После совещания Кобзин попытался остановить Бунчужного — ему что-то понадобилось, хотел кое с чем познакомиться, но Бунчужный сослался на занятость и разговор отклонил на неопределенное время.
Кобзин вышел из зала позже всех. Он спускался по лестнице, неуверенно нащупывая ступеньки, — так бывает, когда человек смотрит под ноги и желает яснее представить, куда он опустит ногу, на какую именно часть ступеньки. По обеим сторонам лестницы стояли в зеленых кадках пальмы. Энергетик вынул серебряную спичечницу, чиркнул спичкой. Огонь обжег пальцы, сломанная папироса не зажглась. Кобзин швырнул ее. Швейцар ловко подал пальто. Руки не попадали в рукава. Кобзин привычно полез в карман за мелочью и что-то сунул швейцару, глядя в пространство. Тот низко склонился.
Машина стояла за подъездом, шагах в десяти. Фары были зажжены, и от этого тьма вокруг казалась еще гуще. Капелькой крови выступал сигнальный фонарик сзади машины.
Шофер захлопнул дверцу, положил руку в раструбчатой перчатке на баранку и вежливо осведомился, куда ехать.
— К черту! — взвизгнул энергетик и повалился на подушки.
— Я сейчас словно после причастия... честное слово, как в отрочестве... — сказал Бунчужный Штрикеру в машине. — Мы как-то мельчим, суживаем проблемы. И вот почудился мне сегодня простор... Большая, настоящая жизнь...
Радостно возбужденный и редко столь откровенный, Бунчужный доверчиво взял Штрикера за отворот пальто.
Штрикер не ответил.
— Ты нехорошо сегодня выступал. Извини меня, но нечестно... Нечестно перед коллегами. Как выскочка! — сказал Штрикер строго, когда автомобиль, качнув на рытвине, повернул в тихую улицу.
Бунчужного словно кнутом стегнули. Он рванулся, и при свете фонаря Штрикер видел, что лицо земляка покрылось пятнами.
— Да, нечестно! Так нельзя выступать нам! — сказал еще строже.
— Кому это нам? — с трудом выдавил из себя Бунчужный:
— Нам, кому по праву принадлежит все!
— Не понимаю!
Тогда Штрикера прорвало:
— Как ты не поймешь, что индустриальным государством должны управлять мы? Мы должны быть хозяевами! Мы — старые ученые. Мы должны быть господами положения, а не кто-то. Мы — инженеры! Специалисты! И я говорю не от своего только имени. Есть люди побольше нас с тобой, которые точно так же смотрят на вещи. И здесь и — там! — Он ткнул рукой в пространство, что должно было означать — за границей. Он наклонился к самому уху и прошептал: — Во Франции... И в Америке... В Англии...
— Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?
— Кобзин знает, что делает, а вот ты — нет!
— А я... я... плюю на него! — резко сказал Бунчужный. Радостное возбуждение его угасло.
«Как мало меняется человек в жизни... даже голос...» — поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый мальчишка, с которым он вместе работал на заводе.
— Но тебе сейчас не двенадцать лет! И ты работаешь не у Джона Юза.
Бунчужный зло сказал:
— На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, как махновцы, с обрезами в руках... Это ты считаешь нормальным?
— Истинно русский ученый! Идеалист! Эх... — сказал Штрикер и наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, сдержался.
Долго ехали молча.
— А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его друзей сегодня лица будто похожи стали? На одно лицо все? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга, — сказал Бунчужный.
Штрикер не ответил.
Дома им открыл дверь старик Петр.
— Как дела, юноша? — спросил Штрикер.
После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» — подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.
— Дела наши — благодарение богу, Генрих Карлович!
Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши. Бунчужный, как всегда, разделся сам.
— С богом не воюешь?
Желтое, в мельчайших ромбиках, лицо Петра улыбалось приветливо.
— Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!
— Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать со всем миром собрался! И никакие годы его не страшат!
Бунчужный быстро прошел в столовую.
— Как совещание? — спросила Марья Тимофеевна, видя по лицу мужа, что не все благополучно.
Бунчужный поцеловал ей руку и прошел в кабинет.
Марья Тимофеевна вышла навстречу Генриху Карловичу.
— Что случилось? — спросила она гостя.
Штрикер махнул рукой, приподнял брови и смотрел куда-то в пространство.
— Где Анюта, Марья Тимофеевна?
— Уехала с Лизой в город. Обещали вскоре вернуться. Что с Федором? — еще раз спросила она.
Штрикер сел на диван, но не сиделось. Он встал. Вслед громко запели пружины дивана. В аквариуме плавали рыбки, изящно пошевеливая газовыми шлейфами.
Он посмотрел на рыбок, низко наклонившись. Ему показалось, что на стекле сохранился отпечаток женских пальцев.
— Мы немного повздорили с Федором, — пройдет! Кстати, где он?
Марья Тимофеевна принялась разливать чай.
— Пожалуйте!
Генрих Карлович грузно опустился на стул, рывком придвинув его к столу. «Анна всегда поступала, как хотела. Но неужели хоть сегодня нельзя было не срамить перед чужими людьми?» — думал он, беспрерывно мешая чай и слишком громко позванивая ложечкой.
Марья Тимофеевна пошла в кабинет. Федор Федорович лежал на диване, подложив под голову бархатную подушечку.
— Не обращай внимания. У каждого своя жизнь. И своих взглядов другому не навяжешь! — сказала Марья Тимофеевна, разгадав настроение мужа. — Пойдем чай пить.
Бунчужный нашел теплую руку своей подруги.
— Нездоровится. Устал немного...
— Пойдем. И Анна Петровна сейчас придет.
Федор Федорович сел, причесал седой ежик волос тоненьким гребешком. Улыбка была жалкая, как у обманутого.
— Генрих, да?
— Генрих...
— Я догадалась... Он какой-то странный... И чужой...
— Ты меня прости... — начал Генрих Карлович, когда Бунчужный сел за стол. — Каждый сходит с ума по-своему. И упрямство... да, упрямство, конечно, ценная черта ученого. Но настоящий ученый никогда не теряет чувства реальности.
— Да будет вам, кушайте чай! У вас у обоих к старости характер начал портиться, — пыталась успокоить гостя Марья Тимофеевна.
— Мне нельзя стареть! — зло огрызнулся Штрикер.
«Но как он решился жениться на такой молодой женщине?» — подумал Бунчужный.
— Ты меня обидел, не скрою, — сознался Бунчужный. — Возможно, я не умею говорить. И теряюсь. Но с тобой не соглашусь. Никогда. От твоей «философии» дурно пахнет. И я рад, что был на совещании. Ты даже не представляешь, до какой степени рад...
— А почему бы тебе не переехать к нам, в Днепропетровск? Все ближе к родине. Получишь кафедру и так далее. Студенты у нас того... Нет настоящей профессуры. И вообще это не то, что было в наше время. Помнишь? Старый наш Горный имени Петра Великого?
— А ванадий?
— Что ванадий?
Штрикер усмехнулся.
— Снова обидишься. Но дело твое с ванадием, как говорят нынешние студенты, д о х л о е!
Бунчужный вытер лицо платком, совершенно так, как вытирал лоб после обхода лабораторий, когда неудачи шли по следам.
— Ты или ничего не понял в нашей новой жизни, или понять не хочешь. Скорее всего — последнее. Ведь если мы решим вопрос с титано-магнетитами, у нас откроются большие перспективы! Наконец дело даже не только в этом. У тебя я почувствовал что-то такое, что-то такое, чего я понять во всем объеме не могу. То-есть могу понять, но пока не хочу. Это было бы ужасно... Ведь не чужой же ты нам человек в самом деле...
Штрикер махнул рукой, искусственно захохотал и перевел разговор на прежнюю тему:
— С ванадием твоим, повторяю, ничего не выйдет.
— Какой ты колючий! Дай тебе власть! Чего только не натворил бы! — сказал он Штрикеру. — Дохлое! Нет, ты ошибаешься! В нашем деле, как известно, нужны три вещи: смелость, развод с супругой-традицией и вера в успех. О результатах моих работ ты читал в журнале?
— Читал. Ну и что же?
— Как что? Теперь мне надо ставить не опыт плавки, а плавку в производственном масштабе. Ведь лаборатория и производство — области различные не только масштабом работы или методикою процесса. Надо знать, дорогой коллега, диалектику!
Штрикер поморщился.
— Миллион рублей ты, Федор, все-таки сожжешь в печи, а деньги хотя и не мои, так ведь народные!
— Народные? Жалеешь? А я и не знал, что ты против моего способа выплавки титано-магнетитов. Ты — что? Сторонник соли и перца в металлургии?
Бунчужный встал. Он был расстроен, но не хотел этого показывать.
— Знаешь, Генрих, — Бунчужный подошел к креслу Штрикера, — мы давненько не виделись. Забыл я, как ты по-настоящему выглядишь. А вот на совещании присмотрелся. Борода у тебя диковинная! Честное слово! Такой бороды теперь на живом человеке не увидишь!
Штрикер вспыхнул:
— Хватит! Я еще не потерял рассудка! Желаю тебе успехов!
Бунчужный заходил по комнате. Потом, захватив сухарь, отправился к аквариуму.
Несколько ударов пальцем по стеклу, и к углу его собрались рыбки. Федор Федорович бросил крошки в воду.
— У них, я вижу, рефлекс на стук и еду выработан недурно! — заметил Штрикер.
— Как и у тебя на... старый режим!
Марья Тимофеевна улыбнулась. Открылись крепкие, немного желтоватые зубы, и все лицо ее, уже увядшее, в морщинах, сразу помолодело. Рассмеялся и Штрикер.
— А благоверной моей нет... — вслух подумал Штрикер.
После чая все уселись на диване.
— Если хотите, я расскажу вам о муравьях? — предложил Федор Федорович, чтобы не возвращаться более к прежнему разговору.
— А ты все еще возишься с букашками?
— Так вот... Очень интересны муравьи вида Polyergus rufescens. Это рабовладельческие муравьи. Они агрессивны и храбры. Дерутся один на один и с целой ратью врагов. Чертовски храбры! Воины хватают врагов за горло и пронзают их своими кинжалами. Заметьте, что это не аллегория.
— Какой ужас! — воскликнула Марья Тимофеевна громче, нежели следовало.
«А годы идут...» — подумал Штрикер.
— Иногда они учиняют самые настоящие империалистические войны, вторгаются в чужой муравейник и уносят с собой куколок...
Бунчужный подложил вышитую женой подушку под голову и, удобнее устроившись на широком семейном диване, незаметно гладил ее мягкую руку. Но хотя он говорил о муравьях, мысли против желания были далеко, и он всякий раз ловил себя на этом.
«Где же Анюта? — думал Генрих Карлович. — Ни дня, ни ночи покоя...»
— Из куколок выводятся будущие рабы. Несчастные уживаются со своими господами и нянчатся с ними, потому что в домашней жизни эти кровожадные воины абсолютно беспомощны. Они не могут самостоятельно питаться... При передвижении рабы тащат господ на своих спинах...
— Занимательно! — сказал Штрикер, чтоб не молчать.
— Твои муравьи, Федя, очень похожи на тебя, — заметила Марья Тимофеевна. — Не сердись! Но ведь и ты без меня и Петра абсолютно беспомощен. Ты даже не нальешь себе стакана чаю!
— Не хочешь ли ты сказать, что я типичный «рассеянный» профессор? Извини, но это не так! Я не верю, чтобы настоящий ученый мог быть рассеянным даже в быту. Я великолепно помню все, что делаю. И другие должны помнить. Я бы всех этих «рассеянных» лишал кафедры. Честное слово! Чтобы привести в чувство. А стакана чаю не налью себе не потому, что не умею, а потому, что в ту минуту я, вероятно, занят чем-нибудь поважнее.
В двенадцатом часу позвонили.
Вслед за Петром устремился в коридор Штрикер.
Пришли Анна Петровна и Лиза.
— Мы были в консерватории. Какой концерт!
Лицо у Анны Петровны было румяное, глаза блестели. Она и в самом деле была хороша, особенно рядом с худенькой, бледной Лизой, на щеках которой уже появились желтые пятна: она была беременна.
Штрикер обнял Анну и Лизу.
— А мы здесь о вас беспокоимся...
— Сейчас велю чай подогреть! — сказала Марья Тимофеевна вставая.
Анна Петровна отказалась от чая и решительным движением освободила свою руку, которую держал Штрикер.
— Хочется еще музыки, — сказала она, желая продлить радость сегодняшнего вечера. — Сыграемте, Лизочка, в четыре руки. — Она посмотрела на рояли. — Кстати, почему у вас два инструмента?
— Один наш, а другой соседей, — ответила Лиза.
В это время раздался звонок. В столовую вошел Лазарь Бляхер.
— Наконец-то! — без всякого упрека сказал он, обращаясь к Лизе, и стал знакомиться с гостями.
— Где же вы, мадам, пропадали? Я три раза звонил, а мне ответствовали, что мадам в бегах...
Анна Петровна с завистью посмотрела на Лазаря и Лизу. «Счастливые... — подумала она. — У них Ниночка. И вот ждут второго ребенка... И все у них общее. И любят друг друга...»
Она еще раз посмотрела на Лазаря. Он был высок, но не худощав, с резкими чертами лица, острым подбородком, немного больше, чем следовало, выдавшимся вперед. Это его как-то преждевременно старило. Когда он наклонился к руке Лизы и незаметно для других поцеловал, Анна увидела предательскую лысинку, проступившую среди очень еще густых и черных волос.
— Ну что ж, я согласна, давайте играть на двух роялях, — обратилась Лиза к гостье.
Когда женщины сели за рояли — Анна Петровна, как гостья, за новенький «Рениш», а Лиза за старый «Шидмайер», Штрикер наклонился к Бунчужному и сказал:
— Пойдем к тебе. Я все-таки решил кое о чем поговорить с тобой.
Штрикер взял под руку Федора Федоровича, протолкнул в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Голоса в столовой — она же была и гостиной — утихли. Хлопнула выпущенная крышка рояля, скрипнул винт табурета.
Наступила тишина, обычная волнующая тишина перед началом музыки. Потом Бунчужный услышал первые звуки. Играли концерт Грига, его любимую вещь.
— Так вот, вернемся к совещанию... — сказал Штрикер. — Кризис общественных отношений и тот тупик, в котором мы очутились...
— Постой! Минуточку... Как хорошо у них... Ты послушай! Как хорошо... Вот это слышишь? Лиза играет оркестровую партию. А вот Анна Петровна. У них совсем различно звучат рояли... И не потому, что один «Рениш», а другой «Шидмайер». Анна Петровна ведет игру строго. В сущности, так и надо. Красота говорит о себе без слов. Лиза — слишком эмоционально... И, пожалуй, чувственно... Откуда у нее это? И нельзя так! Нельзя так играть молодой женщине. Жене. Матери ребенка!
Бунчужный сидел в кресле, как-то весь подавшись вперед, словно стремился туда, куда звала его музыка.
— Какая музыка! — сказал Бунчужный дрожащим от волнения голосом, когда Анна Петровна вернулась к теме.
— Ты слышишь? Вот, вот это место:
Сейчас! Ну, еще раз. Вот тема передается второму роялю. Слушай:
Бунчужный запел, но голос сорвался.
Штрикер понял — сейчас с разговором надо обождать. Так и сидели они оба молча, Федор Федорович — растревоженный, ушедший в себя, Штрикер — хмурый, злой. Каждый думал о своем.
— Знаешь, сегодня перед рассветом приснился мне Леша... — сказал Бунчужный, когда музыка кончилась. — Приснился Леша... Маленький... Босой... Бежит куда-то и меня с собой зовет. А я и хочу за ним бежать и не могу, ног от земли оторвать не в силах. А он уходит все дальше, дальше...
— Покойники, говорят, к дождю снятся, — отмахиваясь от дум, сказал Штрикер.
Кажется, музыка и его расстроила. Ему стало холодно. Он принес шарф и несколько раз обвернул им шею.
— Да, какая нелепость! Знаешь, в этом есть что-то глубоко трагическое. Я с большевиками, как известно, не в ладах, но твой Леша...
Бунчужный встал и каким-то другим, насмешливым голосом перебил:
— Не в ладах еще? Что же, они тебя обижают, бедненького?
Штрикер усмехнулся:
— Будем откровенны. И давай, наконец, поговорим по душам. Завтра я ведь уеду. А когда еще свидимся! Скажи, что ты у них нашел? Российская Правда с большой буквы все-таки не здесь!