— Сыночек… Уеду к Насте, нет сил моих.
Весь день стирала белье, а когда смеркалось, села ужинать. Ей показалось, что кто-то прошел мимо окна: на тюлевую занавеску упала тень. Дарья прислушалась.
— Померещилось, господи…
Но тут снова послышались чьи-то шаги. В дверь постучали. Она набросила на плечи платок, вышла в сени.
— Кто тут?
— Я.
Голос показался настолько знакомым, что Дарья вздрогнула.
— Кто?
— Я, мама, Кирилл.
У матери подкосились ноги…
Очнулась она на кровати. Рядом — сын. Не чудится ли? Сухой ладонью протерла глаза. Кирюша… Она прижала сына, жадно зацеловала щеки.
— Живой. А я-то совсем извелась…
И услышала смех:
— Чудная! Умирать не собирался, мать.
Его лицо желтое, как корка лимона, и нет в нем радости. Осунулся Кирюша. Ей даже показалось, что он вовсе и не смеялся. Тронула его слабой рукой за чуб.
— Откуда ты, сынок? Я же венок бросила…
Он встал, прошелся по комнате, скрипя сапогами. Голос его звенел как струна. Сейнер разбился — это правда. Всех буксир подобрал, а вот боцман погиб. Растерялся парень.
— А я — живой. Доплыл к берегу. Старик на маяке приютил. — Он подошел к шифоньеру, где висела его одежда. — Нельзя мне в порт возвращаться. Я — преступник. Засудят лет на двадцать.
Мать окаменела.
— Покайся, сынок, простят…
Он грубо прервал ее:
— Покайся? Нет! Уеду подальше.
— А я, сынок?
— И тебя заберу.
Ей стало легче.
— Танюшка-то брюхатая, ребенка ждет.
— Сама виновата, я детей не хотел.
Ее словно обдало ледяной водой.
— Заявлю на тебя, сынок. Покайся!
— Не болтай, мать!
Бросив на стул рубашку, он сел. „Покайся“… Не поверят, что без злого умысла ринулся в бурю. Разве забыла мать, как он ходил на „Беркуте“? Штурман напутал курс, а его чуть под суд не отдали. „Нет, уйду“…
Всю ночь она не могла уснуть. Но вот в окно заглянула луна, и, холодея от ужаса, мать увидела, что Кирилл одевается. Она задвигалась, сделала вид, что только проснулась. Зажгла свет.
— Уходишь?
— Пора. Уже светает…
Она сидела на кровати бледная, сломленная. Вот сейчас сын оденется и уйдет, а она останется одна. Дарья Матвеевна встала, кое-как добралась до старого сундука, вынула оттуда свою новую кофту, купленную ей сыном года три назад, надела ее.
— Ты вот что, мать, давай деньги, все что есть. На дорогу, понимаешь?
— А чем я жить буду? — спросила она.
— Нешто наряды думаешь закупать?
В его глазах отразилось желтое пламя ночника. Ей даже страшно стало. Неужто сыну ничего не свято? Перед глазами туман пошел. И вдруг она увидела себя молодой, счастливой. Гордая, веселая шла по Москве, куда приезжала погостить к брату, а рядом с ней он, семилетний Кирюша. „Мамка, а что там на Кремле горит?“ Она отвечала: „Красная звезда, сынок. Твой батя тоже вот носит на пилотке звездочку…“ Потом она увидела себя в деревне. Кириллу семнадцать. Он купил ей на свою первую получку новую блузку. А вот она вся в слезах читает письмо мужа с фронта: „Утром отбили у врага белорусское село. Ох и зверствовали фашисты! Полицаи, сволочи, тоже старались. Одного поймали жители, в погребе спрятался. И что ты думаешь, Дарья! Сын Евдокима Петровича Макарова, моего друга, пулеметчика. Надо бы судить подлеца, да не мог вынести позора старый солдат. Тут же из винтовки в упор…“
Она очнулась. На столе тикали часы, а сын стоял у двери. Вот он колюче скосил на нее глаза:
— Обо мне никому ни слова!
Ей казалось, что она ослышалась. Встала, взяла его за руку.
— Сынок, я ж тебя вырастила. Горе ты мое… Покайся, ради меня. И я с тобой в тюрьму.
Он вырвал руку.
— Хватит слез. Кто меня пощадит? Боцман-то утонул.
„Убийца, мой сын — убийца!“ Как же это она раньше не подумала об этом? Глухо сказала:
— Тебя судить надо…
У Кирилла под глазом суматошно забилась жилка.
— А тебе легче станет, да?
Она не шелохнулась. Кирилл подошел, тронул ее.
— Мать, я…
Она подняла худые руки, словно защищаясь от удара:
— Уходи!..
А вскоре Дарья Матвеевна получила от сына письмо. Дрожащими пальцами надорвала конверт. „Мать, прости. И за себя и за отца. Обласкан я жизнью был, вот и поплатился. Теперь не скоро свидимся. Пять лет… Ты вот что, мать, помоги Тане, дитя сберегите…“
У матери вновь проснулась любовь к сыну, теперь она только и думала о нем. Ей было радостно, что и Таня ждала его.
Но вернулся Кирилл из тюрьмы злой, нелюдимый. Стал пить. В семье пошли скандалы…
„И что мне с ним делать“, — подумала сейчас Дарья.
Уже совсем стемнело. Она зажгла свет. Кирилл проснулся, он сидел на кровати и курил. Мать сказала:
— Сынок, доколе так будет? Ни одна женщина тебя терпеть не станет. Всю неделю где-то скитался, а у меня всякие думы… Танюше, чай, нелегко, сходил бы, помирился.
Кирилл сердито фыркнул:
— Ломается Танька, красулю из себя строит. Кормил, одевал, а что пью, так нешто она деньги дает?
— Ох, сынок, гляди еще в тюрьму угодишь.
Кирилл с горечью рассказал матери, что не берет его на судно начальник порта. Старое припомнил, попрекать стал аварией. Он умолчал о том, что видел Таню в порту. Шла она с каким-то матросом. „Видать, нашла себе хахаля“, — с болью в душе подумал Кирилл. Еще на той неделе он собирался к ней, и сейчас это желание еще больше окрепло.
— Съезжу к сынку, — сказал он, смяв окурок.
— И я с тобой.
— Не надо, мать. Чего трястись в поезде? Я скоро вернусь.
— Феденьке вот гостинец передай, — она достала из сундука кулек с конфетами.
Он взял, небрежно положил в карман кожаной куртки. Мать протянула ему десятку.
— В столовке поешь.
Она села на диван, глядела, как он собирался. Зачем это он в ночь? Кирилл словно угадал ее мысли.
— К утру хочу быть в порту. Пойду еще раз к начальнику, может, возьмет. Поезд идет в три ночи. Как раз поспею.
Мать только вздохнула.
…Рубцов пересек сопку. А вот и домик. В окне горит свет. Кирилл прильнул к холодному стеклу. В груди колыхнулось сердце — за столом с Таней сидел какой-то мичман. „Ишь, рыжуха, — стиснул зубы Кирилл. — Я тебе сейчас покажу…“
Рубцов выпил по дороге, и теперь в голове шумело. Он вынул из-за голенища сапога нож и хотел было шаг-путь на крыльцо, как увидел, что мичман собрался уходить. Кирилл притаился за углом.
Скрипнула дверь, и на крыльцо вышли жена и мичман. Она была в белой блузке, без платка, а гость в кителе. Кирилл услышал:
— Таня, заходите к нам, Варя одна скучает. А что, Кирилл не приходит?
— Изболелась душа… Только бы не брал в рот зелья, а так он добрый.
У Рубцова отлегло от сердца. Будто вся тяжесть прошлой жизни разом свалилась с плеч. Впервые после возвращения из тюрьмы он с теплотой подумал о жене: „Красива Танюха, ежели засматриваются хлопцы. И чего ты, жизнь, стала мне поперек горла?..“
Дремал льдисто-серый залив.
Плотные сумерки все скрыли вокруг. Волны тихо плескались у борта, навевая грусть. С верхней палубы Крылов видел, как далеко у островка проплыли красно-белые огоньки. Это ловили рыбу сейнеры. Игорь перевел взгляд в сторону берега. Таня просила обязательно прийти. Зачем — он и сам не знал. Может, Кирилл объявился?
К нему подошел старшина Русяев — среднего роста, кареглазый, с ухмылкой.
— На вахту не опаздывай, — сказал он.
— В город, понимаешь, позарез надо. Устрой, а?
— Сдурел, что ли? Лейтенант с меня стружку снимет, — старшина сделал паузу, потом жестко добавил: — И вообще, зря ты с Танькой… Старше тебя лет на десять.
Глаза Игоря стали злыми.
— Ладно, за тебя отстою вахту, только возьми добро у командира БЧ, — смягчился Русяев.
У трапа, что вился змейкой на сигнальный мостик, Крылов увидел Грачева и сразу к нему. Выслушав матроса, Грачев поскреб пальцами щеку, размышляя о чем-то, потом перевел взгляд на ботинки.
— Пойдемте в каюту.
Грачев достал из шкафа новые ботинки и протянул их матросу:
— У меня две пары. Переобуйтесь — и на берег.
Крылов надел бескозырку и, едва успев поблагодарить, выскочил на палубу.
Смена тянулась долго. Тане казалось, что прошла целая вечность. Она быстро одевалась, на ходу достала круглое зеркальце, поправила упавшие на лоб метелки каштановых волос. Ее радовала встреча с Игорем. И все-таки на душе неспокойно: почему в прошлый четверг он не пришел? А ведь в городе был…
После всего, что произошло с ней, она перестала верить мужчинам. Все они хитрецы, им бы только голову бабе вскружить. Кирилл тоже сначала был вроде добрым, а потом когти показал. Таню до сих пор бьет озноб, когда она вспоминает тот роковой вечер. Злостью налилось лицо мужа… Она боялась, что он ударит ее, и тогда, тогда… Испуганно попятилась назад, к подоконнику. Но Кирилл не тронул ее, он лишь прошипел: „Ладно, тварь рыжая, поживешь одна — за голову схватишься! Думаешь, другого мужа найдешь? Шиш тебе! Кому ты нужна, разве что хахалю какому. Ему-то все равно, какая ты — рыжая аль черная. Дура!“
Жестокий Кирилл, в тюрьме сидел, но характер не сломали ему. А ведь она все делала, чтобы не разрушить семью. Жаль Федю. И хотя перетерпела немало унижений, все же не хотелось оставлять сына без отца. Первое время боролась, пыталась еще что-то склеить. Шла на душевные уступки, на сделку с совестью. Но с грехом пополам склеенная семейная посудина снова давала трещину. Кирилл убил в ней последние остатки доброго чувства. И вместо прежней любви пришли к Тане ненависть, презрение, недоверие. Отсюда и та настороженность в отношениях с Крыловым — вдруг и он обманет? Нет, она не хочет любви, которая приносит горе, ей нужен преданный человек. А такой ли Игорь?
Наскоро надев шерстяную кофточку, Таня крикнула своей сменщице Марине Остапенко:
— Я пошла. Постарайся всю рыбу уложить.
Марина улыбнулась:
— Беги, беги, Игорь, видно, заждался. Да не красней! Я ведь вижу!
Таня смутилась:
— Вот еще… Сын у меня в садике.
Она выбежала на улицу. Над портом клубился туман. Моросил дождь. Таня набросила на плечи тонкий прозрачный плащ и, обходя лужи, заспешила в садик.
У калитки Таня повстречалась с воспитательницей Марией Васильевной, высокой, уже немолодой женщиной с темным лицом и веселыми серыми глазами.
— Федю увел моряк, — сказала она.
Странно, — думала Таня по дороге домой, — как быстро мальчик привязался к нему». Иной раз, когда Игоря долго нет, сын спрашивает: «Дядя Игорь придет?» Она отвечала, что дядя Игорь еще на корабле, что вот-вот будет. Игорь делал ему кораблики, рассказывал о море. Однажды в воскресенье Таня днем ждала Игоря, а он пришел поздно вечером.
— Задержался, — виновато протянул Крылов.
— Мог бы и не приходить, — вспыхнула Таня.
— Служба, Танюша…
— У вас, мужиков, всегда предлоги находятся.
Теперь она жалела об этом. Похоже, что Игорь и вправду честный парень. Ему можно довериться. В садик за сыном пошел. Небось, дома опять кораблики стругают из дерева.
Еще издали Таня увидела в окне свет. Поднялась на крыльцо, облокотилась на гладкие деревянные перила. До ее слуха доносились спокойный бас Игоря и тенорок Феди.
— Дядя Игорь, ты машину мне купишь?
— Куплю. А слушаться меня будешь?
Затаив дыхание, Таня прижалась к двери, но, как назло, во дворе соседка загромыхала ведрами. Тогда она открыла дверь и вошла в комнату. Игорь встал.
— А я уже тут…
Она повесила на вешалку пальто, обернулась, и он увидел, как рассыпались слабо заплетенные косы.
— Сынок, ты что делаешь?
— Слушаю музыку. Дядя Игорь мне приемник сделал, ох и орет, как наш папка.
Таня заколола волосы шпилькой и устало опустилась на диван.
— Умаялась?
Она только кивнула.
Игорь смотрел на Таню и ему казалось, что лицо ее сегодня точно такое же, как и тогда — осунувшееся, напряженное, полное тревоги и недоумения. Странно, что приглянулось ему в испуганной, растерянной женщине? Именно тогда…
В полдень корабль застопорил ход на траверзе у мыса Заречный. Зыбко качнувшись на волне, шлюпка ходко уткнулась носом в пологий берег. Крылов с переносной радиостанцией выпрыгнул на сушу. Скоро высадятся артиллеристы соседнего корабля, надо спешить.
Стоял воскресный день. Солнце щедро отдавало земле свое тепло. В густо-синем небе плыли островки белых туч. Крылов спустился к ручью и пошел низиной, усеянной спелой морошкой. Казалось, кто-то расстелил здесь огромный желтый ковер. Женщины собирали ягоды. У дороги стояли машины.
Вот и заданный квадрат. Игорь привычно установил рацию. Включил приемник. Наушники захлебывались от писка. Тысячи радиостанций, излучая свои позывные, перекликались в эфире, словно спорили о чем-то. Слышалась музыка. Но вот Крылов уловил тихий голос корабельного радиста:
— «Искра», я— «Звезда», как меня слышите? Прием.
Крылов отозвался: слышит. отлично и готов корректировать огонь. С корабля ответили — ждать.
Игорь закурил. И вдруг он услышал отчаянный крик. Прислушался. Крик повторился, голос просил, требовал, умолял. Крылов вышел из-за укрытия, и то, что увидел, поразило его. Неподалеку в болоте тонула женщина. Он включил микрофон и коротко передал на корабль:
— «Звезда», я — «Искра», пока не работайте!
Свернул рацию и бегом к ручью. Женщину засосало уже наполовину. Она хваталась руками за кустики морошки, они обрывались, она вновь ловила их, запрокидывая назад голову. Увидев матроса, крикнула:
— Спасите!
Игорь растерянно смотрел на нее. Нет ни веревки, ни бревна. Хотя бы попался завалящий кустик березы или можжевельника. Игорь упал на живот и пополз к женщине по-пластунски, нащупывая руками кочки. Она уже близко, еще рывок — и он подаст ей руку. Неожиданно под Крыловым что-то рухнуло, и сам он стал погружаться в зеленое месиво. Трясина, не доползти! Игорь рванулся назад. И вдруг его осенило — антенна! Он мигом достал из рации медный шнур, размотал его и бросил женщине. Она крепко зажала конец медного канатика. Упершись ногами в кочки, Игорь потянул его на себя. Но женщина выронила провод. Тогда Крылов сделал петлю и снова бросил ей.
— Накиньте на себя через голову! Вот так…
Крылов подхватил ее на руки и перенес на сухое место. Она лежала возле него и, казалось, не дышала. Лицо желтое, как воск. Он положил ей под голову свою бескозырку. Женщина открыла глаза и пристально смотрела на Игоря, будто старалась до мельчайших подробностей запомнить его лицо, серые глаза. Ему даже стало неловко. Он мигом намочил в ручье свой платок, промыл ей царапину на плече. Она прошептала запекшимися губами:
— У дороги машина, сынок там…
К ним, размахивая корзинками, уже бежали люди, и с ними мальчик лет пяти. Он прижался к матери и жалобно заплакал. Крылов взвалил на плечи рацию и — в укрытие: скоро начнутся стрельбы. Натянул антенну, включил приемник. В наушниках услышал лишь обрывок фразы:
— Я — «Звезда», вахту закрываю.
Игорь запросил корабль, но ему уже никто не ответил. «Прохлопал…» — У матроса заныло сердце.
Поздно вечером Крылов вернулся на корабль усталый и разбитый. Море сонно плескалось у борта. У орудийной башни кто-то курил. Потом огонек запрыгал. Подошедший тихо спросил:
— Крылов?
Это Симаков. Что ему надо?
— Тебя мичман ждет. Гончар голос надорвал, а ты — молчок. Ягодки собирал? — подкузьмил Федор.
— Иди к черту! — оборвал его Крылов. — А то я за себя в данный момент не отвечаю!
…Зубравин курил, хотя в каюте было и без того душно. Глаза его блестели, а лицо было холодным и неприступным. Длинными жилистыми пальцами он смял в пепельнице окурок:
— Ну, артист, что делать с вами? Стрельбам «отбой» дали, а то бы чепе. Чего молчите?
— Так случилось, — тихо отозвался Игорь.
— А где бескозырка?
— Потерял.
— Ага. Ну вот что, меня не обманешь. Вместо вахты, небось, ягодки жевал? Надоело миндальничать — месяц без берега!