Идя вслед за нею по коридору, он с удивлением обнаружил в себе противоречивые чувства: желание физической близости с Ириной и желание отомстить ей, унизить ее.
В гостиной Ирина подсела к Люсе Зборовской: из всех дам Люся была наименее неприятна.
Люся в этот период своей жизни сияла откровенным счастьем. А ведь ей предрекали горькую участь нелюбимой, покинутой жены, — все знали, что Зборовский женился на деньгах.
Но пока предсказания не сбывались.
Люся была нежна, кротка, искала, к кому бы притулиться, на кого бы опереться. Мужа обожала. А он, благодарный за то положение, которое помогло ему завоевать приданое, обращался с Люсей дружески, уважительно.
Зборовский шел в гору. К его мнению прислушивался сам Охлопков. Многими техническими нововведениями Верхний завод был обязан ему.
— Ира! Какие у тебя руки горячие! — ужаснулась Люся. — Что с тобой?
— Нездоровится…
В этот последний в отцовском доме вечер восприимчивость Ирины, ее нежная впечатлительности как-то особенно обострились.
Она точно получила способность читать в душах окружающих.
Она понимала, что скрытная мачеха страдает от того, что стала неудержимо блекнуть. Антонина Ивановна избегает улыбаться, чтобы не выступили морщинки на щеках, избегает поворачивать голову, боясь появления складок на шее. Точно застыла в высокомерной позе, с высокомерным выражением на лице. Не позволяет себе следить глазами за Полищуком, но все ее внимание обращено к нему. Вот выступил румянец на поблекшем лице, — она услышала слова, сказанные Полищуком Кате: «Года через три, как роза, расцветет наша Кэти!»
Ирина долго не могла отвести взгляда от терпеливого, доброго лица дяди Григория. Она видела следы страдания, которых никто не замечал. «Как он любил тетю… Леню… и всех утратил!.. Чем он живет?»
Люся доверчиво стала рассказывать о доброте мужа, а Ирина вспомнила, как Зборовский издевался над Ванькой-стражником и как срезал его Илья. Илья!.. Вся комната вдруг точно дохнула его присутствием. Вон в ту дверь он вошел с террасы — бледный, суровый, в смазных сапогах. Стоя вон там, у рояля, рассказывал трагическую историю Ваньки-стражника. А когда Ирина (это была минута вдохновения, да, вдохновения!) при всех сказала ему словами Некрасова: «Уведи меня!..» — он шагнул ей навстречу…
После ужина гости попрощались. Ирина вместе с отцом вышла в переднюю, дождалась ухода последнего гостя. Горничная убирала со стола, гремела посудой в столовой. Мачеха, утратив гордую осанку, пошла, задумчивая, по комнатам, пощелкивая выключателями. В комнатах становилось темно.
Отец сказал:
— Беги, Ируська, спи! Ты пересидела сегодня, у тебя вид лихорадочный.
И с непривычной лаской потрепал ее по щеке.
— Мне надо поговорить с тобой, папа.
— Сейчас? Ночью? Завтра, дочка, поговорим.
— Папа! Это неотложно.
Албычев даже в лице переменился. Пытливо оглядел не только лицо — всю фигуру дочери. Молча вошел в кабинет и остановился у большого кресла.
— В чем дело? Надеюсь, ты не…
Албычев не договорил.
— Папа, я выхожу замуж!
— Снова эти разговоры? Вот приспичило, — брюзгливо сказал он. — Не позволю.
— Папа! Я не спрашиваю позволения. Я совершеннолетняя… Подожди, не горячись! Я уважала твою волю… долго… И вот решила твердо.
— Я думал — ты умнее.
Он сказал это с печалью.
Ирина поняла, что отец не будет, как раньше, запрещать ей.
— Жаль, жаль, Ируська, — сказал он простым, добрым голосом я по-стариковски всхлипнул. — Кроме несчастья, ничего из этого брака не выйдет. Но что с тобой станешь делать?
Он тяжело вздохнул, взъерошил седые волосы.
— Ну, что же… хоть и не с легким сердцем, а… пусть приходит, скажи ему, поговорим о приданом, свадьбу назначим.
После минутной тишины, от которой даже в ушах зазвенело, так она была томительна, Ирина сказала мягко, точно извиняясь:
— Свадьбы, папа, не будет…
Не сразу уразумел Албычев, о чем она говорит… а когда понял, не сразу смог вымолвить слово.
Что были все прежние вспышки и ссоры! Он раньше кричал, горячился, но никогда не оскорблял дочь. Сейчас с глумливым хохотом и отчаянным выражением лица он выкрикивал одну и ту же фразу на разные лады:
— И содержанкой не назовешь! Ему не на что содержать! Ты просто… — и он выкрикивал бранное слово, которое никогда от него не слыхала Ирина.
— Не дам покрыть себя позором! Тоня! Тоня!.. В тюрьму! В тюрьму ее!
Он так сильно побагровел, что дочь испуганно кинулась к нему. С неожиданной силой Албычев грубо толкнул ее в грудь и упал в кресло.
— Проклинаю! Забудь! Нет у тебя отца!
Ирина постояла еще, но, услышав неторопливые шаги мачехи, бурно разрыдалась и убежала.
«Ну и все! Ну и ладно… — думала она, беспорядочно пихая в чемодан платья, белье и увязывая книги в стопки. — Вот и кончилось…»
Она слышала беготню и шепот прислуги, усталый голос мачехи, плач отца— Уложив вещи, она села на стул и стала ждать, когда все стихнет. Старалась не думать об отце, но он все стоял перед глазами. Тогда, чтобы не лишиться сил, не расчувствоваться, она призвала обидные воспоминания.
Вспомнилось, как мать терпеливо поджидала ночами отца, оправдывала его перед Ирой: «Задержался у больных»… как он приходил — капризный, утомленный: «Боже мой! Что за пытка! Опять обо мне беспокоились, ждали…»
Вспомнилось, как объявил о браке с Антониной: небрежно, даже как-то шутливо…
В день рождения покойной матери, в первый год брачной жизни отца, Ирина вбежала к нему в кабинет, чтобы позвать с собой в церковь на панихиду. Навсегда запомнилось, как мачеха с растрепанной прической, с красными пятнами в вырезе капота вышла из кабинета, а отец, растерянный и точно пьяный, буркнул:
— Никогда не входи без стука! Безобразие!
Тогда Ирина не понимала многого, но чувство сказало ей, что она одна оплакивает мать. Отец стал совсем чужим.
Мало-помалу в доме стихло. Ирина приоткрыла дверь: в коридоре было темно, в кабинете тоже. Все заснули, очевидно. Девушка оделась, подняла с полу тяжелый чемодан и тихо, на цыпочках, пошла.
Вдруг что-то скрипнуло. Ирина оглянулась. Дверь в комнату Кати приоткрылась, и девочка, стоя в полосе света, глядела ей вслед:
— Ира, ты совсем уходишь? Да, Ира?
Ирина вернулась и наклонилась к ней, но не поцеловала. Она увидела в глазах девочки не грусть, не сожаление, а жгучий, недетский интерес.
— Тише, Катя, — серьезно сказала она, — ты ведь не захочешь мне помешать?
Девочка горячо закивала в ответ.
— Закрой за мной дверь и — ложись спать…
Так было даже лучше, — не пришлось будить горничную.
Ирина осторожно прикрыла за собой дверь, подождала, пока Катя задвинет задвижку и уйдет, и только после этого спустилась по ступенькам крыльца.
Ночной воздух освежил, оживил ее.
Полная тишина стояла на улице, освещенной редкими керосиновыми фонарями. Блестели подернутые ледком мартовские лужицы. Идти было скользко. Чемодан оттягивал руку. Приходилось то и дело ставить его на тротуар.
Кое-как добралась Ирина до извозчичьей биржи. Ночные извозчики, подняв воротники тулупов, дремали. Казалось, и лошади спят стоя. С нее заломили неслыханную — совсем не по таксе — цену, но Ирина не торговалась.
У купеческого дома она отпустила извозчика и вошла в ворота, которые — она знала — не запирались ни днем ни ночью. Окно Ильи не светилось. «А вдруг его дома нет, — со страхом подумала Ирина, — куда я тогда с чемоданом?»
Она толкнулась в дверь подвала. Дверь была заперта изнутри.
Девушка подошла к окну, постучалась. Кто-то отдернул занавеску, приблизил к стеклу лицо. В свете дворового фонаря Ирина узнала Илью, и все в ней заликовало.
Илья тоже узнал ее, сделал рукой знак «сейчас!» и спустил занавеску. Зажегся свет в комнате. Илья оделся, открыл дверь и осторожно провел девушку по темному коридору, пропахшему кислой капустой.
Когда они вошли в сводчатую комнатку, он взял из ее рук чемодан.
— Что случилось, Ира? — спросил он. — Это литература в чемодане?
— Это приданое! — смеясь сквозь слезы, ответила Ирина.
В первом полугодии тысяча девятьсот четырнадцатого года рабочее движение пошло ввысь и вширь. На весь мир прогремела грандиозная стачка бакинских рабочих, по всем промышленным районам империи покатились забастовки. Бастовали и уральские рабочие.
Хотя промышленность на Урале оживилась, хотя обновлялась техника на заводах, рабочему жилось не легче…
Первого мая, когда партия призвала «присоединиться к общему потоку пролетарской борьбы», на Урале забастовало свыше двадцати тысяч.
В Перевале к началу года партийная организация объединяла свыше двухсот пятидесяти человек. Это были рабочие Верхнего металлургического, механического завода Яхонтова, ткацкой фабрики и мельницы Марковых, спичечной фабрики, железнодорожных мастерских, типографии, лесопильного завода, каретной мастерской.
Партийный комитет видел, что ближе прочих к забастовке Верхний завод — самое передовое, самое крупное предприятие, на котором работает свыше трех тысяч человек.
Любое политическое мероприятие находило здесь живой отклик.
Рабочие Верхнего завода первыми начали собирать деньги для семей расстрелянных на Лене рабочих, и в фонд «Правды», и в фонд бастующих бакинских нефтяников.
В начале четырнадцатого года на заводе было шестьдесят большевиков, готовых в любую минуту встать в ряды борющихся.
А беспартийная масса глухо бродила…
Поводов для недовольства было много: рабочий день продолжался по одиннадцать-двенадцать часов, рабочих донимали штрафами, оплата труда оставалась низкой… Антисанитарная обстановка, полное пренебрежение к технике безопасности, произвол администрации дополняли безотрадную картину. К июню положение стало настолько напряженным, что можно было каждый день ожидать стихийных выступлений.
Партийный комитет решил провести забастовку.
Ночью в малухе Ярковых собрались представители цеховых партийных ячеек, чтобы наметить план действий и обсудить пункты требований. От городского комитета присутствовал Илья Светлаков.
На скамьях, сходящихся углом под божницей, на кровати, на полу, на печи разместились кто где мог. Дверь и окно закрыли, и в малухе было нестерпимо душно.
В волнении все курили, и керосиновая лампа светила, как сквозь туман.
Собравшиеся горячо одобрили Илью, который предложил внести в проект резолюции такое заявление: «Рабочие Верхнего завода, верные идеям социализма, считают экономическую борьбу неразрывно связанной с политической борьбой — с могучим освободительным движением в России».
Пункты о восьмичасовом дне, о повышении оплаты, о спецодежде не вызвали особых разговоров. Это все было ясно и четко сформулировано.
Но вот зашла речь о непорядках в отдельных цехах, и тут каждый хотел сказать свое слово, выразить требования своего цеха. Коммунист из листобойного сказал, что при подмусоривании листов, когда угольная пыль стоит столбом, в цехе приходится разводить костры — иначе ничего не видно. Рабочий всю смену вынужден глотать угольную пыль и дым, многие стали «харкать чернедью»… Представители горячих цехов говорили, что чуть не каждый день приходится выносить из цеха на вольный воздух угоревших… Павел Ческидов заявил, что в механическом часты несчастные случаи — надо потребовать, чтобы администрация позаботилась об ограждении механизмов и заменила старые приводные ремни.
Когда пункт об улучшении условий труда был записан, перешли к вопросу об отдельных работниках администрации.
— У нас в механическом самый заядлый мастер Коровин. — И Ческидов обстоятельно начал рассказывать: — Он дает работу сверхурочно, а когда она готова, только тогда он пишет расценок… и пишет, как бог, на душу положит… даст, сколько захочет. Наши рабочие требуют: убрать Коровина с завода.
— Убрать мастера Коровина, — повторил Роман Ярков, записывая это на листе бумаги.
— Заведующий станцией, — пиши, Роман Борисыч, — заведующий станцией, электротехник Ветлугин грубит рабочим, пьяница, — сказал пожилой машинист электростанции. — Масленщиков заставляет мыть пол во время работы машин, а кочегаров, когда работают котлы… Все шиворот-навыворот! Снять его к черту!
— Записал…
— У нас в крупносортном скоро от фамилии своей можно отвыкнуть… Свистнет мастер, как собаке, — и иди к нему… Всякая болезнь ему леностью кажется…
Так стачечный комитет наметил требования и в течение нескольких дней согласовал их со всеми рабочими завода.
Встал вопрос о том, кто же предъявит эти требования.
Решили выбрать солидных, опытных рабочих, которых администрация не посмела бы выбросить с завода. Членов стачечного комитета в депутацию не ввели.
В обеденный перерыв депутация направилась к Зборовскому, а несколько десятков рабочих заполнили полутемный коридор заводоуправления, как бы подкрепляя своим присутствием выборных. Услышав топот множества ног, стали выглядывать из дверей чертежники, счетоводы, конторщики, которые уже прослышали о том, что готовится забастовка. Очевидно, эти слухи дошли и до администрации. В кабинете Зборовского с утра сидел Охлопков — грозный, хмурый и неразговорчивый.
Зборовский принял выборных с ироническим добродушием, под которым угадывалась твердая решимость. Откинувшись на спинку кресла и поглаживая поручни, он выслушал требования.
— Сам я не могу ни принять ваши требования, ни отказать вам, — сказал он выборным, — оставьте свою «гумагу», положите вот сюда на стол… и отправляйтесь… Пошлю ее в Петербург, в правление акционерного общества… пусть хозяева решают.
— А вы с господином Охлопковым разве не хозяева? — спросил машинист электростанции, который был в числе выборных.
— Не хозяева! — резко ответил Зборовский. — Георгий Иванович управляет округом и к заводу имеет отношение постольку, поскольку… А я такой же наемный работник, как и вы…
Выборные поглядели друг на друга, не зная, что сказать. Доводы Зборовского показались им убедительными.
Охлопков во все время не сказал ни слова. Он стоял спиной к рабочим в открытых дверях балкона.
…А через неделю, когда пришел ответ из Петербурга и Зборовский вызвал к себе выборных, Охлопков встретил их потоком площадной брани.
— Наслушались, сиволапые, агитаторов!.. А ну, бастуйте! Кто забастует, того вон с завода! К чертовой матери! — кричал он.
— Становитесь на работу, — сказал холодно Зборовский, когда Охлопков замолчал наконец и стал вытирать пот, обильно выступивший на его лице. — Георгий Иванович вам сказал уже, а я подтверждаю: ваши требования отвергнуты, никаких поблажек вам не будет. Становитесь на работу, и постараемся забыть эту… размолвку. Понятно? Ступайте!
И он заговорил с Охлопковым, не обращая больше внимания на выборных, которые не сразу пошли к дверям.
Едва дверь за выборными закрылась и в коридоре загудели сдержанные голоса, Зборовский замолк и стал прислушиваться, сдвинув брови.
— Должен признаться, — сказал он вполголоса, — я не совсем уверен… Мы в серьезную игру вступили… а вдруг…
Он не договорил, взглянул на часы…
До конца обеденного перерыва оставалось еще двадцать минут, а между тем во всю мочь заревел заводской гудок.
— Сигнал! — сказал Зборовский и вскочил с места. — Георгий Иванович! Они бастуют!
Охлопков мрачно выругался.
Гудок ревел не переставая. Заводской двор наполнялся рабочими. Зборовский наблюдал в окно. Он узнавал чумазых кочегаров, рабочих листобойного цеха, токарей в замасленных поддевках, крупносортников; не видно было только мартеновцев. Но вот из ворот мартеновского цеха вышли гурьбой рабочие в широкополых валяных шляпах с заткнутыми за пояс грубыми вачегами — рукавицами. Один из них крикнул ему в окно:
— Плавочку выпустили — и шабаш! Ничего не изовредили!
Тихо стало на заводе. Замолчали станки. Не шумит пламя в горнах и печах. Не лязгает железо. Не бухают молоты. Не свистит паровозик-кукушка. Умолкли голоса.