Они сидели в сенях, и сквозь распахнутое оконце монах вдруг увидел помощника конюшего Романа, который вёл за узду Серка, того самого каурого жеребчика, которого Гийом столь настойчиво советовал продать, прозрев, сколь он опасен для старшего княжича Феодора. Провидец даже запнулся, уставившись на конька. Заметила его и Феодосия.
— Муж дорожит этим жеребчиком и не согласился его продать, как я его ни уговаривала. Но я приказала, чтобы сыну подыскали другую лошадку...
Гийом опечалился. Он знал, что перебороть рок почти невозможно. Каурый Серок обязательно бы откуда-нибудь прискакал, даже если б его продали. Он отвязался бы, перегрыз верёвку и вернулся на княжеский двор. Его стоило бы убить, но монах не мог посоветовать подобное жене князя, его приняли бы за сумасшедшего. В этой стране хорошего коня ценили выше, чем холопа, он становился подчас лучшим другом. Каурый не успел скрыться за окном, как видение снова обожгло византийца. На мгновение в глазах у него всё потемнело, и свет не сразу осветил душу. Да, всё так и случится. Но хуже всего то, что даже княгиня не верит этой опасности, и теперь только он один может помешать будущей трагедии. И оракул ведает даже как. На пучок свежего сена несколько капель того яда, который недавно открыл Иеремия, выпаривая сок старого лесного корня, Гийом забыл его название. Это несложно. Мало ли отчего конь заболел...
«Да, так и надо сделать! — загорелся он. — Господь указывает на меня. Я должен!..»
Эта мысль вдруг так ясно прочертилась в сознании, что Гийом даже удивился, как раньше он об этом не задумывался. И не надо ничего никому объяснять, изображать из себя провидца да только пугать этим. Словно кто-то раздвинул шторку и указал, что ему надлежит содеять.
— Ведь вы знаете что-то большее о будущем моих сыновей. Скажите, что грозит им, какая судьба уготовлена? — прервав молчание, с тревогой спросила Феодосия.
— Судьбу нельзя провидеть, ваша светлость. Она мстит, когда её тревожишь. Но ведаю и верю, что оба княжича вырастут отважными, смелыми и добрыми, — улыбнувшись, не раздумывая, ответил оракул.
Он не мог говорить того, что знал. Любое ведовство считалось дьявольским, а Феодосия по простоте нрава своего могла рассказать об этом дворне, мужу, и тогда беду будет уже не отвести. От княгини же не укрылась поспешность монашеского ответа, в глубине души она понимала, что византиец зрит многое, но его нежелание поделиться с ней своими тайнами оскорбило её.
— Многие русские князья таковы, — холодно проговорила она, поднимаясь с кресла и давая понять, что разговор закончен.
— Я узнал, что вернулся княжич, и хотел бы попрощаться с ним. То есть с обоими, конечно. Завтра или послезавтра, как сочтёте нужным...
Феодосия, обидевшись, вознамерилась уже отказать отцу Геннадию, но, столкнувшись с его жалким, умоляющим взглядом, неожиданно смилостивилась:
— Завтра в эти же часы он выйдет к вам...
Монаха самого словно ослепило. Звёзды, их расклад твердили, что нет предназначения у Феодора, нет видимой орбиты у звезды, а, значит, если византиец и спасёт княжича, то никакой пользы от него не предвидится. Он будет жить, как растение, зло может опутать душу, привлечь на свою сторону, опасно оставлять таких людей. Но жгло другое. Знать и равнодушно созерцать Гийом не мог. Ведь Господь зачем-то указал ему на это. Зачем? Не ради же его мучений. В чём-то тут неодолимая пока для его ума загадка.
Но, ещё не разрешив её, он попросил у Иеремии яда. Тот удивился, но, взглянув на мученическое лицо друга, даже не стал ни о чём спрашивать. На следующий день Гийом поплёлся в хоромы князя, чтобы проститься с Александром. Именно поплёлся, ибо ночью опять не спал: вороны и видения. На этот раз всё тот же водопад, и клетка, и он там снова, тем же облезлым вороном. Всё то же: страх, отчаяние, восточный маг с прекрасной гурией, как промельк быстрых капель, и клетка на столе. Не выдержав, открылась дверца, заюлили петли. Ознобный ветерок свободы, к которой стоит только сделать шаг, ещё один, и вдруг пасть лошадиная, глаза безумные Серка, его оскал, клыки, похожие на каменные зубья, они вот-вот вопьются в шаткую воронью плоть...
— Что, опять? — Иеремия, склонившись над ним, отирает влажным полотенцем его лицо. — Хорошо, давай уедем, хоть завтра поутру. Я видеть не могу, как эти страшные видения тебя терзают.
Он принёс Гийому холодного отвара с мятой и ландышевым корнем, заставил выпить.
Монах несколько раз останавливался по дороге, чтобы передохнуть. Силы вытекали, как тепло из августовского дня к вечеру. Он плохо понимал, что с ним происходит, всё относя за счёт того, что они здесь, в этом городе, где уже нечем дышать, а стоит им уйти, как всё восстановится: и силы, и дыхание.
Его впустили на княжеский двор, и он сразу пошёл к конюшне, ведал, что каурого ещё объезжают, пытаясь укротить его норов, и ясли пустые. Яд же держится долго, засыхает в виде кристалликов, растворяясь снова в желудке. Гийом, узрев первое видение, решил взглянуть на Серка, найти дьявольскую отметину, но ничего не нашёл. Конёк как конёк. Не в нём дело. Тогда-то и узнал, где находится его стойло. Теперь, подобравшись к нему, он не мешкая вошёл, кормушка была полна сена, вытащил флягу, разбрызгал яд, заткнул её пробкой и уже собирался выйти, как натолкнулся на удивлённый взгляд младшего конюшего Романа, который недоумевающе смотрел на монаха.
А тот будто окаменел от страха. Ведь, войдя в конюшню, Гийом хорошенько огляделся, но никого не обнаружил, ни одной живой души, и откуда возник конюший, монах даже не мог сообразить.
— Чем там брызгали, святой отец? — настороженно спросил Роман.
— Святой водой, чтоб нрав Серка укротился, — не моргнув, ответил оракул, лицо его покраснело, и крупные капли пота выступили на лбу.
— Мы тут без вашей помощи управимся, святой отец, ни к чему вам вмешиваться, — без дружелюбия изрёк конюший. — Ступайте отсюда!
Гийом ушёл. Роман подошёл к кормушке, и резковатый, гнилостный запах окроплённого сена заставил его отшатнуться и оцепенеть, возбудив подозрения. Душа мгновенно занялась тревогой.
Оракул прощался с княжичами. Язык не слушался его, замутнённый всем происшедшим разум с трудом подыскивал нужные слова, глаза слезились. Феодор, выслушав все пожелания, обрадованно поклонился святому отцу и попросил разрешения удалиться, поскольку его ждали егеря, чтоб посвятить в охотничьи премудрости. Гийом отпустил его и остался наедине с Александром.
— Тебе тоже, верно, недосуг, княжич, — опускаясь на лавку, ибо ноги не держали его, вымолвил монах.
— Я словно ранен был, когда от матушки услышал эту весть, — прошептал отрок, и щёки его порозовели от смущения.
— И я все эти дни как сам не свой...
— Останьтесь, отче! Хотя бы на полгода. Я ездил на сражение и там всё время думал о ваших наставлениях, они сбываются... А я о многом бы хотел ещё проведать...
— Да, я знаю, что не все печати с тайн земных мне удалось открыть... Но так и будет до скончанья дней твоих. На дно не заглянуть. И нет его, сколь ни старайся углубиться. Есть вера, и её держись, она поможет твердь нащупать и дорогу проложить. Лишь отличай добро и зло, и ту черту сам проводи, её не преступай ни в сердце, ни в деяниях своих. Вот главное...
Язык сковало, рот паутина оплела. Несколько мгновений княжич с обожанием смотрел на монаха, и казалось, Александр не выдержит, бросится на шею к пестуну и расплачется. Но вошла княгиня с суровым холодным лицом, остановилась у порога.
— Сын, там ждут тебя, ступай...
Отрок поклонился и вышел. Феодосия взглянула на оракула и, ничего не сказав, удалилась. Гийом выглянул в окно. Во дворе у крыльца, поджидая его, стояли Роман, Шешуня и ещё несколько слуг. И монах всё понял. Как оракул сразу не догадался, что ворон в клетке и есть он сам! Тот восточный маг старался предостеречь его. И все дурные предчувствия — удушье, бессонница, слабость — указывали на него, а он точно ослеп, винил других, не понимая, что причина совсем рядом. Он забыл предначертание учителя: пророк глаголит о других, не о себе.
— Выведите со двора и там хватайте монаха! — приказала Феодосия. — Пока он здесь, он мой гость...
Их всех четверых сожгли через две недели как колдунов. Тот же яд нашли в келье у Иеремии, обвинив его и остальных в том, что они собирались извести всю княжескую семью и всех жителей Новгорода. Ни один посадский не выступил в их защиту. И хоть не было ни князя, ни архиепископа, кто бы мог своей волей спасти их или переменить участь, но медлить с исполнением не стали, завистников хватило, пожелавших ускорить расправу.
— Зачем ты это сделал, Гийом? — с болью и мольбой в голосе повторял Иоанн. — Зачем?
Но ответа не было. Пророк проспал всё краткое заточение в узилище. Удушье спало, бессонница прошла, и сны снились лёгкие, светлые, и не хотелось просыпаться.
Всех четверых посадили в железную клетку, установленную на дощатом помосте, под который насыпали горы сухого хвороста. День стоял тёплый, северный ветерок не давал жаре сгуститься, и народ запрудил площадь: давно уж никого не сжигали, и головы не рубили. Гийом молил Господа лишь об одном, чтобы княгиня не привела детей, и его молитвы были услышаны. Феодосия не только не повела детей смотреть на сожжение монахов, но запретила дворне даже упоминать об этом при княжичах: как-никак она сама пригрела чужеземного монаха, и дети, особенно Александр, с восторгом о нём отзывались. Княгиня даже поставила свечку за упокой его души и произнесла покаянную молитву.
Зачитали приговор в полной тишине.
— Кровоядцы! — раздался мужской голос. — Поделом вам!
— Сатанинское отродье, — неуверенно подхватил второй, но его никто не поддержал. Третьего назначенного крикуна никто уже не услышал, он языком пошевелить не смог.
Тяжёлое, жуткое молчание огромным колоколом повисло над площадью. Дул резкий северный ветер, раздувая чёрные полы монашеских сутан. Волхвы сгрудились в середину, обхватили руками Гийома, он не выдержал, заплакал.
— Простите меня, друзья мои, простите! — не уставая, повторял он, и они склонили головы к нему на грудь и сами оросили её слезами.
— Это мы не послушались тебя, ты прости нас, — прошептал за всех Иеремия.
— Запаливай! — хрипло понукал посадник зажёгщиков, и те разом с четырёх сторон поднесли факелы. Пламя схватилось быстро, громко затрещал хворост, а сильный порыв ветра через мгновение вдруг вздыбил яркий столб огня, так что передние ряды в страхе попятились, давя позади стоящих. Истошно закричали Иеремия с Петром, не выдержав адской боли, и от этого вопля вся площадь застыла в страхе.
В последний миг, когда мощной струёй огня железную клетку вдруг приподняло с помоста, Гийом разгадал, что означал ревущий водопад и почему вода обжигала лицо. Как понял и другое: тот, кто вложил в его сердце эту дикую мысль об убийстве Серка, передал вовсе не Господний завет. Он пришёл от Зверя. Он мстил за то, что трое волхвов осмелились встать на защиту юного князя Александра. Ведь так всё было просто, загадка для ученика астролога. Тело монаха вмиг обуглилось, сжалось, и он, не успев исторгнуть из груди прощальный крик, превратился в того самого чёрного ворона, только уже ничего не чувствующего.
Глава десятая
НОВАЯ ЖИЗНЬ ОРАКУЛА
Великий Темучин умирал. Ещё цепляясь за жизнь, он время от времени с трудом открывал узкие щели глаз и медленно обводил полуслепым взором тех, кто находился рядом, успокаиваясь лишь тогда, когда зрел перед собой наследника Угедея. День и ночь били барабаны, завывали трубы правитель сам настоял на этом. То ли он хотел, чтобы они не давали ему заснуть навечно, оттягивая последний миг прощания, то ли желал возвестить небесному царю о своём скором появлении в его владениях.
Так продолжалось уже много дней. И все ждали смерти повелителя. Угедей бессменно сторожил её у отцовского одра, и напрасно в соседнем шатре его ждала молодая жена Туракине. Прошёл почти месяц, и однажды узкие глазки правителя резко открылись и уставились на сына. Очнувшись, он жестом испросил глоток кумыса и повелел привести бухарского прорицателя. Тот тотчас пришёл, приблизился к одру властителя. Чингисхан взглянул на него, точно ожидая ответа.
— Они мертвы, ваша светлость, — поклонившись, проговорил Ахмат.
— Как это случилось? — еле ворочая языком, спросил степной царь.
— Их сожгли. Когда придёшь ты в белую небесную пустыню, то увидишь много чёрных ворон. Большинство из них будут неподвижно сидеть на сухих безлиственных деревьях, а малая часть парить в воздухе. Присмотрись, и ты заметишь четырёх — трёх крупных и одного воронёнка, которые будут кружить отдельно, это они.
Темучин перевёл взгляд на Угедея. Ахмат сжался, страшное предчувствие обожгло его. Угедей дал знак слугам. Астролога вывели из душной, пахнущей тленом и благовониями юрты великого хана.
Правителя подняли, омыли, переодели в чистые одежды. Он выглядел столь бодро, что Угедей помрачнел. Казалось, в Поднебесной смерть отца отложили ещё лет на десять. Чингисхан заметил это мрачное выражение на лице сына и усмехнулся:
— Как твоя Туракине?
— Жива-здорова, батюшка.
— Приведи её ко мне, я возжелал её!
Угедей оцепенел. Наложниц у отца хватало, а к Лейле, казалось, он питал неподдельную страсть, и вдруг ему захотелось сластей от Туракине. Однако ослушаться сын не имел права. Угедей поклонился и через полчаса привёл жену. Идти она не хотела, но он окриком принудил её. Темучин жадно оглядел невестку, бросил взгляд на бледный, понурый лик наследника.
— Раздевайся, погреешь мне постель, а то замёрз я, — бросил ей повелитель, взглянув на сына. — А ты ступай, нечего сторожить мою смерть!
В планы степного царя вовсе не входило осквернение сыновьего ложа, он хотел лишь испытать наследника и невестку, но случилось непредвиденное. Не успел Угедей выйти за порог юрты, как Туракине, приблизившись к свёкру, распахнула халат и, выхватив оттуда кинжал, вонзила в него. Удар пришёлся точно в сердце. Чингисхан охнул, осел, кривая улыбка выползла на лицо.
— Ну вот и всё, — радостно прошептал он, словно давно ждал этого мгновения.
Сыпал мелкий снег. Слуга, чуть раскачиваясь при ходьбе (сказывалась привычка изнурительных боевых походов, долгая болтанка в седле) шёл сзади, держа ладонь на рукоятке кривого меча. Один взмах — и, похожая на жёлудь голова прорицателя отлетит в сторону. Просто его отводят подальше от юрты властителя, дабы не оскорбить белизну первого снега кровью чужеземца. Он больше никому не нужен.
Оракул вдруг ощутил, как свело от напряжения шейную мышцу, и поморщился от боли. В глазах потемнело, он споткнулся и чуть не упал.
Слуга неожиданно остановился. Замедлил шаги и Ахмат, робко оглянулся. Иссечённое шрамами суровое лицо воина не выражало ничего, кроме скорби.
— Иди домой, — бросил он, развернулся и, покачиваясь, пошёл назад.
«Странно, что они оставили меня в живых, — подумалось астрологу. — Или ждут смерти правителя, чтобы следом за ним отправить и его слуг, которые должны продолжать служить ему и там, в Поднебесной. Так принято на Востоке...»
Несмотря на столь печальные мысли, Ахмату стало полегче. Ещё есть в запасе несколько часов жизни. И есть Лейла, чья красота наполняла его сердце неизъяснимой нежностью. Оракул долго стоял у своей юрты, подставив лицо колючим снежинкам. Белой плотной материей занавесило всё вокруг, даже соседние юрты еле проступали из вихрящей степной метели, которая внезапно усилилась. Прорицатель стоял с закрытыми глазами и улыбался. Он сейчас войдёт в тёплое жилище, съест жёсткий кусок копчёной конины, а потом на несколько часов улетит в родную Бухару. Там, на пепелище, уже стала возрождаться жизнь. Возвратился купеческий караван, ходивший с товарами в Болгарию и Венгрию. Увидев страшный разор, учинённый монголами, сердца бухарцев содрогнулись. Они оплакали близких, расчистили завалы, восстановили колодцы и часть домов, не сильно пострадавших от огня, в том числе и дворец хорезмшаха, чьи толстые стены диким степнякам не удалось разрушить.