В полубреду Илья все же понял, что говорят о нем, и отрицательно покачал головой. На этот слабый протест никто не обратил внимания. Составили в ряд стулья, уложили, укрыли Илью. Он заснул.
На рассвете арестованных повезли в тюрьму. За отправкой наблюдал сам Горгоньский. Увидев, что Илью ведут под руки, проговорил насмешливо:
— Наклюкался или труса празднует?
— Болен! — резко ответил Орлов. — Вы что, пьяного от больного не отличаете? Извольте его в госпиталь отправить!
— Там в тюрьме разберутся куда, — равнодушно сказал Горгоньский.
Временами Роману казалось, что он видит дурной сон. Все было какое-то ненастоящее — и черные кони, и бледные лица, и мундиры жандармов в синем предутреннем свете. Странно отдавалось в ушах бряцание шашек, звякание сбруи. Романа втолкнули в мрак тюремной кареты. Он чувствовал, что их везут и карета кренится на поворотах. Это тоже было как во сне.
Потом он с отвращением вдохнул воздух тюрьмы — запах промозглого погреба, смешанный с запахом керосинового чада, услышал лязг дверей, гул шагов в пустом коридоре.
Вслед за Орловым и Рысьевым, поддерживая Илью, Роман вошел в камеру, где на деревянных топчанах спали пять человек.
Все они проснулись и молча выжидали, когда уйдут конвоиры. Едва закрылась дверь, невысокий курчавый брюнет в белой рубашке спрыгнул с топчана. В утренних сумерках Роман не сразу узнал его. Это был товарищ Андрей!
Андрей надел пенсне в черной оправе, сделал знак молчать, стал прислушиваться к удаляющимся шагам. Прислушиваясь, он вопросительно глядел на Орлова. Тот ответил ему глазами: «Со мной люди надежные… свои!» — и они крепко пожали друг другу руки.
Роман так обрадовался, что на время забыл обо всем. Он широко улыбнулся:
— Здорово, товарищ Андрей!
— А, — быстро обернулся тот, — старый знакомый. Здравствуйте, товарищ! Позвольте… а что это с Ильей? Илья, вы слышите меня? Что с вами? Ложитесь на мою койку.
Илья взглянул на него и снова закрыл глаза. Его уложили.
— Большой провал? — спросил Андрей Орлова.
— Большой. Вся областная конференция.
— На месте?
— Нет, на квартирах.
— Всех?
— Приезжих, мне кажется, всех.
— Значит, кто-то получил адреса! У кого они были? — У меня были адреса, — сердито сказал Рысьев, — были у меня в течение одной ночи. Утром раздал ид на явочные квартиры.
— Вы в семье живете?
— Один. На квартире.
— Дверь на ночь запираете?
— Не запираю я дверь, это хуже… Подозрительнее. От кого мне запирать? Хозяйка — глухая перечница, ее сын — франтишка, массажист, ни бум-бум в политике.
— Вы наивны, товарищ! — строго сказал Андрей. — Где хранились у вас адреса?
— В заднем кармане брюк, — раздраженно ответил Рысьев, — а брюки лежали на стуле у кровати, а кровать стоит в углу за печкой, а печка…
— Напрасно горячитесь, — оборвал Андрей, — обнаружить провокатора необходимо, это мы сейчас и делаем. Ваш франтишка-массажист, возможно, давным-давно следит за вами, обыскивает ваши вещи по ночам, когда вы спите. Вы крепко спите?
— Бессонницей не страдаю, — ответил Рысьев и замолчал.
— Послушайте, товарищи! — тихо заговорил Андрей. — Они постараются создать громкое дело. Надо сейчас, немедленно выработать линию поведения, подготовиться к допросам… именно сейчас… через два часа могут «подсадить» в камеру шпика. А от подготовки зависит многое… все зависит! Подумаем вместе, обсудим, как кому держаться… Им известно, кто ты, Гордей? — обратился он к Орлову.
— Знают партийную кличку Орлов, знают, что послан центром.
— Больше ничего?
— Больше ничего.
Андрей еще больше оживился.
Восторженно наблюдал за ним Роман. Вот человек! Три года… три долгих года он сидит в неволе: год предварительного, два — крепости. Говорят, участвовал в двух голодовках… замертво его выносили из карцера… А вот не сломили! По-прежнему он полон отваги и готовности бороться, любит жизнь, любит товарищей, предан народу… Вот таким и должен быть настоящий борец.
От выматывающих душу допросов, от безделья, от грубости тюремщиков, от тоски по воле, по жене пылкий Роман Ярков, наверно, заболел бы, если бы товарищи не научили его, как надо жить в этой страшной обстановке.
Кроме тюремного, в камере существовал свой-строгий распорядок, обязательный для всех.
Утром после уборки занимались гимнастикой. Это как-то восполняло недостаток движения и даже несколько подымало настроение. В переполненной, грязной тюрьме в то время начался сыпной тиф. Оберегая товарищей, Андрей потребовал, чтобы они соблюдали правила личной гигиены… В камере поддерживалась строгая чистота. После обеда (пахнущей ржавым котлом баланды) шли гулять на тюремный двор. «Гулять» полагалось цепочкой, быстро и безостановочно шагая друг за другом. Но эти пятнадцать минут скрашивали весь день. Целую четверть часа можно было глотать свежий воздух, ненасытными глазами глядеть в небо, налитое весенней голубизной, глядеть на траву, пробившуюся вдоль каменных беленых стен. Видны были из тюремного двора и вершины распускающихся берез на кладбище, птицы, летающие над кладбищенской белой колокольней.
После прогулки Андрей говорил с бодрым напором:
— Заниматься, товарищи! Заниматься!
Занимались по восемь часов в день: четыре утром, четыре вечером.
Учился и Роман.
Андрей на второй же день после ареста Яркова, подсев к нему на нары, заговорил об этом:
— Учти, товарищ, тебя долго не выпустят из тюрьмы. Надо приспособиться к жизни здесь. Это нелегко. Если будешь просто слоняться по камере — скука заест, тоска… а это удобная почва для малодушия. Я бы советовал учиться. Но ты обдумай. Если скажешь «да», подчиняйся нашему режиму.
Говорил он строго, по-деловому, но живые его глаза ласково глядели на Яркова.
— Думать нечего, учиться я буду, — ответил тот, — только тебе, товарищ Андрей, со мной туго придется… грамота у меня небольшая, не знаю, что получится.
— Отчего же не получится, если есть желание? Для начала я научу тебя читать, — весело сказал Андрей.
Ярков даже обиделся:
— Читать я научен.
— А вот посмотрим!
Живой, легкий Андрей подбежал к своей постели, достал толстую тетрадь, показал Роману. Тетрадь до половины была мелко исписана конспектами ленинских произведений «Задачи русской социал-демократии», «Что делать?», «Шаг вперед, два шага назад» и отдельных работ Каутского и Плеханова. Андрей объяснил Роману Яркову и даже показал наглядно, как надо конспектировать прочитанное.
— Это верно, записывать я ничего не записывал, в памяти держал, что прочитано, — в раздумье сказал Роман, — но думаю, что научусь мало-помалу.
— Учиться тебе придется многому, — с воодушевлением говорил Андрей. — Подумай: ведь твоя работа в массах требует этого. Пользуйся свободным временем, вооружайся! Пусть черные силы думают, что в тюрьме ты оторван от народа… а эта твоя учеба пойдет на дело революции!
Время от времени Андрей и другие товарищи делали доклады по различным теоретическим вопросам. Позднее Роман не без основания считал, что именно в тюрьме он по-настоящему познакомился с основами марксистского учения. После докладов начинались обсуждения, споры.
Весной вышла в свет книга «Материализм и эмпириокритицизм». Эта работа Ленина прошла и сквозь тюремные стены. Андрей и Орлов читали ее вслух в течение нескольких дней. Камера горячо обсуждала каждую главу. Только Роман, не подготовленный, не понимающий философских терминов, не знающий истории философии, многого не уяснил. Он понял одно: совершилось огромной важности событие — большевики получили новое могучее оружие в идейной борьбе.
Андрей занимался с ним отдельно, по особому плану.
И он учил не только словом. Наблюдая за ним, Роман все больше понимал, что это — необыкновенный человек, высокий образец для подражания.
Ярков много раз встречал Андрея в тысяча девятьсот пятом году: на рабочих собраниях, на митингах в дни свобод, на собраниях боевой дружины. Впервые Роман услышал его, когда Андрей пришел к ним на Верхний завод. Могучий, звучный голос раскатывался по всему длинному цеху и точно переливал в души слушателей глубокие чувства оратора, его боевой жар.
Так было всегда. Андрей умел вести за собою.
Романа поражало его самообладание. Андрей никогда не терялся. Мгновенно разбирался в обстановке, подмечал то, что ускользало от внимания других. После схватки с черносотенцами, например, напавшими на участников митинга, Андрей сразу понял:
— Это — урок! По вине комитета самый большой и крепкий коллектив (он имел в виду рабочих Верхнего завода) опоздал… А боевая дружина слабо подготовлена.
Вот после этого и стал встречаться с ним Роман на собраниях боевой дружины, начальником которой поставили Ивана Даурцева.
Сам храбрый, быстрый в решениях, Роман восхищался смелостью и находчивостью Андрея. Запомнился ему случай в театре на митинге. Черносотенцы, чтобы разогнать митинг, заорали: «Пожар! Пожар!» Андрей, заглушая эти крики, прогремел: «Никакого пожара нет! Спокойно, товарищи!» — и шепнул несколько слов Ивану Даурцеву. Боевики с веселой злостью перехватили громил, заперли их в отдаленном помещении и продержали там до окончания митинга.
Роман не был на заседании комитета, где обсуждали план вооруженного восстания, но Иван Даурцев восторженно отзывался об этом плане.
Словом, Ярков знал Андрея как вожака масс, умного и бесстрашного.
Теперь перед ним раскрывались новые черты.
Андрей, этот непреклонный боец, умел быть ласковым и заботливым. Быстро отзывался на чужое горе. Чутко улавливал настроение. То он проводил сбор в пользу такого-то, то налаживал кому-то связь с волей, то хлопотал о переводе заболевшего заключенного в больницу, писал кому-то черновики заявлений…
Умел он скрасить тюремные дни веселой шуткой. А с каким удовольствием проделывал по утрам гимнастические упражнения! От него веяло здоровой бодростью, и Роман невольно подражал ему. Ему хотелось стать таким же ловким, неунывающим.
На разные лады, по разным поводам Андрей внушал товарищам мысль: в любых условиях работать не покладая рук на дело революции.
Пасмурный день, какие на Урале называют «нерассветай». В камере так темно, что глаз едва различает строчки. Андрея нет «дома» — он ушел к соседям. Гордей Орлов, заложив руки за спину, мрачно шагает взад- вперед, издавая по временам особенное, густое: «Гм-м-м». Все молчат.
Тоска навалилась такая, что Роман бросился на постель, уткнулся в подушку. Он услышал, как лязгнула дверь, узнал четкие шаги Андрея, но не шелохнулся.
— Товарищи, от Лукияна писулька, — сказал Андрей тихим, возбужденным голосом. — Работа идет, силы растут…
— Сизифов труд! — вырвался у Рысьева злобный истерический выкрик.
Роман не знал, что значит «сизифов труд», но он понял, что Рысьев сказал что-то «поперек», отозвался о работе нехорошо. Он открыл глаза.
Андрей стоял посреди камеры. Лицо его горело возмущением.
— Рысьев, вы действительно так думаете?
Молчание.
— Говорите же.
— А что мне говорить? — ворчливо отозвался Рысьев. — Не думаю, конечно, кой черт… просто нервы сдали.
— Вы не верите, что силы революции множатся, что наши ряды растут? — с искренним удивлением заговорил Андрей. — Да вы откройте глаза…
— Ну, открываю, — окрысился Рысьев, — ну, вижу, — он обвел камеру глазами, — наши ряды действительно растут, скоро ни одного человека на воле не останется… небольшая подмога революции наши ряды.
— Вот что я вам скажу, Рысьев, — строго начал Андрей, — вы умный человек, вы не можете не понимать, что действительно силы революции растут. Ваши слова выразили вашу слабость… усталость, что ли… разочарование… Не так ли? Скажите честно.
— Я сказал — нервы сдали, и довольно. Никакого разочарования у меня нету. И не будет. И я еще себя покажу! Увидите! — он ударил по коленке кулаком.
— Тем лучше. — И, взглянув на Рысьева не то задумчиво, не то предостерегающе, Андрей отвернулся от него.
— Кружки новые создаются. Надо будет передать Илье, порадовать. Роман, твоя семья здорова, все благополучно… Как по-вашему, товарищи? Я бы посоветовал Лукияну смелее выдвигать молодых — Пашу, Ирину. Все мы начинали в ранней молодости.
И Андрей начал вспоминать свои первые шаги. Рассказывал он живо, интересно, то с глубоким чувством, то с искристым юмором.
— Хо-хо-хо, — развеселился Орлов. — А вот со мной тоже было…
И он в свою очередь вспомнил о молодости.
Разговор стал общим, настроение поднялось. Только Роман сидел на нарах, понурившись. Его мучили тяжелые мысли.
После вечерних занятий все, кроме Андрея, улеглись. Он принялся переводить стихи Гейне с немецкого и долго сидел, изредка заглядывая в словарь. Наконец оторвался от книги и только тут заметил устремленный на него взгляд Романа.
— Ты сегодня что-то не в себе, а? — шепнул, приблизившись к нему.
— Не в себе, — шепотом ответил Роман и сел на нарах. — Растужился, понимаешь, о жене… — Его бледные щеки слабо окрасились, и он заспешил — Ты не подумай, я не о том, что, мол, жена… что нету ее со мной…
Андрей с глубоким пониманием пристально глядел на Яркова и молчал.
— Я о том, что вот женился, завязал ей голову… а сам по тюрьмам. Не надо было мне жениться.
— Она… не сочувствует тебе? — мягко спросил Андрей.
— Она-то? Да она за мной в огонь и в воду пойдет, — убежденно зашептал Роман. — Но она не знала… Арестовать меня пришли, а она знать ничего не знает.
— Почему же ты не доверился ей?
— Да первое время она все тянула меня в сторону буржуазии. Тесть платинешку нашел, так вот, мол, будем жить на тятины денежки. Ну, я и не смел. Меня-то бы она не выдала… а вот не говорил… Может, я маху дал в этом деле?
— Думаю, что действительно ты ошибся, Роман. Надо было воспитывать ее, делиться мыслями, а то, что же за жизнь — мыслями врозь? Великое счастье — жена друг, товарищ по работе.
— А твоя жена где теперь?
— В тюрьме.
— Ой! Ну, прости, я не знал, разбередил…
— Нет, ты не разбередил, — тихо сказал Андрей, и лицо его озарилось. — Не горюй, — продолжал он, — у вас вся жизнь впереди. Ты сам рассказывал, какая она у тебя работящая, смелая, умная. В чем же дело? Не сомневаюсь, поймет тебя, пойдет за тобой. Вместе будете работать.
— Кабы этак-то… — и, не зная, как выразить свои чувства, он до боли крепко сжал руку Андрея.
Однажды в обеденный час Роман стоял у стены, глядя в зарешеченное окно под потолком, в котором видно было только вершину березы да клочок неба. Он слышал, как повернулся в замке ключ, как отворилась дверь. Это один из «уголовщиков» (так здесь называли заключенных по уголовным делам) принес обед. Вдруг прогудел знакомый, родной голос:
— Кушайте-ко на доброе здоровье!
Голос этот точно пронзил Романа. В ушах зашумело, сердце затрепыхалось. Роман бросился к старику:
— Папаша!
— То-то, сынок, — сказал дрожащим голосом Ефрем Никитич, — от сумы да от тюрьмы… Вот где бог привел встретиться… Я-то хоть безвинно стражду, а ты-то…
— А он за народное дело, — сказал Орлов.
— Фиса здорова? — порывисто спрашивал Роман. — Ходит к тебе? А мама? Как они живут?
— Здоровы все… Ходят ко мне… Живут небойко… Вот передам от тебя поклон, может, повеселеет… Ох, горе наше горькое.
Роман, пораженный, смотрел на длинную грязную шею тестя, — она вся сморщилась, как у глубокого старика. В остриженных волосах белела проседь.
— Как ты постарел, папаша!
— И тебя горе не покрасило, милый сын… но ты моложе… Что станем делать? — горестно спрашивал старик. — Меня-то скоро сулятся выпустить «за бездоказанность», а тебя, знать-то, крепко заперли… Ну, ладно, горе горевать — не куска лишаться, ты бы поел, а то проговоришь со мной, останешься без обеда.
— Мне с тобой повидаться — лучше всякой еды! Мне кусок в горло не лезет! — говорил Роман, глядя в глаза тестю. — Увидишь Фису, скажи, что я… кланяйся ей, маме от меня кланяйся, мамаше, тетке Дуне, дяде Паше Ческидову, всем, всем…
Дверь открылась, надзиратель сказал:
— Съели свои разносолы? Бери котел, Самоуков!
Свидание кончилось. «Как во сне привиделся!» — подумал Роман.