На верхнем уступе карьера монтировался экскаватор-гигант, который Степанов решил использовать на вскрышных работах. По объему пустые породы уже в шесть раз превышали количество добываемой руды, и вскрышные работы в последнее время резко отставали от добычных. Монтажные работы велись по напряженному графику. Руководил ими Столбов. И когда бы Степанов ни приехал на карьер — и днем и ночью, — он заставал здесь Фрола: тот разбирал монтажные чертежи, помечал мелом сборные металлоконструкции, обсуждал со сварщиком, как лучше подварить трещину в плите, побитой при разгрузке. Экскаватор рос прямо на глазах, он достиг уже высоты многоэтажного дома.
На монтажной площадке, забитой железными балками, фермами, электромоторами и бухтами электрического кабеля, их поджидал Столбов.
— Хорош ли у тебя парторг? Он техник? — поинтересовался Рудаков.
— Тебя не устраивают корочки его диплома? Учится в заочном институте, удовлетворяет? — с каким-то вызовом ответил Степанов.
…Следуя за Столбовым, Рудаков и Степанов по крутой железной лестнице поднялись в просторную кабину. Там шел монтаж пульта управления — соединялись бесчисленные провода, зажигались и гасли разноцветные огоньки на пульте, пахнущем свежей краской.
Рудаков посмотрел из кабины на карьер: уступы, как гигантские ступени лестницы, спускались до дна карьера. Эти ступени почти сплошь были заставлены буровыми станками, экскаваторами, тракторами и бульдозерами. По желтым серпантинам-лентам почти впритык друг к другу катились груженные рудой и породой автосамосвалы, их цепочка, окутанная туманом от выхлопных газов, тянулась до огромного корпуса обогатительной фабрики.
— Крупное у тебя хозяйство, Виталий Петрович, не сравнить с нашим Южным, помнишь? В то время о таком руднике мы могли только мечтать… — сказал Рудаков.
— А о чем же мы, по-твоему, теперь должны мечтать? — поинтересовался Степанов.
— О новой, еще более мощной технике! Карьер весь забит техникой, подчас малопроизводительной, требующей множества людей. А вот этот один гигант… он ведь заменит четыре работающих у тебя двухкубовых экскаватора, а это значит, что ты сократишь двадцать семь машинистов и их помощников. А если вместо десятитонных самосвалов дать тебе сорокатонные, ты высвободишь не одну сотню шоферов… То же можно сказать и о буровых станках, бульдозерах, бесшаровых мельницах на фабрике… Скажешь, утопия?..
В кабину поднялся Пихтачев. Немного отдышавшись, он тепло, как со старым другом, поздоровался с Рудаковым.
— Время не властно над тобой, Павел Алексеевич! Малость ссутулился… а прическа все та же! — проговорил Рудаков, глянув на трепаные, свалявшиеся колтуном седые волосы Пихтачева.
— Не смотри, паря, что у меня грудь впалая! Зато спина колесом! Подчепуриться не успел, это верно, мороки полно. А ты тоже, язви тебя, все такой же, только голову побил морозец.
Пихтачев осмотрел кабину, мудреные приборы, что хитро подмигивали ему разноцветными огоньками, и сокрушенно сказал Столбову, внимательно следившему за работой монтажника:
— Значит, нам крышка.
— Кому это? — не понял Столбов.
— Приискателям, значит. Разве может рабочий человек тягаться с этой гидрой… У нее, посмотри… — Пихтачев за руку потянул Столбова к окну кабины и показал на огромный металлический ковш со стальными зубьями, который монтажники присоединяли к длинной металлической стреле экскаватора, — одно хайло размером с мою баньку. Зараз восемь кубов или двадцать тонн — хоть руды, хоть песка — мигом хватает. Это сколько же в сутки?
— Несколько тысяч, — подсказал Степанов.
— О-г-го-го, паря… Помню, в середине тридцатых годов я зачинателем стахановского движения у себя на прииске был. Старатели тогда давали за смену от полукуба до кубометра песков на человека, а я пластался по колено в глиняной жиже и до трех кубометров выгонял. С оркестром встречали! Портрет мой около резиденции — главной конторы, значит, — красовался. Человеком себя чувствовал среди людишек. А тут железяка эта тысячи давать будет! Тьфу ты, господи, помилуй нас!
Рудаков записал просьбы Столбова — экскаватор прислали некомплектным, не хватает электромоторов, кабель не того сечения, троса совсем не получали — нужно срочно досылать, иначе гигант будет стоять.
Пошли на обогатительную фабрику. Внутри фабрика напоминала Рудакову машинное отделение огромного океанского корабля: множество крутых железных лестниц и узких проходов, сотни работающих агрегатов и машин. Очень различные и шумливые механизмы, синхронно отлаженные в едином технологическом процессе, все выполняли одну задачу: извлекали из руды драгоценный металл. Прислушиваясь к ритмичному шуму, заполнявшему пространство под сводами многоэтажного здания, Рудаков невольно вновь вспомнил Южный прииск, его скромную золотую фабрику, что была первой вехой на творческом пути Степанова, Пихтачева и тысяч им подобных в творческом поиске, поиске, породившем ныне эту фабрику. Стоя у грохочущей мельницы, Рудаков интересовался содержанием руды, процентом извлечения золота, потерями его при обогащении, мощностью оборудования.
— Много мельниц занимают огромную площадь фабрики, и все потому, что маломощны, — заметил он начальнику фабрики. — Конечно, если заменить их на мощные бесшаровые, то на этих площадях без нового строительства можно вдвое-втрое поднять производительность труда и мощность фабрики.
— Но таких мельниц у нас пока не производится, — со вздохом добавил Степанов.
Рудаков внимательно слушал жалобы рабочих и мастеров — быстро выходят из строя насосы, мельницы, приходится держать большой штат ремонтников, оборудование не имеет автоматики — нужно почти у каждой машины держать человека. Рудаков уже почти исписал свой блокнот, а разговору, казалось, не будет конца. Последняя его запись — попросить Северцева конструировать мощное оборудование, оборудование и еще раз оборудование. Взглянув на часы, Рудаков заметил:
— Извините, но нам пора на партсобрание.
Они гуськом спустились по железной лесенке и пошли мимо флотационных машин к выходу. Красочные транспаранты призывали экономить при новой экономической системе электроэнергию, химические реактивы, воду, материалы, экономить всюду и во всем.
В рудничном Дворце культуры, что стоял рядом с конторой, шло открытое партийное собрание. Просторный зал заседаний был полон народа, шло обсуждение первых итогов работы рудника по новой экономической системе. Вел собрание Столбов, рядом с ним сидели Рудаков и Степанов.
Закончил свое выступление начальник транспорта и, спрятав бумажку в карман, сошел с трибуны, его остановил Степанов:
— Когда все-таки начнете выполнять план грузоперевозок?
— Стараемся, но не все машины выходят на линию, причины вам, Виталий Петрович, известны.
— Причина главная — нежелание работать по-новому! — выкрикнул кто-то из зала.
— Ваши шофера налево ездят охотнее, чем за рудой, — поддержал его другой голос.
В зале зашумели.
Столбов поднялся со стула и пригласил выступить начальника фабрики. Тот, подходя к трибуне, вынул из кармана скрученную трубочкой бумажку и полез в другой карман за очками.
— Не надо отредактированных речей, — поморщился Рудаков и попросил: — Расскажите своими словами о вашей нови.
— Оно и лучше, — согласился оратор и, скатав бумажку трубочкой, начал:
— Главная наша новь — исчезает равнодушие к делу. «Не мое дело», — такой ответ слышится все реже и реже. Вот, к примеру, скажу: извлечение золота на нашей фабрике недавно снизилось. Раньше ответ был один: горняки руду гонят некондиционную, с них и спрос, не наше дело! А недавно собрались мы с горняками вместе, сели рядком и поговорили ладком: сколько прибыли потеряли, почитай из своего кармана вынули. И такое друг другу сказали, что повторять, видать, больше не будем.
Потом говорил очкастый плановик. Он жаловался на самоуправство главка: утвержденные нормативы произвольно меняются, а стабильность нормативов — главное требование хозяйственной реформы.
Начальник техснаба утверждал, что перебои в техническом снабжении зависят от главка — планы производства часто меняются, конечно в бо́льшую сторону, и совершенно не увязываются с материальными фондами.
Выступление начальника ремонтного цеха вызвало оживление в зале: «Руководящий полубог», «Самый, самый». Оратор без конца «якал», не замечая настроения зала, и Рудаков вынужден был его прервать:
— Руководитель у нас не полубог, а человек среди людей, которому доверяют больше, чем другим, в расчете на его большой опыт, знания, способности, и только. Помните об этом всегда!
Собрание длилось долго, резолюцию, как никогда ранее, обсуждали придирчиво, вносили конкретные пункты решений, уточняли даты проверки.
Рудаков полистал записную книжку.
— Подведем итог, — сказал он. — Начальство на партийном собрании в основном оправдывалось, а рабочие предлагали улучшения. Вот что они говорили: токарь мехцеха Семенов загнал зря в стружку в прошлом году более трех тонн металла — обязуется теперь их сэкономить. Электрик Васев назвал цифру перерасходованной электроэнергии. Где же эта цифра?.. Ну, неважно, какова она, важно, что можно экономить и энергию. Экскаваторщик Суслов предлагает пустую породу не валить в отвалы, а дробить и использовать на дорожном строительстве. Это по-хозяйски, правда? Еще десятки разумных мыслей высказали рабочие. — Рудаков повернулся к Столбову и строго сказал: — Партийный комитет обязан рассмотреть их, наметить конкретные меры по использованию огромных резервов, к которым мы все еще относимся варварски.
— Хорошо, подготовим план партийно-организационных мероприятий, — согласился Столбов.
В директорской гостинице, или, как называли ее на руднике, в заезжем доме, ужинали Рудаков, Степанов, Столбов и Пихтачев. Разговор вертелся вокруг выступлений на партийном собрании.
Пихтачев опрокинул рюмку, утер ладонью масляные губы и задиристо сказал Фролу:
— Не ожидал я от тебя, Фрол, такой критики. Это я-то плохо забочусь о народе, то есть дражниках своих? — и по-петушиному выпятил свою хилую грудь.
Фрол усмехнулся воинственному виду Пихтачева и ответил:
— Палатки протекают, на котловое питание народ жалуется. Обижаться, Павел Алексеич, нечего, я это сказал попросту, по-рабочему.
Пихтачев взвился и закричал на Столбова:
— Какой ты, к дьяволу, рабочий?.. Ты стоял сутками в студеной воде? Перелопачивал до холодного пота пустую породу? Холодал под пихтой в дремучей-то тайге, голодал на одной моченой ежевике? Может, и человечины пробовал, паря?..
— Ты, Павел Алексеевич, того… меру знай! — пытался успокоить его Столбов.
Пихтачев продолжал кричать:
— Значит, вру я, да? Думаешь, что если техникум прошел, так больше меня, старика, знаешь? Придется тебя уму-разуму поучить, рассказать одну историю… Сергей Иванович и Виталий Петрович не дадут соврать, они ее тоже слышали на Южном, — уже тише и спокойнее продолжал Пихтачев.
Он достал коробку «Самородка», угостил всех папиросами, закурил. Несколько раз нервно откашлялся и начал свою историю.
— Расскажу я вам про жеребьевку… Приключилась она с одним приискателем… Максимычем, царствие ему небесное!..
Рудаков и Степанов переглянулись и присели рядом с Пихтачевым.
— Так вот, пошел он в тайгу золото искать. Без бурового станка, конечно, а с киркой да лопатой. Бил шурф за шурфом, и все пропадом — пустые. Собрался бедолажка домой, а тут на его шалашик набрели два таких же золотознатца. Божились, что знают богатый ключ, в компанию пригласили. Клялись, что и продукты завезли зимой на нартах и что еще один товарищ ждет их с лошадьми… Закопал Максимыч в заветном месте свой немудреный скарб и пошел с бродяжками. Топором на деревьях зарубки делал, чтобы не потеряться на обратном пути, да только они не понадобились им. Однако они двадцать пять дней до ключа добирались, но золото и вправду нашли… Шальное. Мох дери и золото бери… С зорьки дотемна не вылезали из мокрой ямы. Покемарят часок-другой, перекурят по очереди, всем сразу нельзя… вода топила, деревянной помпой все время выкачивали… И опять за кирки, лопаты… Однажды Максимыча завалило: грунт неустойчивый попался, а крепить некогда, — но все обошлось: одно ребро сломало.
— Ничего себе, называется, все обошлось: ребро сломало! — не удержался Фрол.
— Не перебивай! — недовольно буркнул Пихтачев и, погасив окурок о стоптанный каблук кирзового сапога, продолжал рассказ:
— На дурницу эти разговоры: горнотехнических инспекторов тогда не было, и профсоюз, помнится, нас не защищал, как теперь.
— Когда продуктов осталось только на обратный путь, они затопили шахтенку, закрыли накатником, незаметно подсыпали породой, чтобы весной опять вернуться. Вначале шли днем и ночью, зарубки на деревьях заместо светофоров им были, потом лошадь попала в старый шурф и сломала ногу, прирезали ее. Много ли утащишь на себе мяса, но, сколько смогли, нагрузили на себя. Шли только днем, боялись обезножить вторую лошадь, но спать не могли: каждый своим золотом дорожил, исчезло доверие друг к другу. Так шли они две недели, а зимовья, где были спрятаны продукты, не видали. Зарубки на деревьях исчезли в тумане, они сбились с пути. Потом зарядили дожди, еды не стало, кроме небольшого куска конины, протухшей за дорогу. К нему не прикасались, решили сберечь на худой конец. Шишковать стали, да медведь их обскакал. И вот решили назавтра законтромить коня — ему тоже нечего было жевать. Взбодрились бродяжки, потопали веселей. В сумерки добрели до бурной горной реки. А речка эта недалече от нашей фабрики течет, за смолокуркой брод они искали, право слово, — убежденно добавил Пихтачев. — Срубили, значит, березу, вершиной она легла на другой берег. Максимыч и еще двое, — допустим, Семен и Василий, я запамятовал, как их точно-то звали, — перебрались нормально. А последний, к примеру Санька, забодай его комар, который переплавлял коня через реку, сорвался с бревна и выпустил из руки узду. Коня понесло, ударило о корягу. Он нырнул, заржал, и больше они не видели его. Искали, да толку-то что? Поняли — пришла смерть. Жрать нечего совсем, даже последний кусок тухлятины-конины утонул вместе с лошадью. Пошел снег, деревья куржаком схватило, а одежонка летняя, ветром подбитая, пимов нет, в драных чириках остались. Последние силенки от голода пропали. Известно, богатый не золото ест, а бедный не камень гложет. Стало ясно: всем из тайги не выйти, кого-то нужно кончать. А кого? Кто послабже?..
Пихтачев сделал паузу и обвел взглядом слушателей. Рудаков и Степанов слушали внимательно, они вспоминали подробности этой жуткой истории, услышанной ими на одной свадьбе на Южном прииске. Пихтачев, как им казалось, излагал события не совсем точно… Столбов перестал иронически улыбаться. Вначале он считал, что слушает очередную пихтачевскую байку, теперь ловил каждое слово рассказчика.
— Так вот, первым, значит, начал Василий. «Кто, говорит, лошадь утопил, пусть и ответ держит». Максимыч возразил, предложил по-честному — пытать судьбу. Санька нашарил в кармане кусок закрутки — к чему она без табака — и разорвал на четыре части. На одном клочке углем крест вывел и передал все клочки слабейшему — Семену. Тот, перекрестившись, снял картуз, кинул поспешно в него бумажки, несколько раз нервно встряхнул. Василий, белее снега, снял шапку, тоже перекрестился, выхватил бумажку и подался в сторону. Развернул трубочку и облегченно выдохнул. За ним тянул Санька, он посмотрел бумажку сразу, — она была тоже чистая, без креста. Максимыч свою вытащил не торопясь. Семен наполовину развернул свою, последнюю, и завыл по-звериному.
— Так не могло быть, не могло, они ведь люди! — воскликнул Столбов, размахивая рукой перед Пихтачевым.
— У приискателей все могло быть. Известно, тайга по своим законам жила, медведь был ее прокурор, — со вздохом сказал Степанов.
— И что же было дальше? — непослушными губами выговорил Столбов.
— Дальше они пошли втроем, — глухим голосом продолжал Пихтачев. — Держались вдоль реки, она должна была вывести к людям. Брели по колено в снегу. Обессилели быстро, особенно Василий, значит. Разводили под пихтами костер, ложились ночевать ближе к огню, прямо в снег. И так день за днем, неделя за неделей. Однажды их засыпал буран, Василий упал в снег и не поднялся: «Здесь, под пихтой, и замерзну, смерть легкая по крайности». Долго уговаривали. Максимыч пошел на хитрость. «Отдай, значит, нам свое золото, на том свете оно не нужно. Не бросать же, почитай, пуд его». Василий от этих слов сразу опомнился и потопал дальше. Умереть решался, а отдать при жизни золото не мог, оно сильнее смерти для приискателя было! — подняв руку с вытянутым указательным пальцем, назидательно закончил Пихтачев.