ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Говорить о себе и не сказать ни слова о нем — так я не могу. Даже если где и не упоминаю его имени, то только по оплошности. Но я буду говорить и о себе лично.
Я была его первой женой.
Я была некрасивой. Часто болела. Была нежной и преданной женой. Любила музыку. Он женился на мне из-за денег. А я полюбила его уже после свадьбы. Боже мой, как же я его любила! Постепенно и он полюбил меня и даже сильнее, чем сам ожидал. У женщин он особым успехом никогда не пользовался. Его мать, фрейлина принцессы Уэльской и любовница ее мужа, принца Уэльского, обращалась с сыном довольно строго. А суровый отец считал его всего лишь четвертым сыном, почти чужаком в семье, поскольку матушка взяла его еще совсем малым ребенком к себе, жить и воспитываться при дворе. Как же его отец и мать не похожи на моих дорогих и добрых родителей, относившихся ко мне с безмерной любовью и проливавших море слез, когда я отправилась жить в жаркую страну, боясь, что они больше никогда не увидят своего единственного ребенка, которого могут убить тамошние бандиты или же погубить какая-то страшная зараза. А я-то, неблагодарная дочь, радовалась (все — по глупости), уезжая в чужие края.
Мы уехали из Англии, я бы сказала, потому, что мой муж стал профессиональным дипломатом. Он надеялся, что его пошлют служить в более престижную столицу, но все же в последний момент, как с ним всегда и бывало, его принудили отправиться именно в эту страну. И оказалось — к лучшему. Он быстро примирился с тем, что его надежды не оправдались, а тут еще и местный климат благотворно сказался на моем здоровье. Вскоре после приезда муж нашел и много других выгод как для себя лично, так и для его службы. Чем бы он ни занимался, он не мог не извлекать из занятий наслаждений для себя, а также не доставлять удовольствие и радость другим. С его легкой руки я стала идеальной женой, способствующей усилению его влияния и авторитета в стране пребывания.
Мне нравилось быть идеальной женой. Я сделалась великолепной первой леди посольства. Я никогда не была не только развязной, невнимательной и нелюбезной, но и не казалась самовлюбленной (почему-то считается, будто эта черта характера присуща всем женщинам), что неминуемо привело бы к еще большему самолюбованию, а это никак не совмещалось бы с моими обязанностями быть женой посла. Он знал, что я никогда не подведу его, и не терпел неудач, всегда был в хорошем настроении, не грустил и не огорчался, не пасовал перед трудностями, ну а если не считать, что все же иногда легонько прибаливал, то, помнится, ни разу ни на что мне не жаловался. Больше всего мне нравилось в самой себе то, что он выбрал в жены именно меня и не разочаровался в своем выборе. Он же больше всего любил во мне то, что я не ныла, а радовалась жизни.
Большинство женщин моего круга признавали мое превосходство над ними из-за моего серьезного поведения, не терпящего плоских шуточек, из-за строгой одежды без всяких перьев, пристрастия к чтению и умения играть на пианино и клавесине.
В браке мы были идеальной парой. Оба увлекались музыкой. Я знала, как можно отвлечь его, когда он сердился и выходил из себя из-за неприятных, а то и грязных выходок двора или же сильно волновался, если затягивались переговоры при покупках картин или ваз, которые приглянулись ему. Он же относился ко мне предельно внимательно, в результате чего я все время упрекала себя за то, что желала в душе еще большей признательности к своей особе, или же за то, что меня обуревала склонность к меланхолии. Он не относился к тому разряду мужчин, которым нравится терзать женское сердце, но мое сердце все равно не могло не терзаться; и моя ошибка заключалась в том, что я жаждала еще более сильной и непомерной привязанности друг к другу.
Беседовать с мужем было все равно как говорить с каким-то небожителем. При этом я испытывала в душе своей радостное томление, которое, как мне представлялось, было устремлено к Богу, к небесному снисхождению. Не думаю, что в этом выражалось желание обрести ребенка, хотя, к сожалению, Бог не дал нам детей. Ребенок был бы еще одной человеческой душой для моей любви и скрасил бы мне минуты разлуки с мужем.
Я благодарна христианской вере за то, что она приносит утешение. Она, как ничто иное, заставляет нас остро реагировать на беспросветное невежество, которое, хотим мы того или нет, окружает нас.
Еще когда я была маленькой девочкой, моей любимой книгой (ее подарил отец) стали рассказы Джона Фокса о мучениках. С трепетом и глубоким волнением читала я истории о злодеяниях римско-католической церкви и о вдохновенном мужестве протестантских мучеников и мучениц, которых перед смертью истязали: стегали розгами и плетьми, били палками, сдирали кожу, вырывали ногти и зубы, руки и ноги опускали в кипяток, прежде чем пронзить стрелой или посадить на кол. Я видела на картинках, как мучеников ведут на костер, как разжигают огонь и пламя охватывает их лохмотья, как в предсмертной муке выгибаются их спины и плечи, будто они хотят дотянуться головой до небес, оставив бренное тело гореть на костре. С жалостью и благоговением думала я о страшной, но славной смерти епископа Латимера, чье тело прожгли раскаленным железом, и из сердца его потоком хлынула кровь, как бы подтверждая его неколебимое желание отдать жизнь во имя защиты святого Евангелия. Я мечтала претерпеть те же испытания, что и мученики, и пострадать за веру, приняв святую смерть страдалицы. Мечты глупой, самонадеянной девчонки. Поскольку я была не из храбрых, то думала, что ранее просто не имела возможности доказать свою храбрость. Не знаю, сумела бы я принять смерть на костре, я, которая не могла даже спокойно смотреть с безопасного расстояния на вырывающиеся из вулкана языки пламени!
Мой муж с любовью представлял меня другим как богомольную отшельницу. По своей натуре я не склонна к затворничеству. Но преодолеть в душе своей неприязнь к постыдным выходкам и тупоумию не смогла, а поскольку муж вынужден был все время вертеться при дворе, то предпочитала не ходить туда вместе с ним, а общаться в это время с кем-нибудь еще.
Удовольствие я испытывала, только находясь рядом с мужем. То, что я получала от музыки, назвать удовольствием вряд ли можно, поскольку это было все же напряженным занятием, а не развлечением. От музыки у меня душа замирала и перехватывало дыхание. Музыка зачаровывала меня. Клавесин становился моим голосом. В его чистом звуке я слышала себя. Придумывала изящные мелодии, которые, однако, не блистали оригинальностью и не удовлетворяли мое честолюбие. С гораздо большей уверенностью исполняла я музыку других.
Поскольку все придворные и вообще весь высший свет должны были регулярно посещать оперный театр, я притворялась, что мне нравится опера, а вот мужу она действительно нравилась. Я вообще не люблю театр. Мне не нравится выдуманная, фальшивая жизнь. Музыку смотреть не надо. Она должна быть чистой и целомудренной. Об этих своих взглядах я не признавалась никому, с кем вместе бывала в театре, даже Уильяму, этому пылкому, несчастливому молодому человеку, который объявился под конец моей жизни и пробудил во мне ощущение уверенности, что тебя понимают и я сама понимаю собеседника. Уильяму я могла откровенно говорить о страстном стремлении к чистоте и целомудрии; в его присутствии смело признавалась в своих склонностях, несовместимых с моим положением в обществе. Меня нередко называли образцом добродетели, ангелом во плоти — комплимент довольно смехотворный, но, когда эти слова произносил Уильям, я воспринимала их как искренние, идущие от благородного сердца. Думаю, что под этим он имел в виду свою любовь ко мне. К нему я относилась по-доброму. Он был мне другом, и, думаю, считал меня тоже своим другом. А потом я поняла, что он воспринимал меня больше, чем другом, — ангелом. Это меня, которая ко многим вещам относилась с излишней долей юмора. Как-то раз, когда мы в четыре руки играли на пианино сонату, он встал из-за инструмента, присел на софу, откинулся и прикрыл глаза. Когда я попросила его не принимать близко к сердцу нашу игру, он ответил: увы, оказывается, правда, что музыка убивает меня, а еще хуже, что мне нравится, когда меня убивают. Я храню молчание, а должна читать нудную мораль, ибо понимаю, что ничего путного произнести не смогу.
Я могла бы сказать, что меня убивает не музыка, а скорее, я уничтожаю других своей музыкой. Когда я играю, то для меня даже мой супруг перестает существовать.
Я была моложе своего мужа, но молоденькой себя никогда не чувствовала. Представить себе, что моя жизнь могла бы сложиться лучше, я не в силах. Меня привязывали к себе женские слабости. Моя душа прикипела к его душе. Себя я не очень-то уважала. К своему удивлению, нашла, что слишком уж много жалуюсь, ибо считаю, что удел женщины — извинять мужа, прощать его и смиренно нести свой крест. Кому мне еще поведать о своих горестях? Я не была ослеплена любовью, но тем не менее именно она принуждала меня порицать его. Я никогда не сердилась, никогда не испытывала недобрых или низменных чувств. Мне легко говорить об этом именно сейчас.
Думается, я все же должна признаться, что была несчастливой и одинокой. Но жалости к себе не прошу. Было бы унизительно жаловаться на свою судьбу, когда на свете так много действительно несчастных женщин, например, обманутых или покинутых мужьями или же родивших ребенка, чтобы тут же потерять его.
По-моему, моего мужа можно охарактеризовать как себялюбца. Говорить так мне, конечно, нелегко. Когда я начинаю искать в нем недостатки, то поневоле припоминаю, как привыкли люди его круга относиться к развлечениям и своим обязанностям и как люди с его характером стремятся с головой окунуться в море наслаждений, а моя старая любовь не позволяет мне высказывать обиду на невнимание ко мне. Я знаю, что ему иногда приходилось нелегко, так как он подчас принимался рассуждать о счастье и блаженстве. Когда я слышала его жалобы, то готова была на все, лишь бы ему стало хорошо.
Полагаю, что имею право назвать его циником. С женской непосредственностью он открыто высмеивал идею о том, что в нашем беспардонном мире нужно вести себя по-другому. Видимо, я даже имею право сказать, что он мог быть и жестоким, так как считаю, что он был человеком без нежностей. Можно, конечно, возразить и сказать, что он был мужчина, а нежные чувства присущи слабому полу, воздерживающемуся от борьбы с превратностями судьбы. Но вообще-то, я не верю, что это так и есть на самом деле. Наш беззащитный пол, во всяком случае большая часть его, так же не защищен от напастей, как и любой мужчина. И на свете, я уверена, есть немало мужчин с мягким сердцем, хотя лично я знавала лишь одного — своего доброго отца.
Женщина — сначала дочь, а потом уже жена. Я говорю о себе прежде всего как о женщине, которая вышла за него замуж. О нем не говорят как о человеке, женившемся на мне, но вспоминают прежде всего как о мужчине, связанном с его второй женой, — такое не часто выпадает на мужскую долю.
Он был очень удручен, когда я уходила из жизни. И во время своей последней болезни я испытывала несказанное горе. Я чувствовала, что он будет тосковать по мне гораздо сильнее, нежели сам предполагал. Надеялась, что он снова женится, и воображала, что возьмет в жены почтенную вдову немного моложе себя, не обязательно состоятельную, но зато любящую музыку. И он будет с любовью думать обо мне. Мы, женщины, даже представить себе не можем, насколько мужчины отличаются от нас. Они слышат в себе настойчивый внутренний голос, заставляющий даже лучших из них совершать постыдные поступки и вести себя неподобающим образом. Он любил меня, как только способен был любить, а потом искренне полюбил другую женщину, совершенно не похожую на меня. Однако нередко бывает и так, когда преданную хорошую жену, всячески придерживающуюся засушенных принципов добродетели и целомудрия, чтобы ее ни в чем нельзя было упрекнуть, меняют на женщину помоложе, более живую и ветреную. По крайней мере, меня тоже охватывает широко распространенное возмущение таким поведением мужа, тем более что я оказалась супругой человека, которым целиком завладела любовь ко второй жене. У меня ведь было все, что мой муж мог передать другой женщине вроде меня.
Сожалею, что не желала от него большего. Если он слишком часто оставлял меня в одиночестве и ему было лучше без меня, что же я, как жена, могла поделать? Ожидала ли я от него страсти и любовного пыла, которые он мог бы проявить к любовнице? Мне казалось, что христианке не подобает упрекать мужа за то, что он не такой, каким и быть-то не может.
Мне следовало бы представить жизнь без него, но я не в силах. Если даже и промелькнет мысль, что он мог бы умереть раньше меня, в душе сразу все меркнет. Мы никогда не жили раздельно. Мне доставляло радость смотреть на него вблизи и издалека в различных залах и комнатах, где он всегда сиял ярче всех присутствующих, а когда он уезжал по делам, я глядела на его портрет, небольшой такой портретик, где он был запечатлен почти как живой. Это как раз тот самый портрет, который лежит теперь на моей груди в гробнице.
2
Я ее мать. Вам понятно, что я имею в виду, говоря, что я ее мать. Многие считали меня ее камеристкой или наперсницей. Я знаю, как нужно увиливать от прямого ответа. Но теперь я говорю: я ее мать.
Я венчалась в церкви с пожилым кузнецом Лайоном, ее отцом, он преставился от лихоманки через два месяца после рождения моей ненаглядной. Ну а поскольку он у Мэри был единственным мужем, то, стало быть, у нее был и единственный ребенок. Поэтому можете себе представить, как она тряслась над ним. Ну а ко всему прочему я была все еще молода, да и собой недурна, к тому же полна всяких радужных надежд, в чем наши деревенские все время уверяли меня. Дочка, должно быть, от меня унаследовала бесшабашность, мы ведь так походили друг на дружку, ну прямо как родные сестры. Я и радовалась-то только, когда была рядышком с нею. А вместе мы были всегда.
В Лондон я впервой выбралась вместе со своим полюбовником Джо Хартом, пивоваром, вскорости, как дочка пошла в нашей же деревне в услужение в няньки к миссис Томас. Не думала я, не гадала, что негоже оставлять ее одну, хоть ей уже пошел тринадцатый годок, я ей еще не стала вполне матерью. Как раз в ту пору, когда я покинула ее и стала жить с Хартом, Лондон был навроде как совсем другая страна, а какие мы там пирушки закатывали — обалдеть можно, а я все еще чувствовала себя совсем молодкою. Но вскоре и дочка заявилась в Лондон, она здорово выросла, ей уже было около четырнадцати. Ну и моя умница, дорогуша, сама, стало быть, устроилась помощницей, горничной к одному доктору, у которого был собственный дом около Блэкфрайерского моста, с него в том же, 1780 году во время бунта солдаты покидали все трупы в Темзу. Это была толпа пьяных, они целую неделю грабили и поджигали дома и магазины зажиточных горожан, но, как рассказывала потом дочка, не успели дойти до дома доктора, и все домочадцы оглохли от ружейных залпов. Ужасно быть бедным. Но еще хуже, когда думаешь, как улучшить свое житье, и ничего, кроме разбоя, в голову не приходит.
Она не позволила мне встречаться с ее хозяином и никогда не приходила в пивную, где я жила вместе с Джо. Мы встречались с нею украдкой, как любовники, болтали о том, о сем, пропускали изредка по стаканчику-другому и ходили гулять под ручку в Воксхоллский парк слушать, как щебечут птички. Подозреваю, что она все же рассказала доктору Вадду о своем происхождении, не упоминая миссис Харт, как я себя тогда называла, и он стал учить ее читать. А потом она как-то сказала мне, что хозяйский сынок овладел ею. Матери всегда больно услышать впервой такое признание, но я предупредила, что ждет ее, раз уж она такая смазливая. Я умоляла ее не уходить от доктора Вадда, так как ей там неплохо жилось, но она заявляла, что не собирается всю жизнь быть горничной, а намерена стать актеркой вместе со своей лучшей подружкой, тоже помощницей, горничной в доме доктора, причем знаменитой. И что она слышала про другого доктора, который нанимает молоденьких девушек, но не в горничные, а для работы актерками. Ну я и спросила, а почему доктору вдруг понадобились актерки, а она ответила, что это ему надо для лечения важных господ. Ну и она пошла работать к доктору Грэхему и оставалась у него, пока около театра на Друри-лейн не встретила сэра Гарри, тот и пообещал сделать из нее настоящую актрису, поскольку, дескать, и так все время околачивается в театре. Бедное мое, невинное дитя, да кто же что соображает в пятнадцать лет?! А он был настоящий баронет, с тросточкой, висящей на запястье. Позвал ее приехать на лето в его имение в Суссеке. Она и обрадовалась, дурочка, что подвернулась такая фортуна. Она уже соображала, что к чему и вовремя узнала, что там соберется развеселая компания, все друзья сэра Гарри, и настояла, чтобы я тоже поехала туда вместе с нею. Для своего нового знакомого она будет вроде как леди. Правда, всего лишь на лето, пояснила она. А что потом, спросила я. А там, как Бог рассудит, беспечно ответила она. Я не могла устоять перед ее улыбкой.