Поднял руку, чтобы попросить слова, кудрявый как барашек, широкоплечий парень в серой брезентовой шахтерке.
— Проходчик Столбов, — сказал Северцеву Кругликов.
Исподлобья глянув на Михаила Васильевича, Столбов неторопливо заговорил:
— Директор просил разговаривать по душам. Так вот я и скажу по душе. Главк вырешает деньги, выходит, на что не нужно: на углубку шахты. А что нужно — дорогу, значит, — опять не строим. Два раза в год наша Сосновка становится вроде острова в океане: случись несчастье, и помощи скоро не дождешься! В прошлом году весной у меня жена, когда рожала, померла. В этом году начальника снабжения не спасли. Новый директор, пока ехал к нам, тоже узнал, почем фунт лиха, все еще хворый ходит. Думается мне, пора пришла дать нам денег на дорогу. А мы, значит, всем народом поможем, только начинайте, товарищ директор! Насчет добычи сомнения не держите — за нами не пропадет. Вот и весь мой душевный сказ…
— Горняки нас все успокаивают, — выкрикнула Борисова, — дескать, за нами не пропадет… А руды-то на фабрику даете мало! Мы простаиваем по вашей вине! Мой вам совет — не спешите языком, торопитесь делом! — Она сильно волновалась: острый нос побелел, веснушки выступили ярче…
В зале засмеялись. Галкин, не прося слова, запальчиво ответил за проходчика:
— Вы, обогатители, во время простоев подумайте, как извлекать из нашей руды не только вольфрам и молибден, но и олово, цинк, свинец! А то вы их теряете, сбрасывая в «хвосты»!.. Это у вас называется комплексное извлечение?!
Борисова вскочила со стула.
— Судите о том, Галкин, что вы в силах понять!
Перебранка между ними могла бы разгореться, но Северцев поднял руку и горячо заговорил. Он напомнил о том, что сосновцы находятся на сырьевом фронте, а проблема сырья вообще, и особенно минерального, решает по существу основную задачу — выполнение пятилетнего плана. Для этого в первую очередь нужно создать изобилие минерального сырья цветных металлов. За последние годы рост добычи руды шел у нас вместе с ростом числа рабочих, и производительность труда росла явно недостаточно. Причин этому много, но главная — неправильный выбор систем отработки.
— Одна из важнейших задач горного инженера в том и заключается, чтобы среди множества природных условий найти наиболее благоприятные. Ведь недаром горное дело часто называют горным искусством! — воскликнул Северцев. — Самой высокой выработки достигли горняки в Соединенных Штатах Америки. А почему?.. Да потому, что американцы из года в год увеличивают добычу открытыми работами, где производительность труда в пять, а то и в десять раз больше, чем при подземном способе добычи! Мы же внедряем этот способ крайне робко. С оглядкой… Взять, к примеру, наш Сосновский рудник: у него ли нет теперь возможности для перехода на открытые работы?!
— А зачем они нам? — крикнул кто-то.
— Чтобы ускорить создание материальной базы коммунизма. Геологи должны нам помочь изменить способ добычи, перейти на открытые работы… Теперь мы можем изготовлять для открытых работ любые машины! И вот… Хотя всем ясно, что открытая добыча во много раз дешевле подземной, а мы — по привычке! — все лезем под землю!.. Настало время отказаться от дурных привычек. Что сказать о дороге? Строить ее нужно непременно! Я попробую уломать главк, — может, прислушается к нашему голосу… Решить все сразу мы не можем, важно наметить наши самые неотложные задачи.
Что это за насущные проблемы? Первое: наш комбинат должен уже в этом году достичь проектной мощности, полностью загрузить обогатительную фабрику. Нам следует пересмотреть работу каждого забоя, горизонта, шахты с точки зрения эффективной организации горных работ, пока мы еще не перешли на открытый способ. Второе: готовить обогатительную фабрику к комплексному извлечению всех полезных компонентов из сосновских руд. Третье: построить наконец дорогу. Вот три проблемы, над которыми мы обязаны работать сегодня. На этом разрешите закончить наше совещание…
Трудно определить впечатление, которое уносили с собою люди, выходя из директорского кабинета. Во всяком случае, одно было вне сомнения: позиция директора далеко не у всех вызвала сочувственное к себе отношение.
— Круто берет, как бы шею себе не сломал, — процедил сквозь зубы Орехов.
Он выразил этим вовсе не только свое мнение.
Задержались в кабинете Шишкин и Кругликов. Вскоре вернулся сюда Орехов.
— Освобождайте меня быстрее! — выпалил он. — Я еще Яблокову подал заявление.
— В чем дело? — спросил Северцев.
— А в том, что я не инженер… Оно правда, инженеры в шахту не больно-то идут, в рудоуправлении и потеплей и поспокойней… Однако и мне тоже невмоготу! Сосунки разные, вроде этого самого Галкина, корить стали: мол, без диплома не разбираюсь я, значит, в технической политике…
— Что ж, надо было в свое время и вам учиться… А проект нужно изменять, Галкин прав, — возразил Северцев.
В одну секунду Орехов стал неузнаваем — злые глаза блеснули, он гордо выпрямился.
— Я, товарищ директор, может, не меньше вас хотел учиться! Да не удалось… Мальчишкой на гражданскую ушел. Просился на учебу, — велели окончания войны дожидаться. Кончилась война, — партия в Донбасс направила, на восстановление шахт. Откуда в ЧК мобилизовали — с контрой расправлялся, не до учебы было. Потом на партийную работу взяли, годок поучили в совпартшколе — и баста… Путевки в институт вот таким, как вы, сотнями выписывал, а самому попасть не довелось. Страсть как хотел учиться! Закончил вечерний рабфак. Даже в институт зачислили… А ни одной лекции так и не удалось прослушать: мобилизовали в деревню на коллективизацию, в счет двадцати пяти тысяч… В тридцать втором вернулся. Поступил на курсы подготовки в вуз, думал — весной в институт подамся. А весна пришла — замполитом в МТС угодил… На этом и закончились мои университеты… А вы… вы учились тем временем нормально. Инженерами стали… Теперь, под старость, меня виноватым считают: зачем дипломом не обзавелся!..
— Подождите, товарищ Орехов, давайте говорить спокойнее. Вы присядьте, пожалуйста, — пододвигая ему стул, сказал Северцев.
Орехов продолжал стоять, выжидательно посматривая слезящимися глазами.
— Теперь я знаю: вы прожили трудную жизнь, и вас никто не обвиняет в недостатке образования, но согласитесь — и вам не следует обвинять Галкина в том, что он «сосунок», то есть поздно родился на свет. Будь Галкин вашим сверстником, он бы, наверное, делал то же, что и вы, — ведь это было тогда главным для Родины. Каждое время имеет свои задачи, их обязан решать каждый. Мы не против хорошо работающих практиков, мы против плохо работающих инженеров и практиков. Сегодня горный цех работает еще плохо, значит, нам нужно повысить требовательность прежде всего к себе, а вы запугиваете нас своей отставкой. Не мне вас учить, как вам следует поступать, — закончил Северцев и дружески улыбнулся. Его расположила к Орехову рассказанная им биография.
— Я все понял, товарищ директор: нынешнее время не для такого овоща, как я, — зло бросил Орехов.
— Понимайте как хотите. Незаменимых людей нет. Если вы настаиваете, найдем и вам замену, — сдержанно ответил Северцев.
— Значит, вы всерьез задумали от меня избавиться? Пожалеете, — взорвался Орехов и, оттолкнув Шишкина, выскочил из кабинета.
— Злости в нем на десятерых хватило бы, — сказал Кругликов. — Я у него в горном цехе техноруком работал, знаю его хорошо. Скажу прямо: тяжело с ним инженерам приходится… Потому и не идут туда. Он всегда ими недоволен, всех подозревает в чем-то, как подозревали старых спецов в двадцатых годах. Любит заявления строчить… Обидно за него, — с горечью закончил Кругликов.
— А как он попал в начальники горного цеха? — спросил Северцев.
— Как? Очень просто, — вмешался Шишкин. — До нас работал где-то начальником угольного комбината. Работу завалил. Его направили на низовку, к нам. Велели нам держать его за старые заслуги на хорошем месте… Словом, решать что-то с ним нужно!..
— Решим, — пообещал Северцев. Он вызвал секретаршу и попросил заказать разговор с Москвой.
Разговор с Птицыным обещали только на поздние часы. Северцев остался у себя в кабинете и занялся геологическими отчетами. На улицах поселка зажглись фонари, из клуба, громко стуча каблуками по деревянному настилу, растекалась толпа: окончился киносеанс. Уже потянулись к шахте огоньки карбидных ламп: горняки спешили к ночной смене. А телефон все молчал. Позевывая, Северцев перевернул последнюю страницу последнего отчета и, собираясь домой, потушил настольную лампу. И вот в этот-то момент в темноте неприятно затрещал телефон. Северцев быстро снял трубку.
Он долго просил Птицына изменить смету, деньги, отведенные на шахту, передать на строительство дороги и усиление разведки, подтверждал, что данные о запасах будут новые. Сомнений нет! Это вопрос только времени. К концу года все материалы будут… Птицын возражал: смету утверждал сам Северцев, в середине года менять ее невозможно. Шахту нужно углубить, эта работа стоит в плане, а план необходимо выполнять безоговорочно. О запасах говорить рано, геологи любят писать вилами на воде, а после откажутся и всех оставят в дураках. Такие случаи уже были. На дорогу денег нет. Это Северцев сам прекрасно знает. Птицын тоже не маг-волшебник…
— Подожди, Александр Иванович, — перебил Северцев. — Я сам знаю, что летом тепло, а зимой холодно… Послушай меня: утвердив в таком виде смету, я допустил ошибку… я допустил… Я!.. Я!.. И теперь хочу исправить свою же собственную оплошность! — уже кричал он в трубку.
— Не вижу тут никакой ошибки. Нельзя пасовать перед трудностями. С ними нужно бороться. Предлагаю строго руководствоваться планом и не мудрить. На этот счет есть установка свыше… — отвечал Птицын.
Разговор оборвался. Северцев соединился с обкомом партии и договорился с Яблоковым, что приедет в обком. Сдаваться не собирался — наоборот, искал союзников в предстоящей борьбе.
Проходя по темному коридору рудоуправления, Северцев заметил свет в комнате геологоразведочного отдела. Открыв дверь, увидел Валерию: она рассматривала в лупу серый цилиндрический керн.
— Третий час ночи, пора на отдых, — сказал он. Подошел, взял в руку образец и, присмотревшись к нему, удивился: — Руда типично сосновская… Откуда взята проба?
— С третьего метра от поверхности земли на северном склоне, — ответила Валерия, собирая разбросанные по столу бумаги.
— А многие не верят в нашу Сосновку! И очень досадно, что не верят те, кому доверено решать ее судьбу… — горячо сказал Северцев.
Валерия накинула на плечи резиновый плащ. Они вышли вместе.
На улице было тепло и тихо. Высокое небо усыпали бледные звезды. Где-то поблизости неумолчно шумела буйная река.
— Пройдем берегом? — предложил Северцев.
Валерия остановилась, в упор посмотрела на него.
— После чаепития, я думала, ты не захочешь меня видеть. Скажи по-честному: может быть, мне лучше уехать отсюда?
Северцев промолчал. Валерия не настаивала на ответе.
Они свернули с поселковой улицы и, скользя по грязной пешеходной тропке, тянувшейся вдоль огородов, стали спускаться к берегу. Рядом на дороге в глубоких колеях журчали, обгоняя друг друга, весенние ручейки.
Река была пьяна от своей весенней силищи. Все заглушал шум бурлящей воды. Одинокий фонарь на речной барже желтой каплей висел в радужной мгле.
У самой воды лежала толстая валежина с узловатыми растопыренными корнями. Уселись на валежине.
— Я только что говорил с Москвой, — сказал Северцев. — Начальство против наших предложений… Виноват только я: в свое время сам утвердил эту дурацкую смету. Можно пойти на риск и самовольство, если оправдаются твои прогнозы. Теперь все зависит от тебя.
— Думаю, что не подведу, — отозвалась она. И, подумав, добавила: — Но дело, к сожалению, не только во мне. Хватит ли у нас сил на серьезную драку с главковским владыкой?
Глядя на холодно сияющую луну, пробившуюся сквозь голубоватую зыбь облаков и плывущую над темным лесом, Северцев внезапно высказал вслух то, что мучило его:
— Как ты жила все эти годы после ареста мужа?
— Это были бы неинтересные тебе и печальные для меня воспоминания. Жизнь уже прошла, а я ее не видала. Как жила? Работала, и только работала…
Она поднялась с валежины, подошла к искрящейся звездами бурной воде.
— Впрочем, если хочешь знать, я отвечу… Когда взяли Павла, решила уехать в Ленинград. Там была мама. Оставаться на Орлином не могла… В Ленинграде меня не прописали. Вернулась в тайгу и впряглась в работу. Изнурительную, тяжелую. Чтобы убить в себе все иные стремления, иные интересы. Долгое время было очень трудно. Анкета вызывала ко мне недоверие и настороженность. Поговаривали и так: разведку, мол, ведем так долго неспроста, нужно к Малининой получше присмотреться… Ну и другое в этом роде… Кое-кто пытался воспользоваться моим положением. Но люди меня в обиду не давали. Наши геологи и разведчики помогали всегда, когда было туго. Яблоков тоже поддерживал, он очень хороший человек — честный, справедливый… Это он меня выдвинул в главные геологи, для него человек важнее анкеты. Ну, о прошлом, пожалуй, хватит… Сейчас другое дело. Работаем дружно, много полезных минералов нашли в этих краях и, честно говоря, хочется сделать еще больше, много больше!.. В общем, живется мне теперь легко. В сорок лет почувствовала себя полноправным человеком. Ты даже не можешь себе представить, Михаил, как тяжело носить клеймо жены врага народа. А я его носила. Оно не выжжено на коже, но сжигает душу…
— Что слышно о муже? — чиркая спичкой, спросил Северцев.
— Ничего. Как будто это было вчера, так ясно помню: утром, перед работой, я обидела его, в резком тоне несправедливо упрекнула. Он ушел, не сказав в ответ ни слова, только печально поглядел на меня. Арестовали Павла прямо в шахте, больше его я не видала. Писала всюду, требовала, умоляла… Бывая в Москве, ходила по разным приемным. Ответ был один: осужден за контрреволюционную деятельность. Писем от него не получала, жив ли он — не знаю…
Над самыми их головами раздался радостно-встревоженный крик гусиной стаи. Дуплетом ухнули два выстрела.
Валерия медленно пошла к поселку по тропке, едва различимой в сумраке наплывающего рассвета.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Утром над Сосновкой появилась диковинная для здешних мест гигантская желтая стрекоза. Опустившись по вертикали, она присела на поле аэродрома.
Вертолет летел в Черноярск, и Северцев воспользовался этим случаем.
Чтобы добраться от черноярского аэродрома до города, пришлось проситься на попутный грузовик. Сидя в его кузове, Северцев всю дорогу видел как бы сплошной строительный пейзаж: по обеим сторонам шоссе росли большие жилые дома — одни были уже почти готовы, для других еще закладывали фундаменты. За длинными заборами виднелись недостроенные заводские корпуса с провалами вместо окон, а рядом на поле рабочие застекляли парниковые рамы огромного тепличного хозяйства, принадлежащего пригородному совхозу. Тряская булыжная дорога перешла в гладкую, асфальтированную. Стало попахивать дымком заводских труб. По всему горизонту маячили высоченные подъемные краны бесчисленных строек.
Проехали мимо приземистых кирпичных домов дореволюционной давности, похожих на купеческие лабазы. На одном сохранилась облезлая надпись: «Торговый дом Чурин и сыновья. Торговля колониальными товарами». На широкой улице, застроенной светлыми четырехэтажными домами, Северцев пересел в троллейбус. Через несколько минут он был у цели.
Яблоков встретил его как старого знакомого и пригласил до начала делового разговора в столовую — вместе пообедать. Широкоплечий, приземистый, немного припадающий на правую ногу после фронтового ранения, спокойный и умный человек, он поправился Северцеву еще в первую их встречу, осенью прошлого года.
За обедом Яблоков расспрашивал о всевозможных сосновских новостях, обо всех общих знакомых на комбинате.