...Людям очень хочется верить в чудо. Их утомляет ход обыденной жизни. Они чувствуют, что в мире существуют великие тайны, бездна неведомого, но они не в силах понять, в чём эта тайна проявляется. Ведь для этого требуются тренированный ум и немалые знания. Вот и приходится утолять свою жажду мнимыми чудесами.
Помнится, в Библии есть рассказ о том, как священник Неемия к изумлению и ужасу присутствовавших возжёг жертвенный огонь с помощью воды. То место, откуда была взята горючая вода, стали называть Нафтар, что значит «очищение». Ясно, что Неемия зажёг не воду и не спирт, а светлую нефть. Но эффект был тот же, что и с демонстрацией папуасам горящей воды. То же происходит, когда в цирке фокусник приводит в изумление почтеннейшую публику. А сколько всяческих колдунов шаманов, месмеристов, спиритов оболванивают вполне грамотных и образованных людей!
Нет, род человеческий един и в этом отношении: в разные эпохи представители различных рас вели и ведут себя удивительно похоже. Если и бывают пророки, то их голос теряется в крикливом хоре лжепророков, лжечудотворцев, за которыми охотно устремляется толпа. Как панургово стадо, они готовы броситься в пучину, повинуясь своим примитивным инстинктам и дремучим предрассудкам.
Глава 2
ЧЕЛОВЕК СРЕДИ ЛЮДЕЙ
Природа дала человеку в руки оружие —
интеллектуальную моральную силу, но
он может пользоваться этим оружием и
в обратную сторону, поэтому человек
без нравственных устоев оказывается
существом самым нечестивым и диким,
низменным в своих половых и вкусовых инстинктах.
Одиночество
н не любил людей.Признаваться в этом не хотелось даже самому себе.
Конечно, он не был мизантропом, человеконенавистником. Просто не был расположен восхищаться людьми. Они вызывали у него главным образом раздражение с оттенком жалости. Подумать только, как щедро одарён при рождении каждый из нормальных здоровых людей! От разнообразнейшего мира животных отличает его самосознание и способность размышлять обо всём на свете, постигать умом Мироздание и самого себя, проникать мыслью в тайны природы.
Многое даровано человеку. Но как он распоряжается этим духовным богатством за несколько десятилетий своего существования? Чаще всего — совершенно бездарно. Почему?
На этот вопрос Маклай не находил определённого и убедительного ответа.
Некогда в студенческие годы — как давно это было, словно в другой жизни, хотя ещё не минуло и десяти лет, — они обсуждали эту тему с Александром Мещёрским, князем (из весьма небогатых). Обоих увлекала популярнейшая идея прогресса. Тем более что на своих лекциях Геккель, шествуя по стопам Дарвина, не раз упоминал о прогрессивной эволюции в царстве животных, вершину которой занимает человек современного вида и, точнее, европейского облика.
Оба они в ту пору, имея недолгий жизненный опыт, предпочитали ссылаться на мыслителей, которые были им по душе, и главным образом на Канта и Шопенгауэра. Но уже тогда у Николая Миклухо-Маклая сложилось не вполне благоприятное мнение о современном «прогрессивном» европейском обществе. Мещёрский возражал:
— Положим, у современного культурного общества имеются свои недостатки, и немалые, с этим спорить не приходится. Оно ещё слишком далеко от идеала, который рисует наше воображение. Но оно столь же далеко от того первобытного состояния, когда люди ещё не научились укрощать свои звериные инстинкты.
— Что мы знаем об этом первобытном состоянии?
— Теперь уже кое-что знаем. Ещё совсем недавно все верили, будто Бог сотворил человека совершенным и безгрешным. Но теперь научно доказано, что происходило постепенное очеловечивание обезьяны, и не было никакого первозданного рая.
— А что дурного в обществе обезьян? Разве они устраивают кровавые войны между собой? Разве совершают чудовищные преступления? Разве они бывают такими гнусными и пошлыми, как люди?
— Я не спорю, люди слишком часто употребляют свой разум с целями низменными, преступными, недобрыми...
— А ещё чаще не пользуются разумом вовсе.
— Согласен. Однако не будем забывать, что линия прогресса вычерчивается по вершинам, достигнутым человечеством. Нам посчастливилось жить в век науки и свободных интеллектуальных исканий. А что было в Средние века? Ум человеческий был скован религиозными догмами. Но вера, основанная на чуде, откровении и авторитете, стала отступать при свете, помнишь, как у Шопенгауэра, астрономии, геологии, естествознания, истории, науковедения. Религия уступает место философии.
— Возможно. Только почему Шопенгауэр считал, что наш мир — худший из всех возможных миров?
— Не знаю. Вероятно, это было сказано в полемике. Или он решил афористично опровергнуть мысль, которую постоянно и невпопад твердил вольтеровский Панглос: «Всё к лучшему в этом лучшем из миров». Если вы помните, её осмеял Вольтер не только в «Кандиде», но и в поэме о гибели Лиссабона...
— Друг мой, не убивайте меня своей эрудицией!
— Я только хотел сказать, что даже в весьма несовершенном мире, а наш, безусловно, такой, могут постепенно идти улучшения. Например, научные открытия, изобретения. Вы же этого не станете отрицать?
— Не стану.
— Вы говорите таким тоном, будто просто не желаете дискутировать, хотя имеете какие-то аргументы против.
— Пожалуй и так. Усовершенствования определённо происходят. Но относятся ли они к духовному миру человека? Очень сомневаюсь.
— Ну тогда, мой дорогой друг, вам следовало бы изменить род своих занятий и спешно отправиться куда-нибудь на край света, чтобы застать последних дикарей в их первобытной невинности и заглянуть поглубже в их дремучие души.
— А почему бы и нет?
Не тогда ли впервые у него возникла мысль об изучении представителей диких племён, наиболее низкого культурного уровня? В тот момент они оба восприняли эти слова как шутку. У них не было денег даже на запланированное путешествие по Альпам, хотя эта горная страна была совсем рядом. Что уж говорить о посещении бушменов, папуасов или аборигенов центральных областей Австралии? С таким же успехом можно было бы мечтать о полёте на Луну.
И всё-таки слова Миклухо-Маклая были обронены им не случайно. Помнится, когда он впервые препарировал мозг человека, предварительно осторожно распилив черепную коробку, никак не мог себе представить, что это и есть вместилище человеческого интеллекта или даже — души. Имеются ли какие-нибудь существенные различия между мозгом гения и бездарного обывателя? Или между мозгом дикаря и цивилизованного человека? Способствует ли культура усложнению рельефа коры извилин головного мозга? Увеличению мозговой массы? А если нет, то почему же тогда у человека мозг значительно крупнее и резче испещрён извилинами, чем у обезьян?
С наивностью и непосредственностью юноши он предполагал, что, штудируя учебники, слушая лекции профессоров, углубляясь в солидные монографии, можно будет получить ответы на подобные вопросы. Увы, чем более расширялся объем знаний, тем отчётливей молодой человек сознавал, что область незнания не уменьшается, а, напротив, увеличивается. Только ограниченный ум может удовлетвориться тем, что удалось познать.
Милейший князь Александр Мещёрский был превосходным собеседником и надёжным другом. И всё-таки долгие беседы даже с ним начинали не то чтобы утомлять или раздражать, но прежде всего мешать ходу собственной мысли. В разговоре требуется постоянно следить, чтобы не обидеть собеседника резким выпадом, не огорчить своей эрудицией или сообразительностью. А то начинается спор, в котором при столкновении мнений более всего страдает истина. Её сдавливают две противоборствующие стороны.
Миклухо-Маклай со временем пришёл к заключению, что в полемике рождается не истина, а взаимная неприязнь.
Поэтому он предпочитал одиночество. Наедине с собой мог спорить безоглядно, упорно, порой с немалым трудом пробиваясь к истине. Но она, как выясняется, не похожа на потаённый клад. Она более напоминает звезду — недостижимую, но существующую бесспорно, о чём свидетельствует её свет, доходящий к нам из бездонной дали...
Однако красивые рассуждения могут удовлетворить писателя или философа, но не учёного. А Николай Николаевич твёрдо решил по возможности не уклоняться от научного метода — строгого и справедливого, требующего доказательств не только логичных, но и непременно основанных на фактах.
Последовательное торжество этого метода бесспорно свидетельствует о прогрессе европейской цивилизации. Мещёрский прав: о достижениях культуры следует судить по её вершинам. Недаром в памяти человечества навеки остаются имена великих мыслителей, первооткрывателей, выдающихся людей... Но разве только их? А сколько сохраняется имён бездарнейших правителей, злодеев, подлецов и подонков?
История не брезглива. Она, как смерть, вбирает в себя всё отжившее — и хорошее, и дурное. И так же, как смерть, она ничему не может научить людей.
Каждое поколение думает, что оно находится на вершине прогресса. Но может быть, напротив, на него давит прогресс всё более тяжко, не давая мыслить самостоятельно, подавляя накопленными знаниями, приспособлениями, усовершенствованиями. Пресс прошлого давит на современного человека.
Чем больше мудрых мыслей, тем меньше мудрых людей. Запоминание вместо понимания. Надо не заучивать мысли, а учиться мыслить. Кажется, так сказал Кант.
Что дала европейская цивилизация человеку? Возможность жить не размышляя, пользоваться комфортом, продлевать своё существование и умереть, так и не поняв, зачем жил на свете.
Это и есть прогресс?
Но может быть справедливо сказал Шопенгауэр: важно не то, что есть У человека, а то, что есть В человеке.
У цивилизованного человека появилось много всяческих вещей, но в нём от этого прибавилось лишь самодовольства, алчности, тупости, лицемерия. Появилось ли при этом нечто хорошее, достойное? Сразу и не ответишь. Даже знаний у каждого отдельного человека заметно поубавилось, ибо он если и достиг многознания в какой-то узкой области, то в остальном чаще всего полнейший профан, довольствуется шелухой знаний, почерпнутой из справочников и энциклопедий.
Европейская цивилизация собирает массы людей на фабриках и заводах, в аудиториях и конторах, на улицах и площадях, в домах и местах отдыха. Это цивилизация толпы, а не личности. Толпы разобщённых людей, не связанных дружескими узами. Цивилизация приспособленцев, стадной жизни и стадного мышления. Объединяют их лишь низменные позывы и устремления.
Так это и есть прогресс? Возможность стать единицей человеческого стада во имя комфорта, материальных благ и полной бессмысленности существования?
Помнится, Гоббс писал, что общество — это Левиафан, чудовище, составленное из множества людей. Образ живописный, но далёкий от современной цивилизации. Она более похожа на гигантский механизм, в который люди вкраплены, по выражению героя Достоевского, как штифтики.
Но может быть, общество диких людей, не познавших великих достоинств и не менее великих недостатков европейской цивилизации, сохраняет сходство с живым организмом, а не с бездушным механизмом? Как проявляется человеческое в человеке, не придавленном достижениями прогресса и не озабоченным приобретением материальных ценностей? Насколько сильно проявляется в нём звериное начало? Что даёт ему близость к природе и чего лишает? Является ли он зверолюдом, недочеловеком, или, напротив, в нём ещё сохраняются отсветы потерянного рая?
Вопросы множились, ветвились, как стремительно и буйно растущее дерево. Но это было древо не столько познания, сколько незнания. Осознанного незнания — залога грядущих открытий... или разочарований.
Он понимал, что бессмысленно углубляться в дебри проблем без надёжных фактов. Или надо отступить, признать своё бессилие, учитывая безнадёжную ограниченность возможностей, или... Нет, что угодно, только не становиться штифтиком этой цивилизации.
Ну, а что, в сущности, в ней дурного? Для труженика науки, коим он пожелал стать, общество предоставляет определённые удобства, поощрительные премии, почётные звания. Разве этого мало?
Для него, пожалуй, мало. Не потому, что хочется чего-то сверхобычного. Ему нужна свобода. То самое, чего лишает европейская цивилизация, чего лишает прогресс техники и науки, чего лишает общественный механизм.
По этой же причине он любит одиночество. Кто не любит одиночества, тот не знает, что такое свобода. Он запомнил и воспринял как свои собственные эти слова Шопенгауэра.
Только одиночество дарует ощущение свободы.
Несвободен человек среди людей.
Эта несвобода бывает разной. Среди толпы ты превращаешься в её частичку, теряя индивидуальность личности. Среди чуждых тебе людей ты вынужден лицемерить и приспосабливаться, подавляя свой духовный мир. Только среди близких, которых ты понимаешь и любишь так же, как они понимают и любят тебя, — только в таком окружении возможна свобода без одиночества.
Но где найти такое окружение?
Доверие
— Где Бой?
На прямой вопрос Туя учёный не нашёл ответа.
— Бой там? — спросил второй папуас, указывая на дом.
— Боя нет.
— Где он? — проявил настойчивость Туй. Третий туземец внимательно смотрел на Николая Николаевича.
— Бой там, — махнул Маклай в сторону моря.
Он не хотел обманывать этих людей. Но и сказать им правду было опасно. Как поступить? Оставалось единственное: отвечать неопределённо.
Его жест можно было понять как признание похорон Боя в море. Но туземцы поняли его иначе. Они вполголоса перебросились несколькими фразами, из которых Маклай понял только слова: «улетел» и «Россия», а также «бой-нири» и «каарам-нири».
Из бесед с Маклаем Туй знал, что где-то там, за горизонтом, находится таинственная Россия, откуда прибыл к ним «корвета» с Маклаем и «тамо рус» (жителями России). По какой-то причине Тую нравилась мысль, что Россия находится на «каарам-нири», то есть на луне-звезде. Ведь луна опускается в море, откуда появился и куда ушёл «корвета» с «тамо рус».
Имя умершего мальчика совпало с названием планеты Венеры — «бой-нири». Возможно, туземцы пришли к мнению, что мальчик, прибыв к ним из «бой-нири», которая нередко находится возле «каарам-нири», улетел по воле Маклая на свою звезду.
Что при этом имелось в виду — душа, отделённая от тела и способная к полёту, или живой человек, перенесённый чудесной силой, исследователь понять не мог. Для него до сих пор оставались неясными представления папуасов о жизни и смерти, душе и теле. Правда, слово «умрёт» («моей») они употребляли, а вот что такое жизнь на их языке, так и не удавалось выяснить. Возможно, столь естественное состояние они не считали нужным как-то обозначать.
Гости удовлетворились ответом Маклая. Они ему верили, потому что он ещё ни разу их не обманул.
Больше расспросов о Бое не было.
Коллекция предметов папуасского быта пополнилась двумя инструментами, употребляемыми при еде: «донганом» — ножом, сделанным из заострённой кости свиньи, и «шелюпой» — ложкой, выточенной из коси кенгуру.
— Ну вот, кости есть, а мяса нет, — бурчал Ульсон, который со временем становился всё более ворчливым, часто разговаривая с самим собой.
— Зачем вам мясо, если вы спите по двенадцать часов в сутки?
— Потому и сплю. Без мяса сил нет. Это что за жизнь? Нет мяса, нет женщин, даже издали ни одной не видел. И людей нет нормальных, у которых купить что-нибудь можно.
— А местные жители разве не люди?
— Это же дикари. У них не только денег нет, они даже и не знают, что это такое. Человек без денег — это, считай, и не человек вовсе.