— Ну что? — нетерпеливо спросил Гешка.
— Не нашел, — ответил Илья.
Гешка, заметив, что одежда на нем тлеет, схватил стоявшее у печи ведро с водой и хотел было окатить Морозова.
— Стой! — грубовато схватил его за руку Никитченко. — Мокрый он в печи изжарится.
— Куда ты? — крикнул Илья, увидев, что Гешка направляется к печи и что он уже одет во все ватное. — Ты что, в печь лезть хочешь?
— А как же? — сказал Гешка.
— Так ты сперва меня послушай. В печи не дыши, а то все легкие сожжешь. Набери воздуху, сколько можешь, и веди себя так, словно ты под водой находишься. Да смотри не мешкай там! — крикнул он вслед Гешке. — Взгляни — и назад!
Около двух часов длилась эта адская работа. Авария была устранена.
Гешка вывалился из печи совсем измученный. Он опустился прямо на пол и, обведя вокруг мутным взглядом, попросил:
— Пить…
Кто-то, поддерживая его голову рукой, поднес кружку с водой. Гешка сделал глоток и вскрикнул от боли: губы спеклись и потрескались.
— Ничего, Гешка, — сказал Илья, — до свадьбы заживет. А печь мы все таки наладили.
Гешка посмотрел на часы: со времени остановки прошло всего четыре часа, а ему казалось, что он работает несколько смен подряд. Горело лицо, ныло тело.
Молодец, Гешка, — сказал Никитченко. — Теперь я вижу — у тебя наша, настоящая, рабочая кость. Теперь ты через огонь прошел и на всю жизнь закалку получил.
— Надо печь запускать, — стараясь говорить как можно равнодушнее, чтобы не показать радость, которая так и била из него, сказал Гешка, тяжело поднимаясь с пола и чувствуя, что ноги у него стали какие-то вялые и его качает из стороны в сторону.
— Сиди, сиди, — добродушно пробасил Никитченко, — герой! Я уж вашу печь запустил и остаток за вас доработаю. Отдыхайте!..
Гешка вышел из проходной завода и устало поднялся на крутую насыпь, где стоял вагон.
Рассвет позолотил прибрежные кусты и деревья, солнечными зайчиками заиграл на ребристой поверхности моря. Вдалеке виднелась легендарная Малая земля. Но у Гешки уже не было прежней ребяческой зависти к защитникам Новороссийска. Он повзрослел за эту ночь и понял, что каждый подвиг во имя Родины — это труд упорный и настойчивый.
— Гешка, — подбежала к нему Люба, — вот возьми!
На ее раскрытой ладони лежал комсомольский значок. Гешка провел рукой по гимнастерке — значка не было на месте. Видно, потерял, когда работал в печи. Гешка взял значок. Он потемнел и потрескался, впекся в камень…
А мимо состав за составом проходили вагоны, груженные цементом. Они шли на стройки гидроэлектростанций, фабрик, заводов, жилых домов. И Гешка с Любой были горды от сознания, что в этом цементе есть доля и их труда.
…Соколов замолчал. Тихо плескалось море. В кустах рассыпали трели соловьи. Я смотрел на значок и думал: «Сколько воспитал комсомол вот таких простых парней, как Геннадий, скромных, трудолюбивых, готовых на любой подвиг».
— Товарищ старший лейтенант, — прервал наше молчание голос рассыльного. — Вас вызывает начальник штаба.
Геннадий поднялся с камня, надел фуражку, одернул китель и пошел за рассыльным.
— Старший лейтенант Соколов по вашему приказанию прибыл! — громко доложил он, войдя в кабинет начальника штаба.
— А, Соколов, — встал ему навстречу подполковник Кравченко. — Тут вот с вами хочет познакомиться капитан Эдуард Смит, командир самолета-нарушителя.
Подполковник сказал несколько слов на языке, не знакомом Соколову, и со стула стремительно встал грузный мужчина в кожаной куртке. Взглянув на Соколова, он изумленно захлопал глазами и недоверчиво посмотрел на подполковника: уж не смеется ли он? Неужели вот этот совсем желторотый юнец сумел посадить его — прославленного воздушного аса, которому командование всегда поручает самые ответственные задания?
Кравченко тихо рассмеялся.
— Растет наше поколение, — сказал он, обращаясь к командиру полка полковнику Свиридову.
— Растет, — согласился тот, — да еще как! Смотрите, какого зубра Соколов свалил. Такими действиями может гордиться любой ветеран войны. Рады? — спросил он Соколова.
— Рад, товарищ полковник, — ответил Соколов.
— Смотрите, только не задавайтесь, — сказал Кравченко. — А то, чего доброго, голова закружится.
— Ничего, — засмеялся полковник, — не закружится. Парень крепкий, огнем опаленный. Так, что ли, Соколов?
— Так точно, товарищ полковник. Мой заводской учитель, старшина второй статьи запаса Илья Морозов, не раз говорил: наше дело у печей стоять, с огнем работать, а огонь слабонервных не любит.
Гордая любовь моя
ихо плещется море. Полная круглоликая луна, взойдя на небо, притушила яркое мерцание звезд. На берегу в кустах лихо рассыпают трели какие-то не знакомые мне птицы. И от этого становится еще тоскливее. Уйти бы сейчас в степь, побродить, вдыхая горьковатый запах полыни, забыться…Присев на комингс, я смотрю на дрожащую лунную дорожку. Вот так и у нас в степи серебрится под луной ковыль.
С полубака доносится гомон веселых голосов: ждут артистов из города. Но мне не до них. Неудача ошарашила меня. Уж в чем, в чем, а в своем расчете я был уверен.
Я стараюсь разобраться в происшедшем, чтобы на комсомольском собрании открыто и честно обо всем рассказать товарищам. А что собрание будет — я уверен. Я сам член бюро, сам осуждал за такие промахи других. Что ж, это правильно: что заслужил — то и получай… А ведь мой расчет перестал быть отличным.
Мимо проходят матросы и старшины и, как мне кажется, с сочувствием поглядывают на меня. А я злюсь: жалеют. Так тебе и надо! Неудачников всегда жалеют… К черту, окончится служба, уеду в колхоз, там меня жалеть не придется!..
Стоп, стой, Александр Курзаев, не туда побежали твои мысли. Нечего злиться — сам виноват. Вот и разберись во всем…
Ярко вспомнилась последняя встреча с Ларисой. Ее глаза, недоумевающие и печальные, как будто спрашивали: «За что ты меня так? Что я тебе сделала плохого?» Ах, какой я был тогда дурак! Ведь она мне нравилась больше всех девушек, которых когда-либо встречал. Мне вдруг захотелось побыть сейчас с Ларисой, взять в руки теплую и мягкую ладонь ее и рассказать обо всем. От этого стало бы легче.
Обидел я ее. И Виктора обидел, своего лучшего друга.
А ведь все началось так хорошо. За отлично проведенные стрельбы меня поощрили краткосрочным внеочередным отпуском. Счастливый и радостный, распрощался я с товарищами. Еще бы, столько труда было затрачено, чтобы сделать весь расчет отличным. А впереди заслуженный отдых — целых десять дней.
Всю дорогу за поездом неотступно бежал дождь. Я лежал на верхней полке и, прислушиваясь к дробному топоту капель по крыше и стенам вагона, поглядывал в окно. Поезд пересекал степь. От порывов ветра созревший хлеб устало волновался и покорно подставлял взлохмаченные колосья под тяжелую поступь дождя. Мимо проносились села, утопающие в зелени садов, кое-где уже виднелись убранные поля, сочная чернота пашен. На опушке стоял трактор. Высокая дивчина в комбинезоне, не обращая внимания на дождь, что-то ремонтировала в моторе.
«Мне бы сейчас на трактор, — подумал я, — показал бы я класс…»
Я зажмурил глаза и на минуту представил себе такую картину. В поле встал трактор. Тракторист — молоденький паренек — беспомощно суетится около машины. Тут же и механик РТС, он растерянно разводит руками: не пойму, дескать, в чем загвоздка. И вот появляюсь я, Курзаев…
Я засмеялся: «Мальчишество. Конечно, такого никогда не случится. И трактористы в колхозе хорошие, и механик опытный… А все же неплохо было бы появиться в колхозе именно таким „спасителем“. Девчата бы зашептались: „Видали, мол, какой Курзаев, с флота приехал и всем нашим нос утер…“».
И вот с таким, несколько взбалмошным, настроением я сошел на станции и, минуя вокзал, направился в город. Дождь прекратился. Лишь часть неба все еще была покрыта густыми мазками туч. Они медленно, не перегоняя друг друга, проплывали над городом, то закрывая, то открывая солнце.
Около Заготзерна я встретил шофера из нашего колхоза — молодого паренька, в котором с трудом узнал Кольку Грачева. И вот уже трехтонка, весело подпрыгивая на неровностях булыжной мостовой, проскочила по городу и покатилась по грейдерной степной дороге. Справа размашисто шагала, помахивая зелеными, посвежевшими после дождя листьями, высокая и густая кукуруза. Слева желтела слегка почерневшая стерня недавно скошенного хлеба. А навстречу развернутым строем бежали электрические столбы.
— Богатый нынче урожай, — словоохотливо болтал Колька, привалившись боком к стенке кабины и держа руль одной рукой. — Хлеба у нас отменные, а кукуруза — лес просто. Зайдешь, на носки встанешь, руку поднимешь — и то не видно. На каждой будылке два-три початка, и площадь приличная. Лариса Зеленская, наверное, за кукурузу Героя получит… Эх и красивая девушка Лариса! Приезжал тут к нам один поэт, обещал стихи про нее написать. Как думаешь, напишет?
— Раз обещал, наверное, напишет. — Я усмехнулся, стараясь припомнить, какая это Лариса, но не вспомнил и подумал: «Засела дивчина у парня в сердце».
Трехтонка проскочила по краю села, мимо беленьких хат, нырнула вниз, прогрохотала по бревнам моста, перекинутого через небольшую, с крутыми берегами речушку и остановилась у огромного крытого навеса. Около молотилки споро работали девчата.
— А ну, красавицы! — закричал Колька. — Много на приданое намолотили? Я свататься приехал и жениха привез.
— Себя не обидели, — весело отозвалась невысокая гибкая девушка. — Только жених ты невыгодный: на колесах жизнь твоя. А нам нужен такой, чтобы дома сидел да хозяйство стерег, пока мы работаем.
— Тогда, Лариса, — ответил Колька, — тебе за деда Степана выходить нужно. Он все равно ночным сторожем работает. Вот и будет совмещать.
Девчата рассмеялись. Я с любопытством взглянул на Ларису.
«Да это же кузнеца дочка, — вспомнил я. — Ишь как вытянулась, прямо невестой стала. Но чего в ней Колька нашел особенного? Так себе». — И равнодушно отвернулся. Но в следующий же миг поймал себя на том, что меня тянет опять посмотреть на нее.
Она была хороша той неяркой степной красотой, которую не сразу заметишь, но, увидев, не оторвешь глаз. Некрупные, правильные черты лица, пепельная коса, чистый, открытый лоб…
Я встретился со взглядом Ларисы, насмешливым, лукавым, и поспешно отвел глаза, чувствуя, как в груди отчего-то гулко забилось сердце. Рассердившись, я, как мне казалось, с независимым видом вылез из кабины и поздоровался.
— Смотрите, моряк! — зашептались девушки.
— Да это же Сашка Курзаев!
Каким статным да бравым стал!
Я, словно не слыша этих слов, взял из кабины свой чемодан.
— Спасибо, Николай! Счастливо оставаться! — Козырнув и четко повернувшись на каблуках, я размашисто зашагал.
Все дни отпуска я чувствовал себя героем. Каждый вечер, отутюжив форму и до блеска начистив ботинки, шел в клуб, где собиралась свободная от работы молодежь. Пели, танцевали. Я много рассказывал о службе на флоте, о морских походах. Ребята с интересом слушали меня, расспрашивали. Мне казалось, они смотрят на меня с завистью, а девчата — с восхищением. И я, разговаривая с парнями, снисходительно похлопывал их по плечу, всем видом говоря: ничего, послужишь с мое — тоже человеком станешь. Ах, каким я был глупцом! Ведь ничего так не отталкивает, как снисходительное пренебрежение и зазнайство. Но это я понял только сейчас, а тогда… тогда я вел себя так, что при одном воспоминании об этом мне становится стыдно.
И только Лариса не обращала на меня никакого внимания. Она обычно садилась около Николая, слушала, как он играет на баяне, тихо подпевала ему.
Как-то, улучив минутку, я спросил Кольку, стараясь говорить как можно равнодушнее:
— Крутишь с Ларисой?
Но он покачал головой, улыбнулся ласково и печально:
— Нет, она меня не любит.
Я удивился, не поверил, но в то же время почему-то обрадовался.
Однажды, возвращаясь из клуба, я разговорился с Ларисой, и мы долго бродили по селу. С тех пор так и повелось: домой мы шли вместе. Мне было хорошо с Ларисой, и я все больше и больше привязывался к ней, скучал без нее.
Но с другими я продолжал вести себя по-прежнему. Рассказывая о море, я начал понемногу приписывать себе то, что случилось не со мной, а с моими товарищами по службе или что я слышал от других. Иногда я спохватывался: зачем я это делаю? Но потом успокаивался: а кто узнает?
Мне лестно было видеть, как разгораются глаза у девушек и парней, как они изумленно ахают. И с каждым разом я все сгущал и сгущал краски, давая волю фантазии.
Очевидно, мне только так казалось, а на самом деле многие, наверное, догадывались, что я завираюсь. Лариса тоже не раз говорила мне с мягким укором:
— Зачем ты так ведешь себя?
А меня будто волна какая-то подхватила, я продолжал выдумывать. Лариса, слушая мои разглагольствования в клубе, становилась какой-то тихой, словно вся сжималась, грустнела.
Молодежь видела, что мы с Ларисой тянемся друг к другу. Однажды я услышал, как кто-то сказал:
— А приберет Лариса нашего моряка к рукам…
— Да, видно, дело к свадьбе идет.
Слова эти почему-то задели меня: как это «приберет к рукам»? И я резко изменил свое отношение к Ларисе. Не то чтобы стал ее избегать, а просто с равнодушным видом проходил мимо.
Многие заметили ото и открыто осуждали меня. Даже Колька, тот самый Колька, который был безнадежно влюблен в Ларису и над которым я торжествовал победу, и тот оказался куда лучше меня.
— Послушай, Саша, — сказал он как-то, — зачем ты обижаешь Ларису?
— Я обижаю Ларису? С чего ты взял?
— Вижу.
— А что ты видишь?
— Вижу, что ты ей нравишься.
— Мало ли девушек, которым я нравлюсь. Так что же, прикажешь всех их в жены брать? — И я рассмеялся, очень довольный своим ответом.
Колька молча посмотрел на меня с каким-то брезгливым презрением, повернулся и ушел.
Молодежь стала сторониться меня. И как-то незаметно я остался с такими ребятами, над которыми смеялось все село. Вроде Ивана — «первого» парня на деревне. Он разухабисто играл на гармошке, говорил девушкам двусмыслицы, грубил бригадиру, отлынивал от работы и «не дурак был выпить».
Но на это я не обратил внимания. Да и пора было возвращаться на службу: отпуск кончался.
На проводах я снова завладел всеобщим вниманием. И только дед Степан, слушая мои рассказы, вдруг сказал:
— Эх, сынок, сынок! Одна ласточка весны не делает.
Мне бы задуматься тогда над этими словами, но я пропустил их мимо ушей и уехал, даже не попрощавшись с Ларисой.
И на корабле я продолжал вести себя так же, как и в деревне. Мне казалось, что расчет мой достиг совершенства. Из-за этого я и поссорился со своим земляком Виктором Свиридовым.
Как-то он зашел на мой пост, я заканчивал занятия с расчетом. Старший матрос Потапов, весело поблескивая черными цыганскими глазами, быстро выполнил последнее упражнение.
— Стреляющее заменено! — доложил он.
— Норматив перекрыт! — объявил я, взглянув на секундомер.
Когда мы остались одни, Виктор сказал:
— А ведь твой комендор доложил о выполнении вводной, когда еще не все сделал.
— Пустяки, — отмахнулся я. — Потапов у меня лучший замочный. Когда нужно будет, все сделает отлично. Он стреляющее тысячу раз снимал и может заменить с завязанными глазами.
Виктор с сомнением покачал головой:
— Ты не нрав, Саша.
Это меня взорвало, и я наговорил другу много резких слов. Он молча выслушал меня, повернулся и вышел.
Я догнал его уже на верхней палубе, около обреза. Взглянув на светящийся огонек его папиросы, подумал: «Сердится. Ну ничего, сейчас я его расшевелю». И заговорил, как будто между нами ничего не произошло:
— А хорошо у нас сейчас в степи, Витя. Осенью пахнет…
— Ты лучше скажи, — перебил он меня, — в каких это ты заграничных походах бывал? Дед Степан мне письмо написал…
— Ах, дед Степан! — рассмеялся я. — Понимаешь, какое дело получилось? Пристали — расскажи да расскажи. А что я им расскажу? Как я свой расчет тренирую? Кому это интересно? Вот я и приврал малость, чтоб отвязались.