ямайке, где наладил гнусную торговлю живым товаром один из племянников Кавалера, став владельцем большинства плантаций сахарного тростника на острове и самым богатым человеком в Англии. Со всеми этими безобразиями она никак смириться не может. Не только сами идеи справедливости (никто до Ромнея не объяснял их так доходчиво), но и то, с какой убежденностью и страстью он говорил об очистительном пламени революционной свободы, которое сожжет омертвелый лес старого общества, заставили учащенно биться сердце молодой женщины — ее всегда увлекали пыл и темперамент. А все слова художника звучали настолько убедительно и прекрасно, что если бы возлюбленная Кавалера подольше оставалась в Лондоне, то, по всей видимости, тоже стала бы тайно поддерживать революцию, по крайней мере, на какое-то время.
В сентябре она начала позировать Ромнею для нового официального портрета «Первая дама посольства» — впервые не в качестве натурщицы. На заднем плане художник изобразил темный, огнедышащий Везувий, олицетворяющий Неаполь, а стало быть, и самого Кавалера, ведь ее будущий супруг именно в этом городе служит посланником. А чтобы название портрета соответствовало реальному положению дел, на третий день его написания состоялась скромная свадебная церемония. Проходила она в маленькой церквушке для избранных (церкви Святого Марилебона) в присутствии пяти родственников и друзей Кавалера и миссис Кэдоган. Приехал и Чарлз, он выглядел бледнее обычного и сидел в третьем ряду. Его мать, любимая сестра Кавалера, отказалась прибыть на церемонию. Эта свадьба не для его лондонских друзей и родственников (Кавалер не мог не заметить снисходительные усмешки), а для другой, второй жизни Кавалера (на нее было отпущено двенадцать лет, если верить пророчеству гадалки) в Неаполе. Даже красавица Эмма, которой нравилось ублажать (и делать счастливыми) других и которая считала, что ее красота никогда не померкнет, не могла обольщаться по поводу того, что родственники Кавалера одобряют их союз. Единственным, кому она, похоже, понравилась, был его безмерно богатый племянник, отличавшийся, по словам Кавалера, эксцентричностью, из-за чего другие родственники избегали общения с ним и не хотели принимать при дворе. (О чудачествах племянника Кавалер обещал ей как-нибудь рассказать.)
В силу этой причины он и стал одним из немногих сторонников их бракосочетания, хотя ранее был большим поклонником незабвенной Кэтрин. Кроме того, этот родственник, как и некоторые друзья Кавалера, в том числе Уолпол, понимал, что во имя счастья иногда приходится пренебрегать общепринятыми принципами, и не находил ничего предосудительного в том, что Кавалер нашел свое счастье в брачном союзе с молодой женщиной.
На приеме, устроенном после венчания, этот племянник, возрастом чуть постарше Эммы, был с ней особенно любезен. Он, взяв ее руки в свои и заглядывая в глаза (женщина оценила его прекрасные вьющиеся волосы, полные чувственные губы), сказал своим необычайно высоким голосом, как, дескать, рад видеть Кавалера счастливым и насколько важно в этой жизни осуществлять свои мечты. На это она вежливо и немного застенчиво ответила, что надеется на очередной приезд племянника ее мужа в Неаполь, где она будет иметь удовольствие развлекать его и поближе познакомиться с ним. Разумеется, она пригласила приехать и Чарлза, а про себя подумала: когда же ей снова придется увидеть Уильяма? Однако вслух игриво заметила: «Теперь-то вы можете сдержать свое слово и наведаться в Неаполь».
На следующий день, накануне отъезда, Эмма заручилась обещаниями некоторых друзей Кавалера приехать к ним погостить в Неаполь. При мысли о возвращении она почувствовала волнение в душе. Как все же странно, что она, будучи в то время наивной, неискушенной в житейских делах девушкой (несмотря на все удары судьбы), уехала впервые за границу, в гости к дяде своего любовника, и вот теперь стала светской дамой и имеет все, о чем только может мечтать женщина: мужа, блестящую жизнь, весь мир у своих ног. «О-о, пожалуйста, приезжайте и убедитесь сами».
Не успели они пересечь Ла-Манш, как ее лондонские чувства и переживания почти сразу же испарились: желание объять всех своим счастьем, разделить свой триумф, а также многообещающие прореспубликанские симпатии, порожденные вдохновленными рассказами мистера Ромнея. Дело в том, что во время остановки в Париже молодая супруга Кавалера была неожиданно удостоена чести быть представленной Марии Антуанетте, и та передала письмо, адресованное родной сестре в Неаполь. При встрече Эмма моментально переметнулась из республиканского лагеря в монархический и с благоговением повезла письмо своей дорогой королеве.
1793 год. Прошло двенадцать месяцев с тех пор, как они возвратились из Лондона в Неаполь. Кавалер был полностью удовлетворен жизнью.
Это отнюдь не означает, будто прежде он не знал, что такое счастье. Но это в то же время не говорит о том, что счастье он ощущал почти всегда. Раньше многое зависело от его способности придерживаться необходимой дистанции между ним и объектом его страсти. Еще он был счастлив, когда обозревал захватывающий дух вид, открывающийся с вершины вулкана. Его также волновали преднамеренные контрасты художников, которые зарисовывали жанровые сценки. Одни пашут и сеют, другие отвозят урожай на рынок, третьи предаются пьянству в деревенских тавернах и на грязных улочках, дети играют, любовники нежно ласкают друг друга — и все это изображено с головокружительной высоты…
Да что там говорить, разумеется, ему было ведомо счастье! Но оно состояло из множества маленьких счастьиц, словно портрет, сложенный из мозаики, на котором не разглядеть лица, если подойти близко. Теперь же Кавалер мог позволить себе стоять вплотную и при этом различать и мельчайшие фрагменты картины, и крупный план — пленительный образ любимой. У него остались прежние вкусы. Он, как и раньше, любил читать, рыбачить, играть на виолончели, совершать восхождение на гору, внимательно разглядывать причудливых морских животных, вести заумные ученые разговоры, любоваться хорошенькой женщиной, приобретать новые картины, и весь мир представлялся ему театром наслаждений. Но теперь в центре этого мира находилась одна-единственная персона. Эмма! Все в ней отвечало его душевным и телесным потребностям, а сама она день ото дня становилась все прекраснее. К тому же по-прежнему интересовалась буквально всем. Сопровождала мужа в походы на новые раскопки в Пестуме (там она полностью согласилась с критическими высказываниями Кавалера относительно того, что дорическая колоннада храма Нептуна лишена изящества и абсолютно не смотрится), изучала ботанику и даже могла давать ему советы, каким образом завершить наконец столь отличное начинание, как английский сад в Казерте; она обожала придворную жизнь и, казалось, была без ума от его коллекций ваз и минералов. Ему нужно было лишь чего-то пожелать, и сразу все исполнялось.
Он испытывал удовлетворение, если так можно выразиться, от избытка всего. В результате некоторые его коллекционные страсти пошли на убыль. Его больше не мучил азарт погони, на смену пришла светлая радость обладания.
Пожалуй, он радовался ничуть не меньше, когда разглядывал предметы своих коллекций, показывал их другим, ловя восхищенные и завистливые взгляды. Но все же желание пополнять коллекции у Кавалера заметно ослабевало. Теперь он приобретал новые картины, вазы, бронзу, скорее, из финансовых соображений, нежели из желания пополнить этими вещами свое собрание. Страсть к коллекционированию может быть подорвана счастьем любви и обладания, а на Кавалера как раз и свалилось именно такое счастье, и он был рад этому безмерно.
Слухи о новобрачных доходили и до Англии. Кавалер, дескать, по-прежнему влюблен по уши, дама его сердца не перестала быть вульгарной, ее речь и манеры, как у подавальщицы в пивной, говорит она грубо, горланит, как кухарка, кудахчет, не поймешь что. Кое-кто со снисхождением нехотя добавлял, что, судя по всему, у нее доброе сердце. Они являли собой самую что ни на есть невероятную супружескую пару: переучивающаяся на ходу женщина из низов и закоснелый, состарившийся аристократ с изысканными манерами и отточенным эстетическим вкусом. Плюс ко всему довольно преуспевающий благодаря своим уникальным возможностям, которые он имел по роду службы в этом южном городе. Она вышла замуж и ни на йоту не утратила присущей ей заботливости и предупредительности, а также очарования любовницы. Она немало помогала ему, но не просто как добрая супруга (или, как это делала Кэтрин), а являясь его сообщницей. Таланты Эммы дополнили способности ее мужа, и, поскольку тому приходилось проводить долгие часы у короля, она стала все время крутиться рядом с королевой. Их задачи полностью совпали: он должен быть фаворитом короля, а она — первой дамой в ближайшем окружении королевы. Кавалер по-прежнему был обязан участвовать в забавах его величества. Она же взвалила на свои плечи нелегкую ношу помогать ее величеству. Будучи гораздо разумнее и уравновешеннее своего супруга, королева заботилась в основном лишь о своем многочисленном потомстве и в дополнение к обычным материнским обязанностям изредка занималась политическими делами. А жена Кавалера благодаря способности моментально усваивать и переваривать информацию и с ходу раскусывать людей вскоре стала идеальной наперсницей королевы. Они регулярно по нескольку раз в день писали друг другу всякие записки. Отважно плывя по многоязычному морю своей эпохи, королева, австрийка по происхождению, писала не по-немецки, не по-итальянски и не по-английски, а по-французски, причем с грубыми грамматическими ошибками. Подписывалась она именем Шарлотта. Помимо ежедневных обменов записками супруга Кавалера то и дело появлялась во дворце и тоже по нескольку раз в день.