Люди, оставшиеся на борту судна, услышали верблюжий рев. У них не было никаких сомнений относительно характера предпринятой их товарищами вылазки. В самом деле, я нахожу их за рубкой дров и приготовлением огромного костра — настолько они были уверены в поимке верблюда. Похоже, подобные вещи случаются довольно часто, когда в силу чрезвычайных обстоятельств фелюга делает остановку в здешних краях. Это создает неудобства для владельцев верблюдов, но, вероятно, нанесенный ущерб компенсируется тем, что эти морские пастбища требуют от них весьма скромных затрат, ведь такое положение дел существует испокон веков, однако никому еще не приходило в голову роптать на свою судьбу.
Нечего и думать о штопке паруса сегодня вечером; поэтому мне ничего не остается, как считать вторую половину дня вполне заслуженным отдыхом и вернуться на судно, предоставив матросам заниматься их кровавым делом; вскоре подплывает хури, груженная разделанной на части тушей; я не могу не выразить своего неудовольствия, противясь появлению на судне этого груза: в такую жару он за несколько часов превратится в гниль.
Ночью все возвращаются на фелюгу с набитыми желудками. Половина верблюда съедена. Жир, находившийся в верблюжьем горбу, растоплен и помещен отдельно в танику емкостью четыре галлона. Говорят, что это превосходное лекарство.
— Но от чего? — спрашиваю я.
— От чего? Да вообще от болезни, все равно какой, ведь это «дауа» (лекарство). Его принимают, когда нездоровится.
Этот растопленный жир пьют из чашки, как теплый чай. Надо обладать отменным пищеварительным трактом, чтобы поглощать подобный напиток. Я видел исса[19], которые выпивали залпом чуть ли не литр этого зелья и как ни в чем не бывало возвращались к своим обычным занятиям, не испытывая ровным счетом никаких недомоганий…
Ночь мы проводим на этой якорной стоянке.
Как только скрылось солнце, весь остров задрожал от пронзительного стрекотания песчаных сверчков. Они, как две капли воды, похожи на европейских, но гораздо крупнее — размером с орех.
Звуки, издаваемые каждым насекомым в отдельности, сливаются воедино, и кажется, что вибрирует весь остров. Ничто не может дать представление о безмерности этого шума; пространство начинаешь воспринимать слухом. Тебя охватывает какое-то дремотное головокружение, ибо человек, поневоле прислушивающийся к пронзительному стрекоту, погружается в гипнотическое состояние, подобное тому, которое возникает, если долго вглядываться в яркую неподвижную точку.
В легендах рассказывается, что мореплавателей манило к себе пение морских духов (разновидность легенды о сиренах), которые скрывались в этих заболоченных лесах. Возможно, плывя мимо такого острова, кормчий, единственный человек, бодрствующий на корабле в тихую ночь, впадал в гипнотический сон, слушая могучий стрекот сверчков. И тогда течением судно относило на рифы.
Впрочем, никто из моих людей не согласился бы провести ночь на берегу из-за джиннов[20].
Ночью ветер стих, и перед рассветом с гор подул бриз, который принес запахи растений и поведал о странствии, совершенном ветерком над лесными просторами.
Благоприятные погодные условия позволяют мне достичь Асэба, не меняя моего плохонького паруса. Кажется, что мы плывем по многоводной тихой реке шириной более мили, несущей свои светлые воды между плодородных берегов. Но это всего лишь иллюзия; вода горькая на вкус, а прекрасные деревья лишены плодов. Можно умереть от жажды и голода среди этих зеленых декораций.
После двух часов «речного» плавания мы входим в просторный залив, подходящий вплотную к красным и черным горам, которые ощетинились вулканическими конусами; в самой его глубине вдоль воды расположился белый город, окруженный хижинами. Это Асэб.
Несколько арабских фелюг стоят на якоре недалеко от берега, это наводит меня на мысль, что тут находится стоянка, и я бросаю якорь там же. Какой-то туземец с очень высокой феской на голове, украшенной длинным пером, наподобие громоотвода, подает нам знаки. Это итальянский солдат. Я выхожу на берег и предъявляю документы. Нам придется ждать разрешения врача, одновременно являющегося резидентом — комиссарио.
Через час следует, наконец, приказ выгрузить оружие: 6 ружей и 50 патронов. Я протестую, так как мне надо пробыть здесь всего несколько часов (время, необходимое для покупки парусины), поэтому бесполезно выгружать оружие на такой короткий срок. Но аскер неумолим. Тогда в весьма дурном расположении духа я отправляюсь к комиссарио.
Мы идем к большому строению, господствующему над морем и стоящему на мадрепоровом возвышении. Местные солдаты, все в тех же нелепых фесках с пером, стоят на посту.
Я вхожу на веранду, где сидят на корточках другие туземцы с грязными повязками на ногах и перебинтованными головами: очевидно, это больные.
Бюст итальянского короля с величественным и самодовольным видом созерцает стены, изъеденные селитрой и солью. В удушливых и влажных потемках витает запах рассола и невидимых писсуаров. Из глубины резиденции волнами поступает запах обжаренного на прогорклом масле лука.
Дверь в кабинет резидента открыта. Там никого нет.
Под столом на выщербленном блюде потеет пузатый пористый сосуд из красной глины, ожидая прихода хозяина. С потолка каким-то непонятным лоскутом свисает панка; в углу, раскрыв рот, спит равнодушный к тучам мух, оспаривающих друг у друга отверстия на его блаженном лице, юное существо, которому поручено управлять этим устройством. Этому данакильцу восемь-десять лет от роду, он откомандирован сюда из исправительной тюрьмы, чтобы освежать комиссарио. Как и все его соплеменники, он обладает способностью погружаться в сон, забывая о всех невзгодах. Тюрьма для таких людей — это долгая спячка, где время не поддается исчислению.
Наверху раздаются чьи-то шаги, лестница поскрипывает, появляется толстый человек с засученными рукавами.
Поскольку он немало удивлен тем, что видит европейца, прибывшего сюда не на ежемесячном почтовом судне, ему требуется некоторое время, чтобы понять, что я приплыл на фелюге. Не зная пока, о чем пойдет речь, он начинает с санитарных формальностей: все мои люди заходят в кабинет один за другим. Покончив с делами, комиссарио предлагает мне остаться на завтрак. Пастушата и кьянти доставляют мне неизъяснимое наслаждение.
В Асэбе с ним находится лишь пилото, начальник порта, который также ведает почтой, но они в ссоре и посылают друг другу записочки по служебным вопросам.
Два европейца, оказавшись в этом заброшенном адском уголке земли, не могут не испытывать взаимной неприязни.
Я оставляю этого славного доктора за его сиестой: благодаря панке, он может спать, не опасаясь, что его потревожат мухи. Доктор поведал мне о том, что ему долго не удавалось отыскать способ, который помешал бы пленнику спать одновременно с ним. Сперва он попробовал револьвер. Нет ничего лучше, сказал он, чем выстрел, чтобы поднять на ноги спящего человека, однако негр быстро привык к стрельбе. Затем доктор изобрел такую штуку: с помощью веревки, пропущенной через блок, он подвесил под потолком кувшин с водой. Человек, приводящий панку в движение, держит веревку в руках, но стоит ему заснуть, как веревка выскальзывает из рук и его окатывает водой из кувшина. Однако мальчишка ухитрялся спать с зажатой в кулаке веревкой, поэтому доктору приходилось вставать с места и ее перерезать. Наконец месяц назад он придумал другой фокус: усадил страдальца на высокую табуретку, предварительно подпилив одну из ножек. Пока юный данакилец бодрствует и соблюдает осторожность, вся конструкция держится, но стоит ему вздремнуть и расслабиться, как несчастный теряет равновесие и с грохотом летит вниз. Я внимательно разглядываю маленького заключенного, которому предстоит в течение трех часов изображать из себя столпника на своем шатком сиденье, и на память приходят рассказы о временах античного рабства!..
Во всем остальном этот почтенный доктор — превосходный человек, ему и невдомек, что он подвергает своего слугу ежедневной пытке. Не он ли строго наказал греческого лавочника за то, что тот дал пощечину своему бою? Надо учить этих людей быть гуманными по отношению к чернокожим!..
Я направляюсь в местную деревню, то есть в ту часть города, которая населена данакильцами и арабами, другие его районы обезлюдели: там остались только два европейца, грек и армянин, оба гнусные типы. Они торгуют всем и соперничают друг с другом, однако основной доход приносят им не их лавочки. Позднее я расскажу об этих левантинцах[21], погрязших в туземной жизни и бессовестно спекулирующих всем, чем только можно.
Я нахожу своих людей сидящими за старыми грязными ящиками на «террасе» данакильской кофейни. У них презабавный вид. Абди показывает на них рукой, смеясь и подмигивая.
— Сакраним. (Они пьяны.)
— Господи, чего же они выпили?
— Дум.
В самом деле, я вижу, как из рук в руки передаются бутылки с шипучим напитком. Это пальмовое вино. Я пригубил его, оно оказалось довольно приятным на вкус, напоминает крепковатый сидр. Если его остудить, то будет в самый раз.
Напиток представляет собой забродивший сок пальмового дерева, называемый думом. В растительном мире пальмовое дерево почти то же самое, что верблюд в мире фауны: пальме не нужно ничего, кроме песка и воспоминаний о дожде. Несмотря на такие суровые условия, в голубое небо из земли рвутся длинные стебли; разветвляясь, подобно причудливым канделябрам, они заканчиваются небольшими метелками из листьев, имеющих форму сабельных клинков.
Головки молодых побегов на кончиках ветвей обрубают, и из ростков сразу же начинает выделяться и капать сок. Для того чтобы его собрать, подвешивают кулек из свернутых спиралью пальмовых листьев, образующий своеобразную водонепроницаемую корзину вместимостью от половины до трех четвертей литра. Каждое утро «корзину» опорожняют, выливая из нее сок, накопившийся за сутки — примерно четверть литра или чуть поменьше, если подпочва очень сухая.
Сколько раз прибегал я к помощи этого чудодейственного дерева; в ствол вонзаешь нож, а потом прямо из надреза отсасываешь горьковатый и пресный, если он не забродил, сок, за неимением ничего лучшего, хорошо утоляющий жажду.
Плод пальмового дерева напоминает большое коричневое яблоко, его мякоть, толщиной всего в полсантиметра, жилистая и сладковатая, в лучшем случае ее можно сосать. Но более всего ценится сердцевина плода величиной с яйцо и твердая, как слоновая кость. Из нее делают пуговицы, называемые кокосовыми; это основной промысел местных жителей.
Пальмовый лист, называемый тафи, дает все эти циновки, ковры, мешки, которые распространены повсеместно — от Порт-Судана до Занзибара. Данакильцы и сомалийцы плетут из тафи молельные коврики, корзинки и т. п. Наконец ствол дерева, после того как с него соберут кокосовые орехи и сок, обдерут листья, идет на изготовление балок и стропил.
Весь жизненный путь пальмы наполнен рабским трудом и тяжелыми обязанностями!..
Немного подальше на улицу выходят другие кофейни, у каждой из них своя клиентура: одну посещают данакильцы из джунглей, другую — моряки, третью — арабы с традиционными соломенными корзинками на голове. Это зараники, племя, живущее на побережье Йемена и не гнушающееся пиратством. В Асэб они приходят степенными и внешне застенчивыми людьми, чтобы сбыть добычу и купить верблюдов, разбойным ремеслом они занимаются исключительно на аравийском побережье, так как итальянцы бдительно охраняют свои владения и с исключительной жестокостью наказывают любые нарушения прав человека.
Наконец приходят сюда и суданцы, которые или были рабами когда-то, или являются таковыми и по сей день, они слушают игру на тамбуре, напоминающую им об их далекой и забытой стране.
Тамбура — род примитивной лиры. Этот инструмент всегда с ними, куда бы ни забросила их судьба. В глубине Аравии, по ту сторону йеменских гор, в бесплодных пустынях, на фелюгах, что поднимаются вверх по Персидскому заливу или блуждают среди архипелагов Красного моря, — повсюду раздается странная заунывная мелодия, исполняемая на пяти кишечных струнах, неизменная, как предание, на протяжении тысячелетий.
Здесь, в пустыне, среди обугленных камней, у подножия потухших вулканов, эти ностальгические песни подобны молитве, которую люди со звероподобными лицами и душою ребенка возносят к языческим божествам своей затерявшейся вдали родины.
Я иду к ним в надежде нанять ныряльщиков, многие меня знают, они встречали меня в Джибути или в море. Но они не слишком-то доверяют моим познаниям в области добычи жемчуга. Необходимо прежде всего знать благоприятные для ловли места в зависимости от погоды и времени года, и мне предстоит овладеть этой премудрой наукой.
Старый суданец-накуда охотно вступает в разговор со мной и объясняет основные правила выбора подходящих глубин. Он рассказывает об опасностях, что таят в себе острова Фарасан и даже острова, расположенные дальше других в открытом море и входящие в состав архипелага Дахлак, где, несмотря на протекцию итальянцев, распространено пиратство. Я начинаю понимать, что эта простая на первый взгляд затея — отправиться на ловлю жемчуга — на самом деле чревата осложнениями.
Теперь я вижу, что моя команда, состоящая из людей, получающих ежемесячное жалованье, — нелепость. И я решаю поступить так, как поступают на всех рыбачьих фелюгах. В этих широтах новшества в подобных делах часто приводят к губительным последствиям.
Судно, предназначенное для ловли жемчуга, принадлежит владельцу, который сам редко выходит в море. У него есть накуда и серинж, то есть капитан и агент (представитель). В зависимости от водоизмещения корабля набирают определенное число ныряльщиков: на принадлежащих им пирогах (хури) они отправляются в плавание за жемчугом командами по два-три человека.
Как правило, судно водоизмещением десять тонн принимает на борт до шести пирог, что составляет примерно пятнадцать человек плюс два или три мальчишки, пекущих хлеб из дурра и занятых приготовлением пищи.
Судовладелец обеспечивает экспедицию продуктами; в рацион входят дурра, рис, иногда масло, в том числе жидкое, непременно табачные листья для жевания. Последний пункт очень важен, так как судно без табака недееспособно: в этом случае весь его экипаж пребывает в состоянии «карман», то есть в столь угнетенном расположении духа, что утрачивает всякую способность к каким-либо действиям. Затем каждой из команд судовладелец выдает небольшую сумму денег на содержание семей, дожидающихся возвращения ловцов жемчуга на берегу.
Этот долг связывает незадачливого ныряльщика по рукам и по ногам и ставит его в полную зависимость от своего хозяина, превращая его чуть ли не в раба.
Все команды работают вместе, и по завершении ловли сперва возмещаются авансы, выданные судовладельцем, а затем добыча распределяется следующим образом: треть выплачивается членам экипажа судна; две части отдают накуде; одна часть идет серинжу.
Кроме того, каждый из людей получает вдобавок еще что-нибудь.
Но прежде чем приступить к дележу, надо жемчуг продать. Для занимающихся ловлей бильбиля имеют ценность лишь жемчужины, поскольку сами раковины ничего не стоят. Те же, кто добывает жемчужницы, называемые там садафами, торгуют перламутром.
Пакет с жемчужинами, добытыми сообща, заворачивают по традиции в красную тряпку. Накуда, серинж и представитель ныряльщиков уходят, чтобы предложить улов посредникам и. покупателям. В нашем районе такое путешествие начинается в Массауа, затем продолжается у великого Саида Али, о котором я расскажу, когда речь пойдет о Дахлаке; далее маршрут пролегает через Меди, Джизан и заканчивается в Адене. Все полученные предложения суммируются и выводится средняя цена, определяющая истинную стоимость данной партии жемчуга.
Так должно было бы быть, однако в действительности все происходит иначе: накуда и серинж договариваются между собой, затем подкупают представителя ныряльщиков с тем, чтобы он объявил цену, самое большее равную половине реальной стоимости товара.