Грузовик остановился, и размышления Северцева прервались. Горбун нагнулся над щитком, снял со спидометра пломбу и, накручивая валик, стал искусственно нагонять километраж. Закончив эту операцию, он вылез из кабины, открыл бензиновый бак. Заправив туда длинный черный шланг, подсосал бензин. Струя горючего полилась на землю.
— Что ты делаешь? — возмутился Северцев.
— Готовлюсь смену сдавать, — спокойно объяснил шофер и подергал шланг, отчего бензин потек на землю еще быстрее.
Северцев попробовал вырвать у него шланг, закричал:
— Мало того, что приписал километраж, так ты, сукин сын, еще бензин на землю сливаешь!.. Под суд захотел?
Шофер был по-прежнему невозмутим:
— Не шуми, браток. С бензином в баке лишний километраж не признают. Все так делают. А то при нынешних расценках наш брат шофер без хлеба останется. В городах бензин продают налево, а здесь кто его купит! Вот и приходится сливать наземь. Судом стращать — просто. Ты лучше оплату помоги изменить. Чтобы, значит, и шоферам и государству лучше стало, — объяснил он, сматывая на руку шланг.
Северцев с досадой оглянулся на большое подсыхающее на солнце пятно у песчаной обочины дороги и, молча сунув шоферу за проезд десятку, зашагал к блестевшей неподалеку реке.
Мост все еще не был отстроен. Михаил Васильевич перебрался через бурлящую у серых валунов речку по деревянному настилу. Он шел и думал о встрече с горбуном: что же получается? В погоне за заработком шоферы преступно уничтожают бензин, диспетчеры выписывают фиктивные наряды, начальство включает дутый километраж в выполнение плана перевозок, получает за это премии… Лишь бы форма соблюдалась. Куда это годится? Надо менять, многое надо менять!
Дорога на смолокурку представляла собою что-то вроде естественной аллеи, обросшей пихтами. Сумрачная, хотя и широкая, она была выстелена толстым ковром скользкой хвои. Красноватый, по-вечернему спокойный свет солнца, опускавшегося за лесом, пробиваясь между стволами, мягко ложился на этот рыжий ковер.
Окна и двери в темном домике Никиты были раскрыты настежь. Немного поодаль от крыльца дымил костер, швыряя в стороны яркие искорки. Над костром слегка покачивалось подвешенное на сучковатых кольях ведро, черное от копоти. Из ведра клубами валил пар. Никита в вылинявшей от пота и рваной на локтях солдатской гимнастерке чистил охотничьим ножом картошку. У ног его лежал верный пес.
— Здравствуй, Никита! Принимай гостя. — Северцев подошел к старику и уселся на опрокинутое вверх дном треснутое корыто.
— Здорово-ка, Михаил Васильич! Прямо на уху угодил. Знаю тут одни бочажок, там вот утречком тайменя и хариуза споймал. Покури малость, отдохни, вскорости и ушица поспеет… Заночуешь? — спросил старик.
— Заночую, — снимая сапоги, ответил Северцев.
Он чувствовал себя у Никиты как дома. Все располагало здесь к отдыху: опрокинутое корыто казалось удобнее мягкого дивана, смолистый дымок костра, выедавший глаза, приятнее душистой сигареты, а журчанье соседнего ручейка, конечно, уютнее, чем звуки охрипшего радиорепродуктора. Устало вытянувшись на корыте, заложив руки под голову, Северцев вглядывался в клочки неба между вершинами деревьев, ища знакомые с детства созвездия, проступавшие в темнеющей синеве.
Он рассказал хозяину о новостях. И с тревогой задавал себе вопрос: какому заместителю теперь поручит министр разобраться в строительстве дороги, не пойдет ли этот заместитель на поводу у Птицына?..
— Щерба готова, — объявил Никита, громко отхлебнув с деревянной ложки горячего варева.
Северцев принял из его рук миску с дымящейся ухой.
— Под такую уху не грешно и стопочку пропустить. Ругаю себя, что не захватил, — посетовал Михаил Васильевич.
— Самогонки чуток есть. Вчерась угостил один прохожий. Да от нее меня давно воротит, — признался Никита.
— Что так?
— А то, что через эту сивуху, забодай ее комар, Шахов меня чуть на тот свет не откомандировал… Завлекательная со мной случилась история, — начал Никита, поставив на землю свою миску. — Когда гражданская война закончилась, меня Шахов, значит, и выдвинул начальником уездной милиции. Стал я шишкой на ровном месте. Доносят мне, что мельник наш самогонку гонит, хлеб на вино, варнак, переводит, когда голодуха кругом! Посылаю мигом своего помощника с обыском, — неторопливо рассказывал Никита. — Вертается он вскорости и докладает: самогону не нашли, аппарат не обнаружили, напраслину на человека возвели. Конфуз-то!.. Проходит несколько дней, и на базаре ловим бабу с четвертью самогонки. Пужнули, она сразу и созналась — купила у мельника. Да-а! Иду в уездное политбюро, — дескать, нужно мельника пощупать покрепче, при нужде на притужальник взять. Решили ехать на обыск с прокурором и секретарем уисполкома. В понедельник с рассветом нагрянули на заимку, мельника еще в постели прихватили и давай шарить по избе. Все вверх дном подняли — от подполья до чердака, а нашли одну недопитую бутылку, хозяин божился, что на базаре купил. Да ты что не ешь-то, Михаил Васильич, аль щерба не вкусна?
— Рассказывай, рассказывай, — откликнулся Северцев, снова берясь за ложку.
— Шарим на сеновале, даже дровяной сарай не обошли, а хозяин, бестия, посмеивается, — дескать, в сортире еще не были, там сырье на месте, из него и гоню… Прокурор с секретарем уисполкома — взад пятки: дескать, извините за беспокойство, долг службы… А я нутром чую, что дурачит нас хозяин! А как доказать? Мельник, тот все больше распоясывается — зыркнул этак на секретаря уисполкома, — у него лицо татарское, — и спрашивает: какой мы нации, что на русских людей кидаемся? Я ему сказываю, что на свете знаю только две нации — честных людей и паразитов, других нациев не знаю и знать не хочу, а за такие разговоры можем с ним поговорить, как с контрой… Словом, велел я отвести нас в баню и вижу — мельник в лице вроде переменился. Бурчит, что баня у него сгорела, к соседям париться ходит. Пошли, смотрим: банька и взаправду сгорела, стены наполовину разобраны, крыши нет, а дорожка в снегу к ней торная — зачем бы? Вошел я в баньку через выбитое окно, огляделся. Кругом бревна обуглены, снегом их запорошило, пахнет гарью. Толкнул дверь в предбанник, а она не открывается: на замке. Спрашиваю мельника: что за дверью? Отвечает: моя старуха ненужное барахло там держит. Прошу ключ — потеряли, отвечает. Выдернул я скобу, осветил фонарем предбанник, — висят по стенке веники, сломанная табуретка в углу валяется, битые глиняные крынки на полу стоят. Прокурор посмеялся на меня, — дескать, какой-то там Пистон из меня не вышел!
— Пинкертон! — поправил Северцев.
— Во-во. Пошли мы прочь из предбанника. И угораздило же меня задеть за что-то ногой. Посветил: кольцо. От крышки подполья. Посмотрел на мельника, — улыбка с него мигом облезла, белый весь и на меня волком смотрит. «Нашли?» — спрашиваю. Он только головой мотнул и припал спиной к стенке. Поднял я крышку, осветил подполье — а там аппарат в работе, первач, по виду чище слезы, капает… Запах райский шибанул мне в нос, голова закружилась: давно такого великолепия не видал. В то время жили мы туго, живот ягодным чайком полоскали, все время кишка кишке кукиш казала. Смотрю я на своих соратников: им не лучше моего, от дурмана глаза прикрыли.
Никита засмеялся и чуть не поперхнулся ухой.
— Пошли мы, значит, в избу акт составлять, — продолжал он, отдышавшись. — Прокурор нарисовал его по правилу, все расписались и пошли ломать самогонную машину. Такой был закон. Пришли в предбанник, взял я топор, спускаться в подполье не тороплюсь, а мельник как закричит: «Машина на заграничный лад исполнена, ломать грешно!..» Переглянулся я с прокурором, а он советует: проверь качество продукции. Может, мельника еще и за низкое качество привлекать придется? Отказываться мне было невозможно. Мельник божится, что хороша. Ну, я и попробовал первым. За мной мои боевые соратники. Все мы были горазды выпить…
Только в пятницу вечером выбрались мы от мельника. Он обещал никому не сказывать про обыск и про то, что потом было. Но Шахов откуда-то дознался и всех нас, голубчиков, за ушко да на солнышко! Грозился через ревтрибунал в распыл пустить. Да потом смягчился. Однако из начальников всех выгнал. На этом моя карьера и закончилась. Больше начальником я не бывал… А на Шахова я не в обиде. Хотя он и строгий, однако с нашим братом цацкаться никак невозможно, — закончил своей рассказ Никита и снова принялся за уху, уже изрядно остывшую.
Северцев посмеивался:
— Поучительная история… Выходит, экспертиза подвела?..
— Она самая. Только в наших краях ее не спиртизой называют, а самогонкой: не от слова «спирт», а от слова «сам гоню». Она и подвела. А как же! Может, сейчас бы я в больших чинах был али на прохфессора обучился. Теперь вон оно как: все с образованием ходют. А у меня оно известно какое: поднять да бухнуть, — сокрушался Никита.
— А семья-то у тебя, у отшельника, была?
— Не. Всю жизнь бобылем прожил. Потому как баб я страсть боюсь! Все они, ведьмы хитрые, только и думают околдовать мужика, вскочить на шею и ножки свесить: вези, пока носом ткнешься!.. Изо всего их сатанинского отродья одну нашу Валерию Сергевну уважаю. Она женщина самостоятельная, не вертихвостка.
Уха была съедена. Костер догорел. Подошла короткая ночь. Тишину нарушали только соловьи. Они изо всех сил старались перещеголять друг друга замысловатыми коленцами.
Никита отряхнул с серебряной бороды хлебные крошки, не спеша обтер драным рукавом усы, громко икнув, поднялся, прошел в темный сарай и вернулся оттуда с большой охапкой прошлогоднего сена.
Ночь была такая теплая, что Северцев отказался спать в доме. Он снял с себя куртку и бросил ее на пыльную копну.
Лежа на колючем сене, Михаил Васильевич долго ворочался. Почему Никита вздумал так расхваливать Валерию?.. Наверно, потому, что она такая же отшельница, как и он, этот одинокий старик… Сама виновата, все могло быть иначе… А как? Кто может это знать?
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Опять ничего нет? — спросил Кругликов.
Северцев молча кивнул.
После утреннего обхода горных работ они шли усталые по мощенной круглым булыжником дороге.
Припекало. Но в перелеске дохнуло прохладой, хотя слепящее солнце заглядывало под кроны пихт и кедров. Расстегнув ворот белой русской рубашки, вышитой васильками, Михаил Васильевич заговорил:
— Я устал сочинять докладные, звонить по телефону, писать телеграммы в главк, в министерство, в обком партии!.. Ответ отовсюду один: министерство разбирается, результат сообщит… Когда же это будет?!
— Да, на дворе уже лето. А оно в Сибири короткое, — с горечью вставил Кругликов.
Северцев выругался. Надо было, не теряя ни одного дня, действовать, действовать, действовать, а он вынужден ждать…
После весенней распутицы подсохли проселочные дороги. Надо было срочно подвозить камень и песок, выравнивать выбоины и колдобины, начинать проходку тоннеля… Северцев уже дважды проехал по всей трассе будущей дороги, определил места, где будут карьеры для добычи камня и песка. Чтобы готовить щебень, он взял бездействующие на обогатительной фабрике дробилки. Обязал механический цех срочно ремонтировать экскаваторы, автомашины. С начала июня на трассе работали маркшейдеры и топографы, они «выносили в натуру» проектные линии дороги. Словом, комбинат как следует подготовился к наступлению на таежное бездорожье и ожидал только министерского сигнала… Союзники сосновцев были тоже наготове: Пнев подтвердил, что выставит дорожные машины и автотранспорт, ближайшие колхозы дали слово помочь людьми.
Во всех цехах комбината прошли открытые партийные собрания, и коммунисты решили добровольно отработать на строительстве дороги каждый по десять дней. Их поддержали комсомольцы. А не дальше как вчера поселковый Совет объявил дорогу народной стройкой.
— Что-то заклинило в Москве… — мрачно добавил секретарь парткома.
Миновав перелесок, подошли к одноэтажному коттеджу, окруженному палисадником. Палисадник зарос густой травой. Окна наглухо закрыты ставнями. Нигде ни души. Дом производил впечатление давно необитаемого. Михаил Васильевич открыл калитку и пригласил Кругликова заглянуть к нему:
— Только что перебрался. Дом большой, не знаю, что в нем и делать, хоть под танцы сдавай!
Они поднялись на застекленную террасу.
В доме четыре комнаты, кухня. Комнатки небольшие. Закрытые ставни погрузили их в полумрак. В столовой круглый стол накрыт белой бумагой. Вокруг него четыре стула. На столе крынка с молоком, черствый хлеб, куски колбасы. В соседней комнате две никелированные кровати. Только одна из них застелена. В маленькой комнатушке, расположенной дальше, этажерка, одна табуретка. Следующая за этой комната совсем пуста.
— Устраивайся поудобнее, — заметил Кругликов. — Когда семья-то приезжает?
— Жду. Занятия у сына закончились, должны скоро приехать. Ну, давай позавтракаем! — И Михаил Васильевич разлил в стаканы молоко.
На черствый хлеб положили по куску копченой колбасы. Сели за стол.
— Ты, видать, неприхотливый. Живешь по-студенчески… — тепло усмехнулся Кругликов.
— Всю жизнь было некогда жить по-другому. Год в Москве, правда, жил по-иному — ну, что ли, по-директорски… но отвык, как видишь, быстро. Хуже, друг, с женой… — неожиданно для самого себя вырвалось у Северцева. Может быть, эта теплая усмешка друга и была тому причиной? — Вцепилась в хорошую квартиру… и не торопится в тайгу!.. Ну, ешь, ешь и пей, сколько душа примет, а я пока отлучусь на кухню: студенты и то стаканы моют. Твой потом сполосну…
В конторе Шишкин передал им наконец-то полученный ответ, подписанный неизвестным Северцеву Бурдюковым — новым заместителем министра.
«Титулом капитального строительства на 1955 год по Сосновскому комбинату строительство дороги не предусмотрено. Передача денежных средств с других предприятий в данное время невозможна, так как не освоенные ими средства в первом полугодии могут быть израсходованы во втором. Поэтому Сосновскому комбинату дополнительно деньги на дорогу могут быть выделены не ранее четвертого квартала».
Северцев перечитал эту бумагу вслух Кругликову и Шишкину.
Все трое долго молчали.
В этом документе Михаил Васильевич сразу распознал почерк Птицына: поручение министра формально выполнено, вопрос всесторонне рассмотрен, просителям окончательно не отказано, наоборот — им оставлена надежда…
Издевательская, по существу, отписка Птицына, видимо ловко использовавшего некомпетентность нового заместителя министра, ставила крест на строительстве дороги в этом году. Все уже проведенные подготовительные работы сразу оказались ненужными, а Северцев — со своей уверенностью в правоте начатого дела — остался в дураках! Кто же мог серьезно думать о том, чтобы начинать строительство в зимние месяцы, в пору, когда стоимость работ самая высокая?
— Что делать? — растерянно проронил Северцев.
Шишкин пожал плечами:
— Мы сделали все, что могли. Даже больше, чем имели право. Дальше упорствовать нельзя. И так придется списывать куда-то затраты на дорогу.
— Вероятно, вы правы, — глядя куда-то мимо Шишкина, ответил Северцев. — Нам спокойнее будет отступить и ждать, чем строить и отвечать за «беззакония»…
— Я об этом и говорю! Ведь отвечать придется вам, — подчеркнул Шишкин.
— Спасибо за напоминание… А что посоветуешь ты, Иван Иванович?
— Ты многим рискуешь… Но риск — благородное дело. Решай сам, а в поддержке нашей можешь не сомневаться.
Как ни странно, получив из министерства отрицательный ответ, Северцев перестал колебаться. Теперь выжидать было нечего, следовало немедленно сделать выбор — выбор между формой и существом дела. За форму держались Птицын и какой-то Бурдюков. Само дело поддерживали партийная организация комбината, областной комитет партии. Северцев понимал, что победа Птицына временная. Окончательная — будет на их стороне. И он решился…