Впервые в жизни я видел вблизи царствующего монарха. Королева была прекрасна! Ее одежды были подобраны самым изысканным образом. Вся бижутерия Испании, все, что можно было нанизать на пальцы и надеть на шею, было нанизано и надето.
Нас представили. Вернее, меня представили королеве. Я говорил все положенные слова из заранее написанного текста.
– Он разговаривает? – спросила королева и, не дожидаясь ответа, развернулась и ушла.
Все было нормально. Ничего другого я и не ожидал. Опять недостатки. Вечная моя неучтивость и хамство. Не словами, а действиями должен я был доказывать свою преданность испанской короне. За две недели до нашей встречи по телевизору показывали нового гражданина Испании. Йохану Мюлеггу, немецкому биатлонисту, король Испании Хуан Карлос Первый пожаловал испанское гражданство и ежемесячное содержание в 600 € в месяц. Да пребудет милость неба над всеми королями и королевами Испании! Я был виновен и не стану отпираться. Я не только не хожу на лыжах, я не уверен даже, что смогу нажать на спусковой крючок винтовки. Ни стрелять, ни бегать я так и не научился.
Музей королевы Софии. Музей как музей, ничего особенного. Раз пригласили, надо идти. Я всегда откликаюсь на приглашения. Оказалось, что меня пригласили посмотреть не музей. Меня пригласили посмотреть на пандус. Видно было, что его соорудили очень быстро и очень плохо. Пандус был деревянный. Пандус был криво сколочен на скорую руку. В моей коляске установлен мощный мотор, но я все равно боялся подниматься по этому пандусу. Мне объяснили, что пандус был построен исключительно для меня. Они думали, что я буду польщен этим фактом. Я не был рад, мне было неприятно пользоваться вещью в одиночку. Удивительно, но меня поражает такая несправедливость. Пандусы надо строить для всех, а не только для знаменитостей. Меня, конечно, радует внимание к знаменитости, но тяга к справедливости во мне выше. Все блага мира и так достаются богатым и знаменитым. Строить пандус исключительно для меня несправедливо. Несправедливо даже то, что я был искренне убежден, что этот пандус долго не простоит. Меня заверили, что это временный пандус, построенный к какой-то годовщине. Но нет в мире ничего более постоянного, чем временное.
Ничего особенного не было в этом музее. Фотографии королей и королев. Доказательство благородного происхождения королевы Софии. Каждому же понятно, что лучше родиться богатым, чем бедным.
Мне понравились солдатики короля Испании Филиппа VI. Солдатики были красиво и с умом раскрашены. У солдатиков была даже копия настоящей пушки.
Там, в далекой северной стране, где я родился, у меня не было таких красивых игрушек. Мне вдруг захотелось купить комплект солдатиков. Не знаю зачем. Просто так. Мне хотелось бы расставлять солдатиков на полу, заряжать почти настоящую пушку и мечтать о несбывшемся испанском детстве.
– Аурора, купи мне солдатиков.
– Не могу, они дорогие. Хочешь, я куплю тебе одного солдатика?
– А сколько стоит один солдатик?
– Семьдесят евро.
– Не надо, не покупай.
Мы идем с мамой по музею.
– Рубен, ты жалеешь, что не можешь купить набор солдатиков?
– Нет. Совсем не жалею. Просто представил себе маленького испанского мальчика. Ему никогда не купят набор королевских солдатиков. И пушку не купят. В России нет такого жадного короля. Целый набор солдатиков для одного человека. Знаешь, мне ведь в детдоме дарили игрушки родители других детей. Не часто, но дарили. Зачем мне солдатики, зачем мне пушка? Ведь в детстве у меня был танк. Почти настоящий танк, только маленький. Т-34.
Компьютер
Мне часто говорили, что у меня в голове компьютер. Люди не хотели меня обидеть. Они всего лишь хотели сказать, что я очень умный.
Я лежу на матраце. Я лежу на животе. Мне так удобно. Аурора уходит на работу.
– Тебе что-нибудь нужно? – спрашивает она.
– Компьютер.
– Какой именно? Или ты хочешь выбирать сам?
– Я выберу сам.
Мы с Сашей идем в магазин, покупаем компьютер. Мы приходим домой и устанавливаем на этот компьютер мой жесткий диск. Все. Я выиграл. Я вне России, и у меня есть компьютер.
Аурора приходит с работы.
– Прости, Рубен, я забыла купить по дороге наклейки с русскими буквами. Много работы.
– Ничего, я уже приспособился. Давай сегодня закажем пиццу!
– Тебе не понравилось то, что я приготовила вчера?
– Нет. Ты же знаешь, что мне почти все равно, что есть. Давай закажем пиццу и ты расскажешь мне о русских писателях.
– Я рассказывала тебе о них.
– Расскажи еще раз. Можно я буду спрашивать, а ты будешь отвечать, только не очень длинно?
– Можно, – улыбается Аурора. – Но зачем тебе русские писатели? У тебя огромный провал в знаниях. Хочешь, я расскажу тебе про Гертруду Стайн?
– Хочу, но не сегодня. Сегодня у меня есть компьютер.
Мы едим пиццу, Аурора рассказывает. Она рассказывает забавные истории про чудаков, почти постоянно пьющих водку. Русские писатели пьют водку, женятся и разводятся. То, что возмущает Аурору, не возмущает меня. Из рассказов Ауроры я узнаю самое главное: они люди, просто люди, всего лишь люди. В их образовании тоже огромный провал. Главное не это. Если смогли они, смогу и я.
Я не очень умный. И, конечно, никакого компьютера у меня в голове нет. Я наблюдательный, мне обязательно надо, просто необходимо, точно анализировать жизнь вокруг меня. Я вынужден планировать все.
Книга
Я лежу на матраце. Мне удобно лежать на матраце. Два локтя прочно упираются в него. Лежать на кровати не так удобно. Если лежишь на матраце, в твоем распоряжении вся площадь квартиры. Кровать намного хуже матраца. Если лежишь на кровати, в твоем распоряжении только небольшие участки кровати справа и слева от компьютера. С кровати можно слезть. Можно, но тогда останешься без компьютера.
Я лежу на матраце. Мне неудобно лежать. Мне неудобно, очень неудобно лежать, но матрац тут ни при чем. Я лежу на правом локте. Лежать на правом локте очень неудобно. Правый локоть болит. Правый локоть болит очень сильно, но я ничего не могу с этим поделать. Левая рука нужна мне для другого. Время от времени я переношу вес на обе руки, но лишь ненадолго. Отдыхаю. Я не могу себе позволить долгий отдых. Если расслабишься – проиграешь. Боль можно перетерпеть, боль – вечный спутник моей жизни. Когда я понимаю, что перестаю соображать от боли, я переворачиваюсь на спину, отдыхаю подольше. Переворачиваюсь на живот. Стараюсь убедить себя, что правая рука болит немного меньше, ведь я отдохнул. Я отдыхаю долго, очень долго – минут десять. Указательным пальцем левой руки я забиваю в память компьютера мои буквы. Мои белые буквы на черном фоне.
Аурора приходит с работы. Я нажимаю кнопку, принтер выводит на печать несколько страниц.
Я привык. Я уже привык к тому, что мимика Ауроры меняется в зависимости от языка, на котором она говорит в настоящий момент. На этот раз Аурора не меняет языка, она говорит со мной по-русски, принтер также выдал листки с русским текстом. Аурора надевает очки. Такой я ее не видел никогда. Она внимательно читает.
– Хочешь, я распечатаю всё? У меня много рассказов.
– Распечатай всё, – говорит Аурора, особенно выделяя слово «всё», и я понимаю, что вижу ту Аурору, которая каждый день приходит на работу сосредоточенная и подтянутая.
Аурора читает. Она аккуратно перекладывает страницы из стопки в стопку. Стопка прочитанных страниц стремительно растет. Я терпеливо жду, пока Аурора дочитает.
– Тебе понравилось?
– Понимаешь, Рубен. Я могу рассказать тебе все про издателей и переводчиков. Ты должен научиться давать интервью и держать удар. Книга понравится не всем. И это даже забавно – я полжизни работала среди писателей, а теперь даже не знаю, что и делать. Я мать писателя.
– Ты считаешь, что я писатель?
– Я думаю, что с этим делать. – Аурора смотрит на меня, и я понимаю, что все серьезно. – Ты русский писатель, а я не знаю, что и как говорить русским. Без публикации в России Запад тебя не примет.
Радио
Там, в России, я любил слушать американское радио на русском языке. Учителя в школе нам объясняли, что все зарубежные радиостанции врут. Я соглашался с учителями. В одной из передач рассказывали, что там, на Западе, инвалиды катаются по улицам в колясках, работающих от батареек. Чушь, полный бред. От батареек могут работать только игрушки. Я даже не очень сильно обиделся на эту радиостанцию. Я слушал эту передачу не с начала, может, они передавали фантастику. Я очень люблю фантастику. Когда я читаю фантастику, мне очень нравится представлять себя штурманом космического корабля или инопланетянином с шестью щупальцами. Шесть щупалец намного лучше, чем ни одного.
Моя самая любимая американская радиостанция – «Голос Америки», потому что она регулярно передавала уроки английского языка. Уроки английского языка по радио лучше, чем ничего. Намного лучше.
Сергей
Сергей был моим первым редактором.
Сергей – бывший муж Ауроры. Сергей – русский писатель. Они с Ауророй работали на американском радио «Радио Свобода».
Я думал, что становлюсь писателем, читая его правки. Я ошибался. Я стал писателем, когда получил от него короткое письмо: «Рубен, Ваш рассказ “Волга” – одно из сильнейших описаний советской иерархии. Все правки отменил. Сергей».
Вот так. Писатель должен принимать и отвергать правки с одинаковой, на первый взгляд, легкостью.
И главное – никогда не выбрасывать предыдущие варианты.
Лимбус Пресс
Наум Ним предложил мою книгу Константину Тублину. Вот и все. Книга быстро вышла в печать.
Константин Тублин – владелец издательства «Лимбус Пресс».
Наум Ним – первый человек в России, который подчеркивал именно литературную уникальность моего творчества. Ко всему прочему, так получилось, что мы виделись с Нимом до моей эмиграции.
В эти хаотичные строки можно уложить начало моей литературной карьеры. Мне просто повезло.
Когда мне задают этот назойливый, повторяющийся вопрос: «Как стать писателем?» – я уже знаю, что спрашивающий не хочет знать ответа. На самом деле мне снова и снова задают вопрос: «Как стать успешным писателем, ничего не делая?» На такой вопрос у меня заготовлен абсолютно искренний и честный ответ: «Станьте врачом или педагогом, подводником или летчиком – получите любую профессию. Потом, если у вас еще останется желание стать писателем, становитесь писателем. У вас есть неплохие перспективы. Если нет возможности получить специальность, – не надо. Просто пишите. Пишите и надейтесь на удачу. Может быть, вам повезет».
Учителя
Детство. Россия. Примерно каждые два года меня переводили из детдома в детдом. Учиться в школе я любил. Школа была игрой. Забавной игрой в жизнь. Я любил играть.
Учитель вошел в класс, коснулся доски, нащупал учительские стол и стул. Сел. Мы уже знали от старшеклассников, как сорвать урок.
– Учитель, – спросили мы, – а правда, что вам немец в концлагере ножиком глаза выковырял?
Он завелся. Голос учителя почти срывался.
– Не немец, а фашист. Немцы – величайшие композиторы. Фашизм забудут, а музыка останется навсегда. Вы дети, вы, конечно, не понимаете этого сейчас, потом поймете, когда вырастете.
Учитель вышел из класса. Учитель пошел в учительскую. Учитель попросил немедленно предоставить ему право провести двойной урок. Учителю не пришлось долго просить, все учителя знали, что такая просьба поступает от него только раз в году и только в сентябре. Свой урок ему отдал учитель математики. Отдал еще потому, что был уверен, что в течение года учитель музыки еще не раз уступит ему место в расписании. Математика – серьезный предмет, а музыка что? Музыка предмет вспомогательный. Музыка ничего не значит.
Учитель принес красивую коробку. На коробке было много кнопок и два рулона тонкой пленки.
– Это магнитофон, – сказал учитель. – Магнитофоны еще не продавались в нашем городе. Я специально ездил в Москву, чтобы купить его.
Учитель вставил в магнитофон тонкие полоски пленки. Мы ждали музыки с сомнением, но мы верили учителю. На одном диске с тонкой пленкой могло уместиться очень много музыки, намного больше, чем на десятках самых больших виниловых пластинок. Понятное дело, что за таким прибором стоило ехать только в Москву. Ведь Москва – самый лучший город на свете.
Учитель аккуратно снял школьную доску, учитель поднес к стене вилку от прибора. Вилка тыкалась в новые обои нашей классной комнаты. Ремонт делали каждый год. Было смешно, но мы старались не смеяться. Нельзя смеяться над своими.
– Насколько я понимаю, все ходячие в этом классе пользуются костылями. Без костылей ходит только Гена.
Гена почти мгновенно встал со стула.
– Сидеть! – таким голосом разговаривали только военные в фильмах.
Гена послушно сел. Никогда больше мы не видели нашего учителя таким строгим.
Учитель достал из кармана и положил на стол небольшой перочинный ножик, плоскогубцы и моток изоляционной ленты. Учитель вырезал в слое многолетних обоев аккуратный круг. Под обоями розетки не было. Мы не засмеялись. В детдоме не смеялись над своими, даже если свои ошибались. В кармане у учителя была новая розетка.
Магнитофон проигрывал классическую музыку. Музыка звучала снова и снова. Каждый раз, когда музыка переставала литься из магнитофона, учитель рассказывал нам о ней. Учитель давал пояснения и ставил новую катушку с музыкой. Каждый раз после объяснения учитель строгим, не своим голосом произносил: «Вопросы есть? Вопросов нет».
На этом уроке не надо было поднимать руку, чтобы задать вопрос. На этом уроке каждый мог задать вопрос, если тихонько спрашивал разрешения высказаться.
Вопрос был у меня.
– Учитель, где вас научили менять розетки?
– В спецшколе.
– В спецшколе для слепых?
Учитель улыбнулся. Видно было, что у него сегодня хорошее настроение.
– Я учился в обычной спецшколе. После войны они еще оставались, а такого количества специально подготовленного десанта стране уже не было нужно. Мне повезло, я попал в поток со старыми преподавателями. Мне было девятнадцать лет, но меня приняли. После войны осталось много таких людей, как я, без профессии, без элементарных навыков гражданской жизни. Мы занимались музыкой круглосуточно. Недосыпали, конечно. Спать хотелось все время, спать хотелось больше, чем есть. Учителя еще шутили: «Зачем вам спать, вы все равно не видите, день сейчас или ночь?» Десант высаживали ночью, значит, многие операции нужно было делать на ощупь.
Все. Сработало. Урока не будет. Не будут спрашивать домашнее задание, не будут ничего задавать на дом. Учитель будет рассказывать. Только рассказывать, не важно что. Совсем не важно.
– Многие из моего потока спились, кое-кто и из жизни ушел. Кому нужен слепой учитель? А мне что? Мне было тогда все нипочем. Пришел в РОНО трудоустраиваться, меня не берут, понятно. Настоял на собрании расширенной комиссии. Пока члены комиссии шептались между собой обо мне, я вбил два гвоздя в доску, положил на эти гвозди линейку, приставил к линейке треугольник и рисую себе потихонечку, – он показал, как двигался треугольник по линейке. – Члены комиссии посовещались между собой и вынесли решение: меня к преподавательской деятельности допускать нельзя. Мне дали последнее слово, мол, что имеешь сказать на прощание? А мне что? Я сказал, что в вашем детдоме преподавание нотной грамоты не предусмотрено, дети, в силу своих физических недостатков, не обучаются играть на музыкальных инструментах. Попросил комиссию занести в протокол написанное на доске. Как я и предполагал, в комиссии музыкантов не было. Комиссия пообещала занести написанное на доске в протокол, только попросила меня рассказать, что я написал. А написал я первые ноты «Интернационала». С этими нотами я и собирался ехать в Москву правды искать. Комиссия даже не стала совещаться еще раз. Комиссия записала в протокол, что, учитывая идеологическую составляющую моей подготовки, именно мне рекомендуется работать с детьми инвалидами. Они там много еще написали. Председатель комиссии долго жал мне руку, все подходили, поздравляли. «Интернационал» это «Интернационал»: нарисован, не сотрешь. Так я сюда и трудоустроился.