(«Вы же прекрасно знаете, что здешний народ устраивает из похорон, — обычно вставлял в этом месте замечание Кавалер, с воодушевлением повествуя о случившемся. — Самое сильное проявление горя не будет тут считаться переигрыванием».)
Процессия поравнялась с Кавалером.
— Положите ее здесь, — приказал король и, подскочив к Кавалеру, схватил его за руку. — Давай будешь плакальщиком.
— Ваше величество?!
— Давай, давай! — завопил король. — Мне не позволили ехать на охоту, запретили взять лодку и половить рыбки…
— Только на один день, — перебил его, раздражаясь, старый князь.
— Весь день-деньской, — затопал ногами король, — я вынужден сидеть здесь взаперти. Мы немного поиграли в чехарду, затем повозились и поборолись, но похороны интереснее. Намного интереснее.
Он потащил Кавалера к гробу, в котором лежал юный паж в белом саване, окантованном шнуром. Глаза его с длинными ресницами были плотно зажмурены, на нарумяненные щеки и сложенные на груди руки нанесены густые точки коричневого цвета.
(Это был самый младший из камер-пажей, старшие пажи частенько дразнили его за девичий вид. «Вот его-то и выбрали сыграть роль усопшей эрцгерцогини, — пояснил Кавалер. — А точки — это капельки шоколада… Можете себе представить, что они означали…» — «Да нет, не могу даже вообразить», — отвечал собеседник. — «А они, — объяснял Кавалер, — означали оспенные гнойнички».)
При дыхании грудь у мальчика в гробу едва заметно поднималась.
— Смотрите, смотрите! Прямо как живая! — воскликнул король, затем выхватил из рук слуги факел и выдержал показушную театральную паузу. — О моя любовь! Моя невеста мертва!
Несущие гроб слуги сдавленно захихикали.
— Эй, там! Не сметь смеяться! О свет моей жизни! Радость моего сердца! Так молода. Все еще невинная, по крайней мере, я так надеюсь. И вдруг мертва. Вот ее безжизненные прекрасные белые руки, которые я целовал бы, эти прекрасные руки, которые она положила бы сюда. — И он показал на низ своего живота.
(Кавалер умалчивал о том, что он не раз имел честь видеть интимное место короля — белая-пребелая кожа, кое-где покрытая прыщами. Впрочем, доктора говорили, что это верный признак доброго здоровья.)
— Тебе что, не жалко меня? — закричал король на Кавалера.
(Впоследствии Кавалер никогда не говорил, как он все же вышел из столь неловкого положения, но не забывал упомянуть, что во время этого грубого фарса священник, весьма похожий на карлика, не переставая распевал молитвы по усопшей. А когда собеседник замечал, что это, видимо, был не настоящий священник, Кавалер всегда отвечал, что раз уж многие католические попы позволяют втягивать себя во всякие богомерзкие шутовские проделки, то и этот карлик вполне мог бы быть настоящим священником.)
Мальчику в гробу стало жарко, он начал потеть, и шоколадные точки потекли. Король, с трудом сдерживая смех, приложил свои пальцы к его губам.
— Я закажу оперу про все это! — воскликнул он.
«Ну и так далее, и тому подобное», — говорил напоследок Кавалер.
Может быть, слово «опера» напомнило Кавалеру одну сценку, свидетелем которой он оказался недавно вместе с Кэтрин. Это случилось в последний вечер ежегодного праздничного карнавала. Они были в театре «Сан Карло» на премьере новой оперы, музыку к которой сочинил Паизиелло[9]. Через две ложи от них сидел король, который регулярно наведывался в театр, чтобы посмотреть, помурлыкать мотивчик, поорать и поесть. Вообще-то он редко занимал свою ложу, чаще забирался в чью-то другую, к каким-нибудь знатным лицам, которые должны были почитать за честь такое непрошеное вторжение. В тот вечер король приказал принести ему в ложу блюдо макарон, поэтому зрителям в соседних ложах поневоле пришлось наслаждаться ароматным запахом подливки из масла, сыра, чеснока и мяса. Затем король наклонился над барьером и принялся швырять горячие макароны с подливкой вниз, в партер.
(Здесь Кавалер, как правило, останавливался, ожидая реакции слушателя. «А что же несчастные зрители?» — спрашивал его собеседник. — «Вообразите только их ощущения, — говорил Кавалер, — но каждый старался выразить свой восторг от забавной проказы короля».)
Конечно, некоторые приходили в расстройство, увидев, что на их пышных нарядах появились жирные пятна, а когда они начинали стряхивать с себя макароны, король громко ржал от удовольствия. Большинство же воспринимали такой душ из подливки как знак благосклонного королевского внимания, а не злую шутку и, отталкивая друг друга, подбирали и съедали упавшие макароны.
(«Поразительно, — удивлялся собеседник. — Здесь что, карнавал не прекращается круглый год? Впрочем, полагаю, он вполне безобиден».)
— Позвольте рассказать мне и про другую подобную свалку, тоже устроенную королем, но она не такая уж безобидная и комичная, — говорил иногда в этом месте Кавалер. — Это произошло спустя год после тех шутливых похорон, про которые я вам поведал.
Вместо умершей Мария Терезия избрала в качестве другой нареченной невесты свою младшую дочь, которая, узнав, кому ее отдают в жены, разразилась при отъезде из Вены еще более горькими слезами, нежели ее покойная сестра. По счастью, эта эрцгерцогиня прибыла в Неаполь в целости и сохранности. И вот настал день свадьбы.
— Должен заметить, — разъяснял далее Кавалер, — что для всех значительных придворных празднеств здесь принято сооружать искусственную гору, увешанную разнообразной едой.
— Неужели целую гору? — удивлялся обычно собеседник.
— Да, да. Целую гору. Посреди большой площади перед дворцом бригада плотников сколачивала из бревен и досок каркас гигантской пирамиды. Потом ее обтягивали красивыми матерчатыми драпировками, украшали, вокруг разбивали небольшой искусственный сад, огороженный чугунным заборчиком, а около входа устанавливали две аллегорические фигуры.
— Можно спросить: а какова высота той горы?
— Точно не знаю, — отвечал Кавалер, — но не менее 12 метров.
Когда гора была готова, ее со всех сторон окружала масса поставщиков самого разного провианта и их помощников. Булочники выкладывали подножие огромными булками в несколько рядов. Садоводы и огородники привозили корзины с арбузами, грушами и апельсинами. К деревянным ограждениям вдоль лестницы, идущей на самый верх, птичники привязывали за крылья живых кур, гусей, каплунов, уток и голубей. На площади собиралась тысячная толпа в ожидании, пока всю гору не завалят разной провизией и украсят гирляндами цветов и флажками. До начала представления гору охраняли вооруженные солдаты на норовистых конях. На второй день банкета, проводимого внутри дворца, толпа на площади возрастала раз в десять, все держали наготове ножи, кинжалы, топорики или ножницы. В полдень на площади под гул и улюлюканье толпы появились мясники, погоняя стадо волов, овец, коз, телят и свиней. Когда они стали привязывать скот у подножия горы, толпа смолкла, слышалось лишь приглушенное бормотание.
— Уже предвижу: следует приготовиться к тому, что произойдет дальше, — говорил собеседник, когда в этом месте Кавалер выдерживал эффектную паузу.
— После этого король, держа невесту под руку, торжественно выходил на балкон. Толпа опять ревела, почти с тем же азартом, что и при появлении стада. Король благосклонно воспринимал приветственные крики, а в этот момент к другим балконам и окнам дворца спешили главные придворные, наиболее уважаемые гости, члены дипломатического корпуса, фавориты короля и его приближенные.
— А я слышал, что самым первым фаворитом короля были как раз вы, — перебивал собеседник.
— Да, — подтверждал Кавалер, — я тоже присутствовал на том празднестве.
Затем со стен замка Сант-Элмо раздавался пушечный залп — сигнал к началу набега на гору. Жадная до дармовщины огромная изголодавшаяся толпа с истошными воплями прорывала цепь солдат, а те поспешно отводили напуганных лошадей в безопасные места, поближе к стенам дворца. Первыми к горе прорывались молодые люди из числа тех, кто пошустрее и покрепче. Распихивая и расталкивая друг друга, молотя кулаками, лягаясь, елозя на коленях, они проворно взбирались на гору, срывая по пути провизию. Вскоре гору облепили со всех сторон, словно налетел рой пчел: одни продолжали карабкаться все выше и выше, другие, ухватив добычу, торопились спуститься вниз, третьи, устраиваясь поудобнее прямо посреди горы, разбивали кувшины и ломали корзины, тут же набивая рот всякой едой или бросали куски вниз, прямо в протянутые руки женщин, детей и других слабаков. В это же время многие принимались резать скот, привязанный у подножия горы. Трудно сказать, какую часть у животного старались отрезать в первую очередь. В него вонзалось одновременно несколько ножей. Кто-то отрезал нос — пахло свежей кровью и навозом; другой под истошные вопли и визги животного отрезал у него уши (а в это время орали те, которых оттерли от подножия горы); третий вырезал глаз у бедной скотины, и та билась в предсмертной агонии. Наконец, появлялись в толпе несчастные, которые, впав в безумие при виде всей этой вакханалии и слыша к тому же аплодисменты и подбадривающие выкрики, несущиеся с балконов и из окон дворца, вонзали свой нож или кинжал не в свиную или козлиную тушу, а в шею наклонившегося рядом такого же бедолаги.
Надеюсь, что мои слова не вынудят вас считать, что из дворца исходят указы, поощряющие низменные инстинкты, — прерывал свой рассказ Кавалер. — В большинстве случаев королевские указы довольно уместны.
— Да конечно же, — восклицал собеседник, — если учитывать первобытную жестокость человека, а не вопросы справедливости и несправедливости, и этим все сказано.
— Вы бы удивились, — продолжал далее Кавалер, — узнав, сколь ничтожное время требовалось, чтобы растащить всю эту гигантскую гору. Теперь, правда, ее растаскивают еще быстрее. Вот, например, в прошлом году животных разорвали на куски прямо живьем. Наша молоденькая королева из Австрии так возмутилась этим кровожадным и низменным представлением, что вымолила у короля позволение ввести кое-какие запреты на подобный обычай. Король, откликаясь на ее мольбы, повелел, чтобы быков, телят и свиней предварительно закалывали мясники и подвешивали разделанные туши на заборчике. Это его указание остается в силе и поныне. Как видите, — заключал Кавалер, — прогресс наблюдается даже здесь, в этих не столь цивилизованных местах.
Как же удавалось Кавалеру рассказывать собеседнику обо всех безобразиях, творимых королем? Описать их просто-напросто невозможно. Не мог же он поймать и закупорить в пузырьки испускаемый королем зловонный воздух, а затем выпустить его перед носом слушателя или отправить пузырьки по почте своим друзьям в Англии, которых он развлекал подобными рассказами. Так он проделывал только с серой и солями из вулкана, регулярно посылая их в Королевское научное общество в Лондоне. Не мог же он позвать слуг и приказать им принести бадью, полную крови, и, погрузив руки по локоть, продемонстрировать, как король самолично выпускал кровь из сотен диких животных, убитых им во время бойни, которую он называл охотой. Не мог он также наглядно изображать, как король, зайдя ближе к вечеру на портовый рынок, продает там дневной улов рыб-мечей.
«Как? Неужели он торговал рыбой, которую поймал самолично?» — недоуменно восклицал собеседник.
«Ага, да еще при этом ожесточенно торговался, — подтверждал Кавалер. — Но нужно добавить, что вырученные деньги он кидал своей свите из портовых бездельников и лоботрясов, которые вечно увязывались за ним».
Хотя Кавалер и оставался ловким придворным, актером он был никудышным. Он не мог изобразить короля даже на мгновение, чтобы поточнее продемонстрировать королевские повадки. Чтобы быть актером, мужества и энергии не требуется. Он всего лишь рассказывал о том, что видел, а при пересказах точная одиозность виденного несколько сглаживается и нередко теряются всякие нюансы. В этом царстве гипербол, преувеличений и перехлестов король и его поступки — всего лишь один из штрихов. Поскольку же при рассказах Кавалер прибегал лишь к словам, то он мог только кое-что разъяснять (например, почему король был необразован, почему у знати превалировали закоснелые предрассудки), снисходительно подкорректировав ситуацию или представив ее в смешном виде. Разумеется, Кавалер мог иметь (и имел) собственное мнение (он просто не умел рассказывать бесстрастно, безразлично о том, что сам видел) и, высказывая его, поневоле преуменьшал значение факта, обелял его, приглушая, а то и совсем удалял дурной запах или привкус.
Обоняние. Вкус. Осязание. Точно описывать эти чувства он был не в силах.
Вот легенда, вычитанная Кавалером в книге одного из тех нечестивых французских авторов, сами имена которых заставляли Кэтрин тяжело вздыхать и недовольно морщиться.
Представьте себе парк с прекрасной статуей женщины. Нет, не так — со статуей прекрасной женщины. Статуя, то есть женщина, сжимающая в руках лук и стрелы, не одета, то есть она как бы голая, лишь на бюст и бедра накинута мраморная туника. Это не Венера, а Диана (всегда изображаемая со стрелами). Она прекрасна, с лентой на локонах, но красота ее неживая. Ну а теперь, говорится в легенде, вообразите себе некоего человека, который может оживить статую. Имеется в виду Пигмалион, но не скульптор, не тот, кто изваял статую Галатеи. Наш воображаемый человек нашел богиню охоты в саду, она стояла на пьедестале, размеры ее превышали обычные, человеческие. И вот он задумал провести над ней эксперимент, то есть поставить научный опыт педагогического свойства. Статую создал кто-то другой и бросил тут. И вот она стала собственностью того, кто нашел ее. Но человек не воспылал к ней безрассудной страстью. Зато, имея склонность к нравоучению, возжелал узреть Диану во всей яркой и пышной красе. (Может, потом он и влюбится в нее и наперекор своему убеждению захочет закрутить с нею любовь; но это уже будет другая легенда.) Итак, он приступил к задуманному осторожно, с умом, как и подобает проводить любые эксперименты. Желание отнюдь не подстегивало его, не вынуждало добиваться задуманного в мгновение ока.
Ну и что же он тогда предпринимает? Как оживляет статую? А очень осмотрительно, постепенно.
Прежде всего этот человек задумал сделать ее мыслящей и, придерживаясь простой истины, гласящей, что понимание проистекает из ощущений, принялся оживлять органы чувств. Но не сразу все, не вдруг, а потихоньку-полегоньку. Для начала он решил оживить в ней одно из чувств. И какое же избрал? Нет, не зрение — самое замечательное из всех чувств. (Как знать, может, он не хотел, чтобы она его видела до поры до времени.) И не слух. Ну ладно, нет нужды перечислять все чувства, как бы короток ни был их список. Поэтому не будем тянуть и сразу скажем, что в первую очередь он наделил статую, может, и не столь великодушно, самым примитивным чувством — обонянием.
Поскольку эксперимент удался, следует предположить, что под внешней непроницаемостью этого божественного творения все же скрывалась некая способность к ответным реакциям; но это лишь предположение, хотя и необходимое. Ну так вот, до сих пор ничто не давало повода полагать, что внутри статуи дремлет способность реагировать на раздражение. Богиня и богиня, великолепная красота, высеченная из камня, но неодушевленная и недвижимая.
Итак, богиня охоты отныне могла различать запахи. Ее овальные, слегка выпуклые мраморные глаза под густыми бровями пока еще не видят, ее полуоткрытые уста и язык не ощущают вкуса, гладкая шелковистая кожа не чувствует прикосновения чужих рук, прелестные уши, похожие на раковины, не слышат, но ее точеные ноздри уже воспринимают все запахи и вблизи и на расстоянии.
Она вздыхает смолистые и едкие ароматы явора и тополя, различает противный запах могильных червей, начищенных солдатских сапог, жареных орешков и подгорелого бекона, чудные запахи глицинии, гелиотропа и лимонного дерева. Она может почувствовать отвратительную вонь оленя или дикого вепря, ускользнувших от своры собак и трех тысяч загонщиков на королевской охоте, резкий запах, исходящий от совокупляющейся в ближайших кустах влюбленной парочки, приятный аромат свежескошенной травы на лужайке, отличить жаркий дым из труб дворца от вони из туалета, когда в нем сидит толстый король. Она способна даже улавливать запах выщербленного дождями мрамора, из которого ее изваяли, а также запах смерти (хотя о смерти пока ничего и не знает).
Но были и запахи, которых Диана не чувствовала оттого, что находилась в саду… либо потому, что существовала все еще в прошлом. Она не понимала городских запахов, вроде тех, которыми несет от свалок или от помоев, выливаемых по ночам из окон прямо на мостовую. А также не могла различать вонь от мотоциклов с двухтактными моторами от брикетов спрессованного коричневого угля (этот запах присущ Восточной Европе второй половины нашего столетия), химических фабрик и нефтеперегонных заводов на окраинах Ньюарка, сигаретный дым…
Но разве можно сказать, что она их не улавливала? Или что они не нравились ей? Конечно же, они доносились до нее издалека, она вдыхала и чувствовала запахи будущего.
И вот все эти запахи и ароматы, приятные и отвратительные, благоухающие и вонючие, хлынули на нее, обволакивая и проникая в каждую частичку мрамора, из которого ее сотворили. Если бы она могла, то трепетала бы от наслаждения, но, к сожалению, она не была наделена способностью не только двигаться, но даже шевелиться и дышать. Таким уж оказался тот человек, который стал обучать и пробуждать Диану, определяя, какое чувство оживить в ней в первую очередь, и делал он все это осмотрительно, с оглядкой, не желая сотворить все сразу, а вполне удовлетворяясь идеей создания неполноценного существа, но все же остающегося прекрасным.