Самоуков спросил:
— Или не с доброй вестью, Семен Семенович?
— Не с доброй… — тихо ответил Котельников.
Толпа сдвинулась теснее.
— Должен вам напомнить, друзья мои, товарищи, что я крепко-накрепко связан с вами, — начал Котельников. — Болею вашей болью, живу вашими интересами.
— Знаем! — растроганно прогудел Самоуков и помотал кудрявой головой от избытка чувств.
— Спасибо тебе!.. Помним твое добро! — заговорили мужики.
— И в партию я пошел в вашу, в крестьянскую! — продолжал Котельников.
— Это в какую, в крестьянскую? — настороженно спросил Чирухин.
— В эсеровскую, друзья мои! Эта партия народная, крестьянская.
— Кулацкая! — вставил Чирухин и, сузив глаза, насмешливо и разочарованно присвистнул.
Все неуловимо переменилось. От молчаливо глядевшей на него толпы будто холодом потянуло. Неприветно, одиноко почувствовал себя Семен Семенович.
— Верно, что не с добром прикатил, — сказал Самоуков. — Эх, Семен Семенович!
— Я вижу, друзья мои, что вам наврали на эсеровскую партию. Мало ли ходит сплетен? Не солнышко, всех не обогреешь! А вы не верьте! Смутьяны на нас клевещут, большевики!
— Эй, полегче на поворотах!
Это сказал Чирухин. Сказал властно, громко, как отрубил.
— Да что его слушать? — с ленивым пренебрежением молвил рослый парень в выцветшей гимнастерке. — Пошли робить, мужики!
Артель сразу потеряла интерес к Котельникову, начала расходиться.
— Друзья! — завопил Семен Семенович, устремившись за ними. — Выслушайте меня! Я совет вам дам… предупредить хочу!.. Вам опасность угрожает.
Мужики остановились.
— Друзья! Вы сделали недостойный и вредный поступок… самочинно захватили землю… Постойте! Не перебивайте! Знаю, знаю ваши права, ваши мучения, все знаю, все помню… Но… подождать надо! При царе не бунтовали, а при своем народном правительстве бунтуете… Верните землю, разойдитесь по домам, ждите… Клянусь: из рук Учредительного собрания вы получите землю.
— Сами не возьмем — шиш получим, — прогудел Самоуков, выбуривая исподлобья на своего бывшего друга. — Чем сказки рассказывать, ты лучше нам скажи: чем тебя улестили, Семен Семенович, что ты за лжу против правды пошел?
— Странный ты человек, Самоуков, — нервно сказал Котельников, начиная сердиться. — Не хотите слушать моего совета. Что же. Раскаетесь!
— Не стращай, мы не пужливые.
— Я не пугаю, Самоуков. Но ведь, если вы не вернете землю добром, приедет воинская команда, разгонят вас… разошлют по разным местам… а кое-кого и в тюрьму посадят.
— Сиживал, не боюсь.
— Будет, товарищи, что с ним… — сказал Чирухин, — пошли, что ли, работать.
На этот раз все разошлись по местам: кто в разрез, кто к тачке, кто к вашгерду. Котельников остался один.
Хмуро, коротко отвечая на расспросы родителей, Котельников напился чаю и пошел к священнику Албычеву. Он знал, что из кыртамской ссылки отец Петр приехал больным, врачи признали у него чахотку. Но он не ожидал встретить такого изможденного — кожа да кости — человека. Его поразило, что ходячий скелет этот шутит, горячится, интересуется политическими событиями, будто забыл о близкой смерти.
Попадья исстрадалась, «вся избеспокоилась» о муже, о дочери, которая уехала уже в Перевал, так как учебный год начался.
— В городе тихо? Вы не обманываете, Семен Семенович? Девушке не опасно жить там?
— Что вы, матушка! В городе полный порядок.
— А мне уж всякие мысли в голову лезут…
— Повидал бы я Илью Михайловича, — сказал отец Петр, наливая в чай кагора, — честный мужик… и видит далеко. Когда мы с ним в Питер ездили…
— Что вы, отец Петр! — ужаснулся Котельников. — Он, да Чекарев, да еще Роман Ярков — Самоукова зять… да еще «товарищ Рысьев» — Мироносицкий… они… нет, я даже говорить спокойно не моту!
Отец Петр насмешливо заострил глаза:
— Какую они вам дорожку пересекли?
— Не мне! Не мне, батюшка! Народу!.. Большевистская, я прямо скажу, зараза сбивает народ с толку. Мы идем к катастрофе! Теперь они свою рабочую гвардию сколачивают… а для чего? На фронт не идут, родину защищать не хотят, революцию не хотят защищать… Для чего им гвардия? Для разбоя в государственном масштабе, вот для чего! Вырезать им хочется всю буржуазию, всю интеллигенцию, все разрушить, исковеркать!
Заметив ужас в глазах попадьи, отец Петр ласково положил руку ей на плечо:
— Не трясись ты, мать, не трясись!.. Совсем ты у меня дергунчиком стала. Чего ты боишься?
— Вон что Семен Семенович рассказывает… У меня ведь дочь!
— Не умирай раньше смерти. Семен Семенович через край хватил. Я читал большевистскую программу, и совсем они анархию не признают!
— Отец Петр! Вас ли я слышу?!
— У меня с большевиками расхождение только из-за религии, а учение у них справедливое.
— Учение?! Да это же приманка одна… Приманка для бедноты. И вы своим светлым умом… Вас ли я слышу, отец Петр?!
— Батюшко!.. — попадья взглядом договорила: «Не болтай так при чужом человеке!»
Она позвала кухарку, велела подогреть самовар, зажгла висячую лампу-молнию. При свете стало уютно. За стеклом шкафа привычно блестели ободки фарфоровых чашек. Между расходящимися книзу половинками штор в окно заглядывала рябина. Фикус с темно-зелеными, будто навощенными, листьями распростер свои ветки. Весело пестрели домотканые половики. Важно качался маятник…
Здоровенная молодая кухарка внесла самовар.
— Еще стаканчик, Семен Семенович! — предложила попадья.
Но Котельников даже не взглянул на нее. Он нетерпеливо ерзал на месте.
— Вот вы говорите о справедливости, отец Петр… А у вас под носом большевики мутят, сбивают с толку… Вы, как пастырь, должны были бы внушить крестьянам, что не имеют они права брать чужое!
— Постойте, — с недоумением взглянул на гостя священник, — давно ли вы из кожи лезли, доказывали, что земля эта — крестьянская? Они взяли свое.
— Но самовольно! Самовольно!.. Хорошо, пока оставим это… А где ваша земля, отец Петр?
— А у меня ее и не было.
— Вы отлично понимаете… Где церковная земля, я спрашиваю? В тех же руках, что и лога.
— А скажите, почтеннейший Семен Семенович, — начал с прежним своим задором отец Петр, — зачем земля… — он кашлянул, скороговоркой докончил: — служителям церкви? — и неудержимо закашлялся.
Жена поднесла ему стакан воды, он отмахнулся. Наконец приступ кончился. Отец Петр откинулся на спинку дивана, протер очки и дрожащими от слабости пальцами набил трубку. Струи и клубы дыма замутили чистый воздух комнаты. Отец Петр жадно затянулся.
— Попробуйте, Семен Семенович, беспристрастно взглянуть… со стороны… Это полезно… Знаете, за что меня в Кыртамке гноили?
— На епархиальном съезде вы что-то сказали?
— Сказал, что в Семеновском монастыре попойки бывают, когда Распутин туда приезжает… о пьянстве архиерейского клира говорил, о взятках…
— Петенька! Не вспоминай! — молила попадья.
Он не слушал.
— Сослали на покаяние! А в чем, интересно, я должен был каяться? В правдолюбии своем должен я был каяться? И стал я думать. Всю жизнь свою обдумал… о государственных делах, о религии размышлял. И к печальному я выводу пришел, Семен Семенович! Всегда считал, что живу честно, безупречно… гордился… А напрасно! Тут, видите ли, мне стало ясно: если я действительно служитель Христа, а не своего пуза, я должен был жить не так, а как древние христиане — посвятить себя всего служению сирым и убогим… А если… Ну, словом, советую вам подумать, отвлечься от партийных драк, от мысли о своем благополучии, коли хотите служить народу… с точки зрения народа и думайте!
— И у народа разные устремления, отец Петр! Один хочет так, а другой — этак! Пресловутая артель, например, захватила землю, а другие ключевляне к этому не причастны.
— А вы таких, как Катовы-Кондратовы, к народу не относите!
— Но послушайте, однако! Нельзя же обезземелить посессионные заводы! Если отобрать, национализировать заводы, и леса, и землю, надо и монастыри разогнать и попов по шапке!..
— Попов давно пора по шапке и тунеядцев-монахов — вон! В одном я не согласен — религию не надо трогать… Трудно человеку без бога…
«От слабости, от болезни он сам не знает, что мелет, — думал Котельников, выйдя из поповского дома. — Схожу-ка я лучше к Кондратову, посоветуюсь. Кондратов — мужик тактичный… министр!»
По совету Кондратова Котельников еще раз поговорил с мужиками на сходе, и в протоколе были записаны их резкие слова против правительства.
Возвратить прииск мужики отказались.
Возвращаться в город ни с чем Котельникову не хотелось. С тем же азартом, с каким он выступал во время тяжбы крестьян с заводоуправлением, он стал действовать сейчас против крестьян. Написал уездному комиссару. Прибыла воинская команда.
Снова собрали в волостной управе сход. Снова отказалась артель возвратить прииск. После схода, подстрекаемый Кондратовым, Котельников потребовал арестовать Самоукова, Чирухина и других «вожаков».
Солдаты не выполнили этого приказа.
Октябрьская ночь. Дождит непрерывно. Фонарные столбы, как большеголовые призраки, вырастают перед пешеходом. Жилые дома темны. Из окон учреждении сочится слабый свет, лампы горят вполнакала На дворе холод. В домах — промозглая сырость. Обыватель ранним вечером забирается в постель с головой под одеяло.
А в доме Лесневского освещены все окна. Только что закончился окружной съезд Советов, который решил «мобилизовать трудящихся Урала на захват власти».
Чекарев, вчитываясь в резолюцию, которая так и дышит революционным жаром, думает, что такое настроение не только у делегатов Перевальского округа, такое настроение у большинства рабочих и солдат… только в Мохове и Лысогорске еще сильны меньшевики и эсеры.
Сергей Иванович Чекарев возглавляет областной комитет партии, — к нему стекаются сведения со всех концов Урала.
Шестой партийный съезд, участником которого он был, призвал к вооруженному восстанию. Существует план восстания в Петрограде и Москве. И Урал к борьбе готов…
Советы стали большой силой. Ими руководят большевики. Реквизируются предприятия, вводится рабочий контроль.
Красная гвардия растет, обучается военному делу. Окрепли профсоюзные организации. Солдаты гонят эсеров из своих казарм, поддерживают большевиков. В деревнях вырастают большевистские ячейки. Узнав, что на областной партийной конференции решено «добиваться передачи государству и уральскому областному самоуправлению недр и лесов», беднота пошла за большевиками.
Но буржуазия не думает сдавать позиции без боя.
Уральское бюро совета съездов горнопромышленников, контрреволюционная часть инженеров пакостят как могут, — оставляют заводы без денег, без топлива, объявляют локауты. Будь у них за спиной надежные войсковые части, еще не так бы они развернулись!
Глухо бродит городская буржуазия… деревенское кулачество… духовенство… мещане… Вероятно, зреют заговоры, на помощь черным силам призвана «костлявая рука голода». Хотя меньшевики и эсеры начинают терять влияние в массах, все же эти предательские партия еще не разоружились и сторонников у них много.
В такое время как воздух необходимо партии железное единство… железная дисциплина! В тридцатитысячной армии уральских большевиков много люден необстрелянных, не участвовавших в подпольной борьбе. Есть и слабо подкованные, их надо учить, предостерегать от ошибок.
Чекарев вспомнил о Рысьеве и сердито нахмурился: есть и среди «подкованных» люди, которые часто ошибаются.
А ведь за Рысьевым идут! Он популярен в массах. Умеет оглушить звонкой фразой. Сверкает, как бенгальский огонь… Вот избрали председателем Совета… А за ним надо глаз да глаз! Отец… впрочем, с отцом он порвал давно и бесповоротно. Но вот жена… Волей-неволей он связан с ее буржуазной родней: Августа бывает у Охлопковых, у Зборовских, жена Охлопкова, жена Зборовского — частые гости у Рысьевых. Нехорошо!..
Чекарев вспомнил разговор о Рысьеве с Андреем, когда они ехали в составе уральской делегации на Всероссийскую апрельскую конференцию: «Он неустойчив, может быть, неискренен. Надо обратить на него серьезное внимание, разобраться в нем».
И мысли Чекарева невольно перекинулись на эту поездку в Петроград. Ехали, думали — Андрей вернется на Урал, строили планы, а он остался в Петрограде, стал секретарем Центрального Комитета.
В коридоре хлопнула дверь. По четким, молодцеватым шагам Чекарев узнал — идет к нему председатель штаба Красной гвардии Данило Хромцов, присланный Центральным Комитетом на Урал после шестого съезда. Чекарев просветлел. Красавец матрос работал весело, горячо, любил крепкую шутку и жаркую схватку.
Хромцов вошел в расстегнутой солдатской шинели (словно ему было жарко), в лихо сидящей бескозырке. Широкая грудь ходила ходуном. Бело-румяное лицо дышало живым, горячим счастьем:
— Победа, Чекарев! Победа!
— Ты… о чем?
— На ленту, читай, если умеешь! На железнодорожном телеграфе получена… Ура! Наша взяла!
На всех этажах, во. всех комнатах, коридорах особняка уже началось радостное движение. Хлопали двери, слышались возгласы. Бежал по коридору Рысьев, кричал резким голосом:
— Товарищ Светлаков! Баженов! Товарищ Куркина! В комитет!.. Да, да! Победа!..
Чекарев, стоя посреди комнаты, прочел:
«Военно-революционный комитет, созданный исключительно Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, в настоящее время фактически стоит у власти. Зимний дворец взят. Министры арестованы».
Кровь ударила Чекареву в голову. Он не заметил, как окружили его товарищи, заглядывали через плечо. Кто-то сжимал его руку. Чье-то дыхание жгло щеку.
Громко, победно он начал читать вслух:
— «Военно-революционный комитет…»
Когда он кончил и поднял взгляд, его поразили глаза Ильи: немигающие, огромные, они жарко горели на худом лице… Чекарева резнуло по сердцу: «Сгорает!.. И отдохнуть некогда…» В эту минуту он впервые подумал, что Илья проживет недолго. Ему захотелось послать Илью на отдых, но он сказал:
— Придется тебе, Илья, набросать обращение! К утру надо выпустить… А с газетой что думаешь делать?
Илья редактировал большевистскую газету.
— В газете дадим эту телеграмму на первой полосе и, если удастся, первые отклики рабочих, митинги… Обращение сейчас напишу…
И он немедленно ушел в свою комнату, на дверях которой было написано: «Коллегия пропагандистов. Редакция газеты „Рабочий“».
Дежурные ребята из Союза молодежи, вестовые красногвардейцы побежали по темным перевальским улицам звать членов обкома, горкома, исполнительного комитета на экстренное совещание…
В доме Лесневского есть зал с колоннами, с хорами, с двумя люстрами, похожими на церковные паникадила, с паркетными полами. В этом зале, под аркой) отделявшей уютный уголок, стоял стол, покрытый кумачом. Над ним, прибитое к колоннам, протянулось полотнище. Белыми буквами по красному фону написано: «Вся власть Советам». Вперемежку теснились табуреты, хрупкие позолоченные стулья, некрашеные скамьи.
Неярко горели электрические лампы — по одной в каждой люстре и третья переносная, на шнуре, под эмалированным абажуром, над столом. На стекла незавешанных, до половины выбеленных окон напирала ночная темень.
В этом зале, на хорах, бывало, до полного изнеможения дули в медные трубы музыканты. Давались шумные балы… концерты… интимные вечеринки с чтением декадентских стихов… А когда хозяйка с дочерьми уезжала на воды, грохотали здесь дикие холостяцкие попойки…
В этом зале перед взволнованными, стоящими, как в строю, людьми в рабочей одежде, в солдатских шинелях, Чекарев еще раз огласил телеграмму, и стекла зазвенели от громового «ура», от «Интернационала», который в суровом восторге пели могучие голоса.
На совещании решили:
Объявить Совет единственной властью. К утру выпустить официальное сообщение и обращение к народу. К утру же Красная гвардия под руководством Хромцова должна занять учреждения Временного правительства, железнодорожную станцию, телеграф, электростанцию. Рысьеву поручили немедленно послать сообщения всем Советам области, предложить взять власть в свои руки на местах. Обком информирует партийные организации в области. Горком организует митинги в ночных сменах и завтра в дневных по всем крупным предприятиям города. Завтра будет созвано расширенное заседание исполнительного комитета, где будет решен вопрос о работе в новых условиях.