Рядом с рабочим Генеральному секретарю аплодировала колхозница, гордо выставив вперёд свою необъятную грудь. За ней пристроился тощенький интеллигент в очках. Сильно подавшись вперёд, он с нескрываемым интересом заглядывал в декольте соседки.
– Вы показывали картину Арутюнову? – спросил Боря.
– Специально нет, но он её видел.
– И?
– Начал кричать, что я занимаюсь ерундой и понапрасну теряю время. Ведь если мы не успеем закончить полотно до того как Генсек отбросит коньки, то вообще неизвестно, купит ли государство картину.
– И всё?!
– Конечно! Он даже рассказал мне, когда возник стиль социалистического реализма.
– Когда? – спросил Боря.
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Эх ты, темнота, – усмехаясь, сказал Горюнов, – слушай.
В древние времена, когда мир был ещё молод, падишах вызвал придворного художника и потребовал написать свой портрет. У владыки правая нога была скручена радикулитом, а на левом глазу бельмо. Художник так и изобразил своего господина, и падишах приказал его казнить.
Этот мастер был представителем реалистической школы.
Затем владыка велел другому художнику увековечить свой образ. Портретист, зная о судьбе предшественника, написал деспота с ногами одинаковой длины и глазами без единого дефекта. Увидев такую явную лесть, владыка вознегодовал ещё больше и приказал казнить подхалима.
Этот мастер был представителем романтической школы.
Затем падишах разослал гонцов, чтобы найти смельчака, способного, наконец, написать его правдивый портрет. На зов откликнулся доброволец. Такой, знаешь, в кожаной куртке, кобура на поясе и партбилет в кармане. Он искренно любил величайшего владыку всех времён и народов, готов был за него в огонь и в воду, считал его непогрешимым, а все его решения – единственно верными. Он изобразил падишаха во время охоты верхом на лошади, круп которой закрывал больную ногу. Сам же владыка целился из ружья в бегущего навстречу льва, поэтому глаз с бельмом был закрыт. Падишаху эта картина так понравилась, что он щедро наградил художника, присвоил ему звание народного и сделал президентом Академии Художеств.
Этот художник был представителем социалистического реализма.
Так вот, Арутюнов настоятельно советовал мне работать именно в этом стиле и обещал со временем помочь стать членом Союза Художников.
– Ну и помог?
– Конечно.
– А зачем же вы в школе преподаёте?
– За членство деньги не платят, а жить на что-то надо. Я бы с удовольствием преподавал историю искусств, но в школьной программе такого предмета нет, поэтому мне дали обычную историю и рисование. Вот так. А теперь скажи, почему вы переехали в Москву? Я видел, как ты обиделся, когда я назвал Ригу глушью. Наверное, твои родители тоже любят город, в котором жили.
– Они и не хотели никуда переезжать, – сказал Боря, – их выжил оттуда академик Гайлис.
А началось это с того, что невестка академика, Агнесса, уложив сына и убедившись, что он заснул, поехала в ресторан.
Там отмечали юбилей её тестя, академика Питерса Юриса Гайлиса, и она ни за что не хотела пропускать эту встречу, потому что на ней собрался весь рижский бомонд. В спешке Агнесса забыла включить ночник. Она специально купила эту маленькую лампочку, потому что её мальчик боялся темноты. Он спокойно проспал несколько часов, а проснувшись, позвал мать. Ему никто не ответил, он испугался, начал метаться на кровати, перевернул её и, упав на пол, больно ударился, после чего стал кричать и плакать. Вернувшись, родители увидели перевёрнутую кровать, промокшего от пота ребёнка с шишкой на лбу и сразу же позвонили в скорую. Дежурная выяснила, в чём дело, записала адрес и сказала, что в городе гололёд, очень много пострадавших и все машины на вызове.
– Я сын академика Гайлиса, – заявил Эдуард, – я требую, чтобы ко мне послали бригаду вне очереди.
Дежурная не знала, чем знаменит академик Гайлис, но спорить с Эдуардом не стала и, чтобы снять с себя ответственность, посоветовала ему обратиться к Софье Борисовне Коган, которая не только работает в специализированной поликлинике Академии Наук, но и подрабатывает на скорой помощи.
Эдуард позвонил Коганам в час ночи, а когда Софья Борисовна взяла трубку, сказал, что у его сына очень высокая температура, мальчик метался во сне, перевернул кровать и не переставая плачет.
– Вызовите неотложку, – посоветовала Софья Борисовна.
– Мы вызывали, но нам сказали, что машина приедет не раньше, чем через два часа, а у нас ситуация критическая, и я хочу, чтобы ребёнка срочно посмотрел специалист.
– Когда он перевернул кровать?
– Не знаю, думаю, полчаса назад.
– Неужели вы не слышали?
– Нет, то есть да.
– Почему же вы сразу не позвонили?
– Я надеялся, что обойдётся.
– Вас в это время не было дома?
– Это неважно.
– Я врач, я должна знать предысторию. Как долго ребёнок был один?
– Часа три.
– Вы давно пришли?
– Полчаса назад.
– Где мальчик в данный момент?
– С матерью.
– Он плачет?
– Нет.
– Если он не спит, дайте ему тёплого молока, а если заснул, не будите и приходите с ним завтра в поликлинику.
– Я хочу, чтобы вы его посмотрели сегодня.
– Сегодня не получится.
– Вы же давали клятву Гиппократа!
Отец Бори, Яков Семёнович, слышавший весь разговор, взял у жены трубку и сказал:
– Сейчас врач очень занята, она перезвонит вам через пять минут и обо всём договорится. Дайте мне, пожалуйста, свой точный адрес и номер телефона. Так… хорошо… понятно… А теперь слушайте внимательно. Доктор выполняет свою клятву в поликлинике, с семи утра до четырёх вечера, и, когда протрезвеете, приносите своё чадо туда.
– Вы знаете, с кем вы говорите! Я сын академика Гайлиса!
– Питерса Юриса Гайлиса? – спросил Яков Семёнович.
– Да.
Питерс Юрис Гайлис вёл в их институте семинары по истории и марксистско-ленинской философии. Правда, тогда он называл себя Пётр Юрьевич. Его настоящее имя студент Яша Коган узнал, когда готовился к докладу о роли красных латышских стрелков в гражданской войне. Делать доклад надо было на областной партийной конференции, а взялся Коган за него, чтобы получить освобождение от экзамена. Тему выбрал ему сам Гайлис и в качестве главного источника дал свою диссертацию. Во время подготовки Яша спросил преподавателя, не знает ли он о латышских стрелках, которые сражались против Красной армии. Вопрос Гайлису очень не понравился. Он не хотел вспоминать о тех, кто сражался по другую сторону баррикад, потому что среди них были его родные братья. Сам же он убежал в Минск и сменил имя именно потому, что не разделял их взглядов. Признался он в своём родстве только в конце жизни, когда Латвия отделилась от Советского Союза и в официальной печати вновь образовавшейся республики время, проведённое в дружной семье советских народов, стали называть рабством, а всех сражавшихся против вступления в Советский Союз перевели из врагов народа в национальные герои.
Студенты недолюбливали Гайлиса, считали его демагогом, а однажды на вечеринке в общежитии даже разыграли миниатюру, высмеивавшую его семинары. Кончилась эта история печально: кто-то донёс начальству, и артистов отчислили из института.
– Да, – повторил Эдуард, прервав его воспоминания, – я сын академика Гайлиса.
– А я инвалид войны, – ответил Яков Семёнович, – у меня от ранения бывают приступы шизофрении, во время которых я за себя не отвечаю. Могу, например, прийти к соседям и учинить мордобой. Так что меня лучше не раздражать, понял? – и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.
Но заснуть Яков Семёнович не мог и долго ещё ворочался с боку на бок. Он вспоминал рассказы своих сокурсников о Гайлисе, который быстро делал карьеру. После войны Питерс Юрис Гайлис оказался в Латвии и защитил докторскую диссертацию, в которой писал, что в Литве, Латвии и Эстонии в 1940 году произошли революции, и все три государства обратились к советскому правительству с просьбой принять их в семью советских народов. Всесоюзная Аттестационная Комиссия утвердила диссертацию в рекордно короткий срок, а соискателя скоро выбрали в Латвийскую академию наук. Проворочавшись до трёх часов ночи, Яков Семёнович Коган поднялся и, плотно закрыв дверь, вышел в коридор. Там он достал бумажку и набрал номер, а когда Гайлис-младший снял трубку, извинился, что грубо разговаривал с ним несколько часов назад и спросил, как себя чувствует больной. Спокойно выслушав ругань, он напомнил, что врач принимает с семи утра.
Эдуард пожаловался отцу, и академик пришёл в ярость. Ветеранство в глазах Питерса Юриса вовсе не было заслугой. Ещё неизвестно, какой стала бы Латвия, если бы победили немцы, но поскольку сделать с Коганом он ничего не мог, то написал большую статью в центральной газете о недобросовестном отношении некоторых врачей к своей работе и в качестве примера привёл случай, который произошёл с его внуком. Софью Борисовну он представил крайне неквалифицированным педиатром, а её мужа – пьяницей и дебоширом. Вскоре многочисленные подхалимы сделали жизнь семьи Коганов невыносимой. Софье Борисовне пришлось уйти из специализированной поликлиники. Она устроилась в больницу, где зарплата была гораздо меньше, но и там продолжались мелкие придирки сотрудников, выслуживавшихся перед начальством. Через год семья Коганов обменяла свою квартиру в Риге на комнату в небольшом подмосковном городке.
Когда Боря закончил свой рассказ, дверь открылась и в комнату вошла кающаяся грешница с картины Горюнова. У неё была другая причёска, более современная одежда, и выглядела она гораздо старше, но Боря был уверен, что именно она была прототипом.
– Знакомься, мама, – сказал Василий Николаевич, – это мой ученик, Боря Коган. Он пришёл меня проповедать, то есть проведать.
– Не богохульствуй, – одёрнула его мать, – а мальчика лучше чаем напои.
– Да нет, спасибо, я не хочу, – сказал Боря, – мне уже домой пора.
– Видишь, мама, ему всё время пора домой, когда надо что-то делать. Моделью работать или чай пить. Я правильно говорю, остряк из Риги?
– Я бы и ходил на ваш кружок, но у меня нет способностей к рисованию.
– Значит, ты не будешь великим художником, ты просто научишься рисовать, но всё равно это тебе не помешает.
Когда Василий Николаевич выздоровел, Коганы пригласили его в гости. После этого он закончил портрет Софьи Борисовны и написал даже их соседку по коммунальной квартире – Тамару. Он изобразил её сумасшедшей. В лохмотьях, не прикрывающих её отталкивающей наготы, она плясала на базарной площади. Вокруг стояли люди и, усмехаясь, показывали на неё пальцами. Картина называлась «Божья кара».
– Почему вы решили, что Тамара ненормальная? – спросил Борис.
– Я её такой вижу.
– Конечно, она странная женщина, но ведь у каждого есть причуды.
– Это не причуды, Боря, это безумие.
– Вы уверены?
– Конечно, уверен, я же художник. Я вот и тебя написал. Не такого, какой ты сейчас, а такого, каким ты будешь лет через сорок, – Горюнов показал ему акварель.
– Это не я, – сказал Боря, – это даже не мой отец.
– Возьми, придёт время, сравнишь. Я хотел пофантазировать, особенно после того, как познакомился с твоими родителями.
Борис скептически хмыкнул и сказал:
– Спасибо, Василий Николаевич, я буду хранить ваш шедевр в специальном месте, как Дориан Грей, а потом сравню с оригиналом.
– И что ты сделаешь, если обнаружишь сходство?
– Пока ещё не знаю, – честно признался Боря.
– Ну, тогда приходи на кружок рисования, это поможет тебе узнать.
– Хорошо, приду.
Кабинет Горюнова отличался от всех остальных помещений школы. На стенах висели принты известных картин, а парты, стулья и учительский стол были недавно выкрашены и выглядели гораздо новее, чем в других аудиториях.
Василий Николаевич начал занятие с того, что напомнил основные правила композиции, затем взял свой стул, поставил его сначала на одно место, потом на другое и, наконец, взгромоздив на преподавательский стол, сказал:
– Представьте себе, что на этом стуле пять минут назад произошло убийство, сделайте его центром картины и изобразите так, как вы его видите.
Боря стал вспоминать сцены насилия из разных фильмов, но ничего интересного в голову не приходило, и он нарисовал красный стул с изогнувшимися под тяжестью преступления ножками. Горюнов ходил между рядами и смотрел на работы учеников, никак их не комментируя. Советы он давал, только когда его спрашивали. Пока ребята рисовали, он напомнил, что следующее занятие будет посвящено импрессионистам и пройдёт в Музее изобразительных искусств им. Пушкина, потому что там находится одна из крупнейших в мире коллекций французских художников.
Это была первая поездка Бори в московский музей, и она произвела на него сильное впечатление. Разница между столицей Советского Союза и Ригой была огромна, и он жалел, что за всё это время ещё ни разу не был в Москве. По пути домой он спросил у Горюнова, не собирается ли Василий Николаевич в ближайшее время повезти их куда-нибудь ещё.
– Например?
– В театр.
– В какой?
– В Вахтангова, на «Принцессу Турандот».
– Это же детский спектакль, – удивился Горюнов.
– Я знаю, – ответил Боря.
– А почему ты вдруг захотел эту принцессу?
– Так… – неопределённо ответил Боря.
Началось это ещё в Риге, когда ему было десять лет, и в его обязанности входила еженедельная уборка квартиры. Отец посоветовал ему совмещать приятное с полезным и наводить порядок, когда идёт передача «Театр у микрофона».
В тот раз транслировали «Принцессу Турандот». Боря закончил уборку к концу первого действия, но остался и дослушал пьесу до конца. Потом отец спросил, кто из артистов понравился ему больше всего.
– Ведущий, – ответил Боря, – мне кажется, он много импровизировал.
– Да, – согласился Яков Семёнович, – но все эти импровизации хорошо отрепетированы.
– Откуда ты знаешь?
– Я так думаю. В этом и заключается мастерство артиста. Он должен внушить зрителю, что действие развивается перед его глазами.
– Папа, пойдём с тобой в театр!
– Этот театр находится в Москве.
– Но ведь у нас тоже есть.
– Хорошо, обязательно пойдём, а пока ты можешь слушать постановки по радио.
Хотя доставать билеты и ездить на представления Якову Семёновичу было физически тяжело, он вскоре повёз сына в театр. Боре там не понравилось: костюмы артистов показались заношенными, а декорации невзрачными. Чтобы у него не пропал интерес, отец стал внимательно следить за программой передач, напоминая, когда будет следующая трансляция. Постепенно Боря привык слушать «Театр у микрофона» и обсуждать постановки с отцом. Иногда к ним присоединялась и Софья Борисовна. Делать это она могла очень редко, потому что кроме поликлиники работала ещё на «Скорой», но если была дома, то обязательно принимала участие в разговоре. Для них это стало почти такой же традицией, как семейный обед.
Драка в школе
В самом конце последней четверти в классе появился новый ученик – Володя Рощин. Он быстро подружился с Лёней Сметаниным, и они стали называть друг друга Лёнчик и Вовчик. Оба были второгодниками, гораздо здоровее своих одноклассников и вели себя как хозяева. Девушек они не трогали, но ребят задирали при каждом удобном случае. Главной их мишенью стал Боря. Он не отвечал на их обидные реплики и старался избегать встреч с ними, но они хотели продемонстрировать свою силу, и однажды Рощин преградил ему путь.
– Я слышал, что ты сечёшь в математике, – сказал он.
– Секу, – ответил Боря.
– И домашнее задание, небось, сделал?
– Сделал.
– Дай списать.
Боря, наверное, и дал бы, если бы Рощин попросил его другим тоном, но теперь, когда на них смотрели одноклассники, он отрицательно покачал головой.
– Чего головой мотаешь?!
– Сам делай.
– Что? – сказал Вовчик и схватил его за ухо. В этот момент вошёл преподаватель, и Рощин нехотя отпустил свою жертву, но с этого дня жизнь Бори стала невыносимой. Другие ученики были рады, что задирают не их, и делали вид, что не замечают Бориных мучений. Вовчик же не упускал ни одной возможности ущипнуть Борю, дёрнуть его за волосы или пнуть локтем в бок. Иногда то же самое проделывал Лёнчик. Они не торопились к своей жертве, зная, что она от них никуда не уйдёт. Не на этой перемене, так на следующей, не в школе, так после уроков, не сегодня, так завтра, но свою порцию он всё равно получит.