Красные и голубые витражи отбрасывают на ковры и мраморные плиты причудливые отблески. Воздух пропитан запахом фимиама.
Я заявляю о своем французском гражданстве. Лицо вали расплывается в любезной улыбке. Он утверждает, что говорит по-французски, он гордится этим, однако выясняется, что губернатор не понимает на этом языке ни слова, и потому приходится вновь перейти на арабский, на котором он говорит более сносно.
После весьма продолжительного допроса он вдруг задает вопрос в лоб:
— Вы побывали в Шейх-Саиде?
Отрицать это бесполезно. Я объясняю, что по причине ненастья нам пришлось высадиться там на несколько часов.
— Знаю, знаю, — и довольная улыбка не сходит с его лица.
У меня такое ощущение, будто этот любезный джентльмен в туфлях прямо-таки счастлив возможности беседовать со мной.
Кофе, опять кофе, сигареты.
Он изъясняется по-турецки. Время идет.
В моем присутствии больше нет никакой нужды. Я говорю, что должен купить кое-какие продукты, а кроме того, не хотелось бы злоупотреблять его гостеприимством и т. п.
— Зачем торопиться. На улице жара. У вас еще есть время…
Я отчетливо понимаю, что являюсь, вероятно, пленником. В ответ я благодарю губернатора и размышляю над ситуацией, в которой очутился. Здесь, в этой стране с чудными нравами, нельзя предсказать, чем может окончиться такое приключение…
Проходит еще полчаса.
Входят турецкие солдаты, они выслушивают приказания, отдаваемые вполголоса, козыряют, делают, как полагается, пол-оборота и выходят. Меня удивляет эта военная выправка, которая так плохо вяжется с восточной непринужденностью.
Тут мое внимание привлекает один из офицеров с чрезвычайно белой кожей. Мысленно освободив его от восточных атрибутов, я нахожу, что это типичный немец. Он подал голос всего дважды — это были несколько слов, сказанных по-турецки, — но всякий раз вали слушал его внимательно, и на лице губернатора появлялось что-то вроде готовности выполнить приказ. Странно…
Однако пора кончать с этим. Я встаю.
— Прошу прощения, но я должен идти, на телеграф, мне необходимо связаться с Джибути.
В моем жесте решимость выйти отсюда во что бы то ни стало, улыбки перед ней окажутся бессильны. Белокурый офицер и вали обмениваются взглядами. Несколько слов, очевидно, приказ — и на лице губернатора вновь возникает учтивая улыбка.
— Вас проводят, но потом я жду вас на обед.
Другой офицер (уже настоящий турок) выходит и тут же возвращается с четырьмя опять-таки вооруженными людьми.
— Это ваше сопровождение, в городе сейчас опасно, — говорит мне вали.
— Из-за стен, которые могут рухнуть? — спрашиваю я.
— Нет, в стране беспорядки, поэтому никто не знает, что может произойти. Я отвечаю за вашу безопасность.
Остается лишь опять поблагодарить его за столь предупредительное ко мне отношение.
Обветшалый дом, первый этаж которого заселен баранами и козами; обвислый провод тянется внутрь через какую-то дыру в стене. Это телеграфная линия. Неужели серьезные официальные донесения передаются посредством таких вот малопочтенных устройств?
Лестница приводит нас на второй этаж. Я с удивлением обнаруживаю аппарат Морзе, стоящий на очень старом туалетном столике, давно позабывшем о своих непосредственных функциях. Сидя на пустом ящике, глубокий старик, прекрасно вписывающийся в окружающую обстановку, расшифровывает сообщение, нервно отбиваемое на голубой ленте.
Прирученный козленок лежит у него в ногах и жует какие-то бумаги.
Наше появление не отвлекает никого от дела. Не поднимая головы, старик машинально отвечает на мое «Салам алейкум».
Он записывает слова слева направо. Подойдя поближе, я вижу, что он пишет по-немецки. В углу на корточках сидит солдат, наверняка ожидая телеграммы, которая, должно быть, является ответом на запросы относительно моей личности. Теперь я понимаю, почему губернатор так долго не хотел меня отпускать. Они ждут приказов от вали из Таиза. Все ясно: здесь находится что-то вроде немецкого штаба, влиятельной тайной организации, образующей своего рода костяк турецкого правительства в Аравии. Следовало бы в этом удостовериться.
— Можешь ли ты взять от меня телеграмму в Шейх-Саид? Мне нужно передать сообщение офицеру-европейцу, — говорю я старику, уже заканчивающему свою работу.
Он вдруг перестает крутить ручку Морзе и смотрит на меня округленными глазами.
— Какому офицеру?
— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, потому что пишешь по-немецки; я не хочу называть его имени в присутствии этих людей.
— Я не знаю, о чем ты, — и он снова берется за ручку, производящую треск, уткнувшись носом в голубую ленту, словно его внезапно поразила близорукость.
— Ладно, — говорю я, — придется передать это вали.
Его явное смущение укрепляет меня в мысли, что в форте Шейх-Саида действительно находится немецкий чиновник.
— А пока, — продолжаю я, — мне хотелось бы дать телеграмму в Джибути.
Старик подает мне бумагу и чернила, и я записываю: «Губернатору Джибути. Следую Мокка. Сообщу о себе если помощь не нужна».
Смысл телеграммы прозрачен: если я не объявлюсь, то, значит, либо возникли осложнения, либо мне угрожает опасность. В любом случае будет известен мой маршрут, по крайней мере до этого пункта. Но будет ли отправлена телеграмма? Старик пересчитал слова в том и в другом направлении, произвел подсчеты, сверился со справочниками и почесал себе спину линейкой. Наконец он протянул мне какую-то бумажку и запросил один турецкий фунт. Еще одно арифметическое действие, позволяющее перевести талеры по выгодному курсу. Затем вопросительный взгляд в ожидании чаевых за предоставление бумаги и чернил.
— А когда ты передашь телеграмму?
— Скоро.
— Нет, сделай это сейчас же. Вот тебе еще один фунт.
— Я попробую.
Вызов с помощью телеграфного ключа. Ответ: слушаем. И старик делает вид, что собирается начать передачу моего текста. Но в ту же минуту эта старая обезьяна щелкает переключателем, прерывающим связь, и как ни в чем не бывало добросовестно отстукивает сигналы Морзе в тишине пыльной комнатки, дабы не насторожить меня в том случае, если я разбираюсь в этой азбуке.
Я притворяюсь, что не заметил его хитрости. Все ясно: моя телеграмма передана не будет. Он получил приказ. Возможность убедиться в этом обошлась мне в один фунт, но она того стоит. Опасность приобретает зримые очертания. Пока не поздно, надо выбираться из западни, в которой я очутился по легкомыслию.
Дремавший в углу солдат выходит из комнаты с телеграммой на немецком языке. Пока он доберется до вали и полученные приказания будут прочитаны и прокомментированы, у меня есть полчаса. Необходимо попасть на фелюгу раньше этого срока.
Я покидаю старого телеграфиста, который не скупится на слова благодарности в мой адрес, и сбегаю вниз по лестнице в сопровождении охраны.
Поравнявшись с кофейней, я сворачиваю туда и приглашаю сопровождающих сесть за столик, усеянный мухами, которые взлетают с него вихрем. Абди по-прежнему идет за мной как тень, я отправляю его к лодке, он будет ждать меня там.
Мы усаживаемся перед липкими объедками, оставленными предыдущими посетителями. Полуголый араб, разносящий чашки, подает чай с имбирем, я еще заказываю каака, что-то вроде туземного пирожного.
Мои охранники говорят по-арабски. Я спрашиваю у них, можно ли приобрести здесь барана. Двое из них предлагают свои услуги в надежде надуть меня на несколько пиастров. Я даю им сумму, которой хватило бы для покупки по меньшей мере двух баранов, поощряя их к действиям своей неискушенностью.
Я наблюдаю за двумя другими, оставшимися со мной и в душе сожалеющими о том, что они упустили такую удачу. Конечно, они получат свою долю, но и их обманут, ибо истинный размер выручки сохранят от них в тайне.
— Мне бы хотелось приобрести еще и цыплят, — говорю я им.
Третий охранник уходит, также получив сумму, достаточную для того, чтобы совершить выгодную сделку. Четвертый смиряется с несением своей нелегкой службы.
— Ты не против, если я угощу тебя бутылкой вина, раз уж мы остались одни?
У турок вино ценится необычайно высоко, но пить его им запрещено.
— Да, но они не должны знать об этом.
— Тогда пойдем со мной. Если моя хури на пляже, я отправлю на борт судна человека, который принесет тебе вино.
Я не знаю, что произойдет дальше. У моего охранника есть ружье, но решится ли он им воспользоваться, если я попытаюсь уйти не простившись?
Пока я размышляю над этим, мы подходим к пляжу; я вижу столпившихся на берегу людей в том месте, где оставил лодку. Что там происходит?
Абди яростно спорит с тремя арабскими солдатами, которые осыпают его бранью. Рядом стоит турецкий офицер, кажется, он вот-вот прикажет связать Абди.
Мое появление отвлекает их. Изобразив на своем лице добродушную улыбку, я спрашиваю, что происходит. Мне объясняют, что это офицер таможни, явившийся для обычного таможенного досмотра судна. Про себя я понимаю ситуацию так: ему было поручено произвести обыск и изъять мои документы, пока вали потчует меня вкусным кофе. Я прибыл вовремя.
— Вы же видите, как он глуп, — говорю я офицеру, показывая на оторопевшего Абди, — простите его, это сомалиец, неотесанный и слегка не в себе. Вали для того и послал меня к вам, чтобы я сопровождал вас при досмотре, так как ключи от всех сундуков у меня с собой; таким образом мы быстро управимся с делами, и я захвачу с собой шампанского, которое мы выпьем сегодня вечером. Вы ведь не откажетесь?
Я импровизирую, но мой абсолютно естественный вид и присутствие охранника, который, будучи в единственном числе, выглядит обычным сопровождающим, заставляют этого мнимого таможенника поверить в искренность моих слов. Я говорю «мнимый таможенник», поскольку передо мной типичный военный.
Но как быть с этим пассажиром: сбросить его в море и удрать на всех парусах? Это, конечно, выход, но не слишком изящный. До сих пор турки были столь предупредительны и любезны ко мне, что не хочется первым прибегать к грубой силе.
Я замечаю большую фелюгу, стоящую на якоре в ста метрах от берега, она располагается чуть левее от прямой линии, которая соединяет то место, где мы находимся, с моим судном, бросившим якорь примерно в одном кабельтове дальше. Выход найден.
Мой охранник не осмеливается помешать мне сесть в лодку, так как меня сопровождает офицер.
Я предлагаю офицеру занять место на единственной скамье в середине лодки, куда я заботливо положил тюрбан Абди вместо подушки[18]. Мы отчаливаем; Абди сидит спереди, я — позади нашего пассажира.
К счастью, я имею при себе нож. Не теряя времени и продолжая грести одной рукой, я вонзаю лезвие в проконопаченную щель между досок, и тут же внутрь начинает поступать струйка воды, но я слегка придавливаю ее ступней. Вода потихоньку прибывает, она уже плещется на дне лодки. Офицер приподнимает ноги, чтобы не замочить желтые туфли.
— Абди! — кричу я. — Где черпак? (Мне, однако, хорошо известно, что его нет.)
— Мы оставили его на борту судна.
Я осыпаю его градом ругательств.
— Разве ты не видишь, что хури треснула из-за того, что ты стоял в ней, когда она была на берегу, и, как идиот, не желал предоставить ее аскерам? Мы тонем… Мсье, умеете ли вы плавать? — обращаюсь я к офицеру.
— О, да! Но хотелось бы этого избежать, ведь на мне новый мундир, который я надел только сегодня. Лучше повернуть к берегу.
— Это невозможно, мы не успеем, поскольку придется плыть против ветра.
До арабской фелюги уже двадцать метров. Не говоря ни слова, я приближаюсь к ней.
— О! Там судно! — кричит офицер. — Скорей причаливайте к нему.
Это мне и нужно.
Мы подплываем вовремя: лодка уже тонет. Турок карабкается на борт судна с нашей помощью. Он забирается на планширь, и мы оставляем его в таком положении, лежащим на животе, с болтающимися ногами, тогда как руки уже касаются палубы — положение особенно неудобное, если к тому же из-под ног неожиданно уходит опора.
Я побыстрее затыкаю щель уголком тюрбана. Мы прыгаем за борт и, раскачивая лодку, в несколько приемов выливаем из нее воду. Затем что есть мочи гребем в направлении «Сахалы». Обернувшись назад, я вижу задницу офицера, ему никак не удается перебраться на палубу, несмотря на отчаянную работу ногами, которыми он вращает, как велосипедист на финишной прямой. Наконец появляется спавший где-то на судне юнга, несомненно, разбуженный проклятьями страдальца; мальчишка оказывает ему необходимую и достаточную поддержку. Офицер перебрасывает свое тело через борт и исчезает по ту сторону планширя.
Пока продолжается эта мучительная операция, мы достигаем нашего судна. Ахмед сообразил, в чем дело, и уже поднял якорь.
Через двадцать секунд мы скользим по волнам. Но бегство было бы безумием. В моем распоряжении лишь плохонький штормовой стаксель. Любая арабская фелюга, реквизированная властями, настигнет нас прежде, чем мы успеем выйти из прохода. И потом я все еще хочу оставаться вежливым. Я преследовал лишь одну цель: спасти новенький мундир этому офицеру, пересадив его на другую фелюгу. Поэтому у меня нет никаких причин пускаться наутек.
Я собираюсь причалить к молу, на котором стоит маяк. За то время, что понадобилось нам для того, чтобы преодолеть полмили, я успеваю упаковать документы о Шейх-Саиде. Я намерен припрятать их на берегу.
Но вдруг появляются какие-то люди, они бегут в нашу сторону по узкому песчаному перешейку, в часы отлива соединяющему маяк с городом. Даже кратковременная остановка вызовет у них подозрение, и нас обыщут.
Не таясь и как можно быстрее, я схожу на берег. Затем, не обнаруживая признаков торопливости, иду к маяку. Остается пройти метров тридцать; и в этот момент из какого-то домика выскакивают две огромные овчарки и бросаются ко мне. Мгновенно сориентировавшись, я встаю на четвереньки; это заставляет псов остановиться, но они заливаются злобным лаем при виде диковинного зверя, в которого я чудом превратился.
Из домика выходит европеец, он подбегает к собакам и успокаивает их.
— Вам повезло, еще немного — и они слопали бы вас. Но что вы сделали? Ведь эти животные не признают никого, кроме служителей маяка.
— Как видите, я встал на четвереньки; это может сбить с толку любого пса. Хотя хорошо, что вы все-таки вышли, иначе мне пришлось бы в таком положении добираться до судна, так как колдовские чары моментально рассеиваются, стоит только подняться на ноги.
В сопровождении своего спасителя я вхожу в красивую переднюю, выложенную мозаичными плитками. Когда мой провожатый проходит вперед, чтобы открыть дверь, я кладу пакет на круглый столик на одной ножке, на котором лежат книги, и пакет становится частью домашней обстановки.
Небольшая уютная гостиная, пианино, библиотека.
— Познакомьтесь, моя жена госпожа Кокалис.
Передо мной грациозная невысокая парижанка. Я изумлен.
Я объясняю, почему бросил якорь в конце мола, и, чувствуя себя легко и непринужденно в обществе этого джентльмена, хранителя маяка, рассказываю о своей встрече с вали.
— Это славный малый, он почти каждый день приходит ко мне в гости, — говорит хранитель маяка. — Я познакомился с ним в Константинополе. Впрочем, нас ничто больше не связывает с континентом. Вечером мы спускаем собак, а нашей охране отдан приказ открывать огонь в любого, кто подойдет к дому. Воду нам доставляют с Перима, поскольку мы опасаемся, что в воде, поступающей с побережья, могут оказаться примеси сорных трав, вызывающих колики. Мой предшественник умер при загадочных обстоятельствах…
Пока мсье Кокалис рассказывает обо всем этом, я вспоминаю о солдатах, которые бежали по песчаному перешейку. Где они сейчас? Если бы они гнались за мной, то давно бы уже постучали в дверь.
Входит бой. За спиной у него я замечаю Абди, еще не успевшего обсохнуть: он ищет меня. Абди сообщает, что мое судно обыскано сверху донизу. С берега прибыли солдаты с офицером. Я даю Абди ключи от своего чемодана: мне не хочется, чтобы испортили хорошую вещь. Он убегает. Я тоже покидаю домик, но иду размеренной и внешне безмятежной походкой.